После парижской премьеры Люсинда Чайлдс ответила на вопросы Марии Сидельниковой.
Люсинда Чайлдс
Фото: AFP
Люсинда Чайлдс
Фото: AFP
— «I was sitting on my patio…» вы с Робертом Уилсоном придумали в 1977 году для себя, а теперь ввели новых артистов. Каково это — видеть других в своих ролях?
— Мы впервые возобновляем этот спектакль, и это огромное удовольствие. Обожаю текст Уилсона. Он смешной, тонкий, непредсказуемый и очень современный. Свою роль я восстанавливала по записям. И Джулия ведет себя точь-в-точь, как я тогда. Уилсон же полностью переделал свою роль. Кристофер только сидит в начале, как Боб, в остальном — это новая интерпретация, созданная специально для Кристофера. Он давний актер Уилсона, тот его хорошо знает. Джулия, по-моему, прекрасно вошла в роль, но благодаря своей яркой личности создала совершенно иной характер. Веселая, яркая, смешная, больше играет с ситуациями, моментами, наслаждается. А со мной держалась так сдержанно, терпеливо и спокойно. Я была удивлена такому сценическому превращению.
— То, что она танцовщица Пины Бауш, тридцать лет отработавшая в Вуппертальском театре, помогло вам в работе?
— Мы действительно понимали друг друга очень хорошо, танец сближает, хотя его почти нет в этом спектакле, разве что мы обе босые. Не поверите — я никогда не видела ее у Пины, и мы не были знакомы. Так что это удачное совпадение. Но, если честно, для меня совершенно не важно, драматическая она актриса, танцовщица или певица. Мы исполнители, и все элементы могут быть представлены на сцене. Я против заключения артистов в границы одного искусства.
— А как вы взаимодействуете с Уилсоном?
— Рука об руку. Он начинает, я начинаю, он продолжает, я продолжаю. Все в связке, мы вместе перемешиваем идеи. К тому, что мы придумываем, нет ключей для понимания. Эти образы открыты интерпретациям.
— Как вы сегодня смотрите на 1960–1970-е — годы художественных революций в Нью-Йорке, которые вас сформировали?
— Радуюсь, что сейчас, полвека спустя, появляется возможность возобновить ранние спектакли. Сейчас «I was sitting…», до этого был «Эйнштейн на пляже», еще раньше — «Танец». Хорошо, что есть возможность их пересмотреть, потому что многие идеи того периода мне по-прежнему очень близки.
— Какие, например?
— Идеи Джона Кейджа — дисциплина, взгляд, поиск вариантов и вариаций, реквизит, то, как мы с ним работаем, отношения с тишиной и пустотой. Многие считают, что Кейдж — это музыка случайностей, его знаменитая концепция «шанса» — это все несерьезно, бог знает что. Но это не так. Это страшно сложно, требует концентрации и терпения. И я у него научилась, что не обязана всегда делать личный, внутренний выбор, сверяясь с собой. Я могу делать его, руководствуясь концептуальными и интеллектуальными задачами. Я так работала, так и продолжаю. Я очень требовательна. Мои постановки не развлечение. Я не позволяю делать что угодно. Шоу — это тоже может быть неплохо, но это не ко мне.
— Как вы попали в эту авангардную компанию?
— Я увлеклась модернизмом в молодости. Джексон Поллок был моим кумиром. Танец и театр, конечно, были тоже интересны, но искусство того момента создавалось в других местах и другими людьми — Кейджем, Каннингемом. Они были суперсовременными, ни на кого не похожими. В Нью-Йорке царила особая атмосфера, был особый артистический круг — Роберт Раушенберг, Джаспер Джонс. Мне повезло в нем оказаться, стать его частью. Из хореографов там были Ивонна Райнер, Триша Браун. Триша, увы, умерла, а с Ивонной мы до сих пор дружим, переписываемся, созваниваемся время от времени.
— Обсуждаете, что происходит сегодня в мире танца и почему мощнее вас поколения с тех пор так и не появилось?
— Да нет. Некогда смотреть по сторонам, очень много работы.
— Вы говорили, что на ваши спектакли больше ходит арт-публика, чем театральная. Как вы считаете, пробился бы танцевальный постмодерн без художников?
— Считаю, что вполне. Я всегда отстаиваю независимость, для меня это важно. Танец — такое же произведение искусства, как картины или музыка. И артистов нужно защитить. Это сложная профессия.
— А кто из хореографов на вас повлиял?
— Я восхищаюсь Фокиным, его жизнью, читала все про него. «Сильфиды» (в России «Шопениана».— “Ъ”) — лучший в мире балет после балетов Баланчина. Он для меня номер один, я же из Нью-Йорка. Но «Сильфиды» — это шедевр.
— Неожиданно. Вы же знаете, как Фокин не любил Марту Грэм, считал ее шарлатанкой.
— Для меня они оба много значат и одинаково важны.
— Кого вы можете назвать своими преемниками? Анна Тереза Де Керсмакер, кажется, идет по вашим стопам?
— Не знаю, хотя Анна Тереза действительно сказала мне недавно в Нью-Йорке, что я на нее очень сильно повлияла. Больше мне такого никто никогда не говорил.
— Как вы сохраняете ваши спектакли?
— Все скрупулезно записываю и передаю во французский Национальный центр танца. Все оригиналы — толстенные тетради — хранятся там. Пишу сама, от руки, а ассистенты уже переводят в электронный вид, если, например, нужно отправить артистам.
— Можно ставить ваши спектакли без вас?
— Да, но пока я здесь.