Рассказы о событиях августа 1991 года всегда драматичны. Участники событий помнят, как они приняли участие в чем-то исторически важном. Однако со стороны, из российской глубинки, те события выглядят совсем иначе. Лев Кадик вспоминает о волнении, ожидании, чувстве неизвестности и мечтах своих соседей по тверскому захолустью.
Лев Кадик
Фото: Дмитрий Лебедев, Коммерсантъ
Лев Кадик
Фото: Дмитрий Лебедев, Коммерсантъ
19 августа 1991 года я встретил 14-летним подростком в тверской заволжской деревне Заборовье. Новость о том, что в Москве ГКЧП, а Горбачев «заболел», первой узнала наша соседка Митрофановна, одинокая баба лет 50, которая просыпалась в 4 утра доить корову. Вот подоила она, пришла домой, а там в 6 утра по радио гимн СССР и объявление о том, что Михаил Сергеевич «по состоянию здоровья» больше не может исполнять свои обязанности, в Москве ГКЧП и чрезвычайное положение, газеты закрыты, митинги запрещены.
Митрофановна не стала волноваться, а сделав свои дела, принялась разливать молоко своим постоянным клиентам — московским дачникам, уже тогда составлявшим большую часть населения деревни. Она-то всем и рассказывала о том, что случилось.
— Мишка-то Горбачев — все! Прямо, как Никита,— говорила она, вспоминая Никиту Хрущева, тоже ушедшего «по состоянию здоровья». Впрочем, никакой эмоции в голосе ее я не помню. Ни злобы, ни одобрения. Она просто констатировала факт.
Скоро новость разнеслась по всей деревне, и дачники, не обремененные сельскими работами, прильнули к радиоприемникам. Никакого интернета тогда не существовало, а ближайший телефон находился на почте в соседнем селе, до которого ехать километров двадцать. Телевизор был не у всех, да и показывали там только балет «Лебединое озеро». Все переживали об оставшихся в Москве родных: в основном бабушки о дочерях и сыновьях, сдавших им на лето детей. Всех охватило чувство неизвестности — ведь завтра не только с ними, но и со всей страной могло случиться что угодно. Деревенские виду не подавали. Только у двух человек в деревне новости о перевороте в Москве вызвали что-то, кроме тревоги и равнодушия.
Первым был деревенский пьяница дядя Коля. Нестриженый, плохо бритый мужик лет сорока в ватнике, синих трениках и галошах на босу ногу, он, уже пьяный с утра, стоял у сельской лавки и сшибал деньги на водку. Он был светел.
— Михална,— говорил он очередной сельской бабе с кошелкой, двигавшей за хлебом,— дай 15 копеек, Горбачева скинули!
— Шел бы ты,— отвечала Михална, вяло помахивая на него кошелкой.
— Да ладно, че ты! Магазин опять с девяти работать будет.
— Да тебе магазин-то зачем,— ответствовала Михална,— ты вон и без магазина уже нализался!
Дяде Коле были нужны деньги, а еще он надеялся, что водку наконец снова будут продавать с утра и до вечера в любом количестве, как до 1985 года, и он перестанет наконец пить сизую соседскую самогонку.
Вторым оказался наш сосед дядя Миша, худощавый спортивный мужчина, похожий на шпионов из советских фильмов, дедушка моей дачной подружки. Машина семья по тогдашним меркам была очень благополучная — автомобиль «Москвич», квартира на проспекте Вернадского и чуть ли не самый ухоженный участок в деревне — яблони, груши, огурцы, помидоры и бесконечные грядки клубники. И дом большой и ухоженный. День был солнечный, и я пришел к Маше в гости — позвать ее на прогулку. Дядя Миша сидел на веранде и пил чай с печеньем.
— Слышали,— спросил я его,— в Москве танки?
— Слышал,— ответил дядя Миша и с ненавистью продолжил: — Сейчас всех этих дерьмократов и Ельцина этого ихнего к стенке поставят. Давно пора было их всех расстрелять: и Горбачева, и Ельцина. Будет порядок, как при Сталине! Всех этих жидов отправят наконец на Колыму. А то повылазило тут ворье всякое!
И он грохнул кулаком по столу так, что зазвенели чашки, а электрический самовар подпрыгнул. И тут я увидел, что за спиной дяди Миши у выхода на участок стоит его невестка — Машина мама. Обычно веселая, румяная, полнокровная брюнетка, сейчас она была совершенно белая и с ужасом смотрела на затылок свекра. Но тут немая сцена прервалась — откуда-то с простиравшихся на участке клубничных полей прибежала Маша, и мы пошли гулять. Прогулка оказалась короткой: пошел дождь. Помню, что он лил три дня и закончился в тот же день, что и путч.
Все эти дни мы сидели у радиоприемника и сквозь шорох и вой глушилок, которых не было до этого года три, слушали голоса дикторов зарубежных радиостанций: вот войска в Москве, вот Ельцин с танка называет происходящее переворотом. Вот Янаев устаивает пресс-конференцию. Вот вокруг Белого дома возводятся баррикады. С замиранием сердца мы слушали каждую новость о движении военной техники по московским улицам, о спорадической стрельбе то тут, то там. Отец все время курил, и наш маленький домик быстро наполнился едкой табачной вонью. Мама волновалась об оставшейся в Москве бабушке и даже хотела поехать на почту звонить ей, но отец уговорил не спешить, «пока все не успокоится».
«Лебединое озеро», танки, дрожащие руки членов ГКЧП и все остальное, чем запомнился август 1991 года
И вот в туннеле под Новым Арбатом погибли под колесами бронемашин три человека. Казалось, кровожадный прогноз дяди Миши скоро сбудется. Но на третий день глушилки вдруг замолчали, и голос ведущего новостей BBC с неожиданной ясностью объявил, что Михаил Горбачев вернулся в Москву, а члены ГКЧП арестованы. Мечта дяди Миши не сбылась: никто не был расстрелян, Сталин не вернулся.
Интересно, что он подумал, когда узнал, что члены ГКЧП действовали, по их словам, с молчаливого согласия Михаила Горбачева и не собирались никого расстреливать и отправлять в лагеря. Они лишь просто хотели приструнить лидеров советских республик, но плохо понимали, как им это сделать, и сами боялись своих собственных действий.
Мечта дяди Коли тоже не сбылась. Водку скоро стали продавать круглосуточно. Вот только стоить она стала столько, что колхозной зарплаты перестало хватать даже на одну бутылку.
