Запуск углеродного налога ЕС заставил российских экспортеров задуматься о сокращении выбросов, а правительство — о мерах защиты ключевых отраслей экономики. О потерях от углеродного налога, возможности торговли квотами на СО2 в РФ и проблемах оценки объемов выбросов “Ъ” поговорил с управляющим директором Vygon Consulting Григорием Выгоном.
Фото: vygon.consulting
Фото: vygon.consulting
— Еврокомиссия опубликовала параметры углеродного налога, которые оказались значительно менее опасными для российских компаний, чем ожидалось. Не кажется ли вам, что компании и правительство слишком серьезно восприняли эту проблему?
— Европейцы, надо отдать им должное, достаточно последовательны. На начальном этапе налог будет работать в тестовом режиме. А вот уже в 2026 году гайки подзатянут: с этого времени можно ожидать как начала реальных платежей, так и как расширения периметра товаров, которые могут попасть под этот налог. А еще могут увеличить размер самих платежей. В том числе за счет того, что цена за выбросы СО2, скорее всего, вырастет.
— Внутри европейской системы торговли квотами (EU ETS)?
— Да, тем более что европейцы, по сути, могут сами ею управлять. Поэтому завтра, условно говоря, нам ничего особо не грозит, и те оценки потерь экспортеров, которые приводит Минэкономразвития (€3,6 млрд в год.— “Ъ”), мы считаем завышенными, особенно в первые годы. Но потом действительно платежи могут существенно возрасти. И у нас как раз есть некоторое время для того, чтобы предпринять какие-то шаги внутри страны. В качестве первого — в июле был принят специальный федеральный закон, направленный на сокращение выбросов парниковых газов в России.
— Когда говорят про этот закон и про будущую торговлю квотами на выбросы в России, в основном имеют в виду, что эти квоты будут использоваться экспортерами для уменьшения углеродного налога. А ведь сама возможность такого зачета на данный момент абсолютно неочевидна. Разве ЕС имеет смысл вводить налог и потом учитывать более дешевые проекты по декарбонизации из третьих стран?
— Красивая обложка идеи налога в том, чтобы страны, которые ничего не делают по сравнению с ЕС в плане снижения выбросов, начали хоть как-то шевелиться. Дополнительная слабо скрываемая цель — повысить конкурентоспособность европейских производителей. К сожалению, сегодня совершенно непонятно, как наши внутренние истории будут коррелироваться с европейскими: например, будут ли происходить какие-либо взаимозачеты. Пока мы видим, что, наоборот, в Европе такие возможности сужаются: с 2021 года были отменены офсеты (возможность зачесть проект по поглощению углерода в третьей стране в рамках системы ЕС.— “Ъ”). Далее, если предположить, что у нас появится добровольная система торговли квотами, то цена на СО2 в ее рамках будет, очевидно, невысока по сравнению с европейской, поэтому с точки зрения экономии на углеродном налоге эти взаимозачеты мало что дадут.
— Зачем тогда компаниям участвовать в добровольной системе торговли квотами?
— Шанс сократить потери всегда надо использовать. Особенно это важно для компаний, которые уже попали под налог. В любом случае надо договариваться с ЕС на межправительственном уровне о возможности зачетов и признании наших климатических проектов и будущей системы торговли квотами.
— Каковы, на ваш взгляд, шансы, что такое признание будет получено?
— Со временем оно, безусловно будет. В противном случае если это будет игра в одни ворота и европейцы просто с помощью налога поставят такой экономический барьер, то мы тоже начнем вводить какие-то сомнительные с точки зрения ВТО запретительные меры. По сути, это будет торговая война, которая не имеет смысла в контексте глобальных целей снижения углеродных выбросов.
Сейчас у нас в России правила игры в этой сфере только начинают формироваться. Процесс займет несколько лет, и за это время станет ясно, насколько наши механизмы будут учитываться европейцами.
Однако важно даже не это, следует фокусироваться на реальных проектах, которые снижают углеродный след. Глобальный тренд на декарбонизацию будет только набирать обороты, и это коснется не только ЕС, но и многих других государств и международных финансовых институтов. Мы видим, что по большинству прогнозов те усилия, что есть сейчас, не позволят нам как планете удержать рост глобальной температуры в пределах двух градусов…
— Извините, я в принципе скептик концепции глобального потепления: какое отношение рост глобальной температуры имеет к реалиям российской экономики, у которой основные доходы — это экспорт энергоносителей?
— Значительная доля нашего производства углеводородов находится в арктической зоне или на севере страны: газ почти весь, нефть — существенная часть. И то, что в Арктике температура растет в 2,5 раза быстрее, чем в среднем по планете, это факт. Плохо это потому, что таяние вечной мерзлоты будет сначала приводить к значительному удорожанию доставки нефтегазового оборудования, переброски буровых и нефтесервисных бригад: если зимники исчезнут, то транспортировка будет осуществляться вертолетами. А дальше, когда промысловая и внешняя инфраструктура начнет тонуть и разрушаться, то экологические последствия — их еще никто толком не считал — могут быть очень серьезными. Так что в данном случае потепление имеет самое прямое отношение к экспортерам нефти и газа.
— Считаете ли вы в связи с этим, что России тоже нужно вводить обязательную систему торговли квотами?
— Понятно, что за климат кто-то должен платить, вопрос в том, в какой пропорции за это должно заплатить государство, в какой — компании и в какой — граждане. Скажем, в Европе плата за углерод в рамках торговой системы полностью перекладывается на конечных потребителей. Конечно, европейцы побогаче нас в целом, но тем не менее нагрузка, которую понесли у них, например, конечные потребители электроэнергии, составила более €16 млрд в 2020 году. У нас такое невозможно.
— Почему?
— У нас социально ориентированное государство, цены на энергоносители регулируются или сдерживаются. В частности, отсутствует плата за выбросы СО2, поскольку в основном она легла бы на плечи генераторов электроэнергии, потребителей электроэнергии и автовладельцев. По-хорошему, чтобы изменить потребительское поведение в пользу экологии и климата, эту плату, так же как и обязательную торговлю СО2, необходимо вводить, но из-за возможных негативных последствий для экономики это не произойдет. Я думаю, что мы пойдем по пути пилотных проектов и государственного стимулирования.
— Мы видим, что Китай идет к системе обязательной торговли квотами, и там население не сильно богаче, чем в России, а генерация в основном угольная.
— У Китая, мне кажется, в каком-то смысле более рыночные отношения в сфере энергетики. Например, цены на газ у них сильно дифференцированные по категориям потребителей и регионам, а у нас цена до сих пор регулируемая.
— Владимир Путин говорит о том, что к 2050 году Россия должна обеспечить большее сокращение «чистой эмиссии» углерода, чем ЕС. То есть речь идет о выбросах с учетом поглощающей способности лесов, которая на данный момент по большому счету неизвестна.
— Да, сейчас нет единой общепринятой методики такой оценки. Несмотря на огромные лесные ресурсы, наша лиственница, которая составляет 35% всех лесов страны,— это не самая лучшая порода деревьев с точки зрения поглощения СО2. Так что первое, что надо сделать, разработать методологию, которую будут воспринимать на Западе.
Сегодня мы видим, что есть определенные вопросы к официальной оценке выбросов. Национальный государственный кадастр дает только первый охват (Scope 1, выбросы при производстве продукции.— “Ъ”). Компании также считают свои выбросы, при сравнении этих данных между собой мы видим существенные расхождения. Методология нужна, потому что, когда пойдут реальные платежи по углеродному налогу ЕС, европейцы будут считать их по своим худшим бенчмаркам, если у нас не будет собственных вызывающих доверие данных. К примеру, у нас НПЗ с новыми современными установками вторичной переработки, а их будут приравнивать к старым европейским заводам.
Методология и оценка — это важнейшая тема. Сейчас в условиях неопределенности все бросаются в разные истории — то ли ВИЭ строить, то ли леса сажать, то ли СО2 закачивать в пласт. А надо сесть и посчитать, что эффективнее. Но я хочу подчеркнуть, что верификацию проектов должны проводить отраслевые специалисты, потому что оценку снижения углеродного следа не так просто сделать, как кажется.
— Этой верификацией должно заниматься государство?
— И государство, и бизнес одновременно. Однако без института независимых верификаторов, чьи оценки признаются на Западе, невозможно не только снизить платежи по трансграничному углеродному налогу, но и расставить приоритеты госполитики по поддержке климатических проектов.
— Есть мнение, что Россия сможет в будущем за счет большой площади лесов продавать компаниям в других странах квоты на СО2. Это фантастика?
— Как мы уже говорили, система офсетов находится в определенном кризисе и во многом себя дискредитировала. Отчасти это произошло из-за того, что ряд крупных международных компаний декларировали в своей отчетности проекты, например по выращиванию лесов в тропиках, которые по факту не приводили к реальным сокращениям выбросов. Я думаю, что помимо лесопользования хорошие перспективы имеют проекты по прямому улавливанию и захоронению СО2 в пласте, и здесь у России есть большие возможности и конкурентные преимущества. Российская нефтегазовая промышленность технологически высоко развита, у нас есть и подходящие геологические структуры больших объемов, и инфраструктура. Мы могли бы снижать выбросы в первую очередь в электроэнергетике, металлургии, нефтехимии и нефтепереработке именно через реализацию проектов по закачке и хранению в платах диоксида углерода.
Мы оцениваем стоимость улавливания где-то в $50–60 на тонну СО2-эквивалента — это сопоставимо с текущей рыночной ценой EU ETS. Конечно, для российских электроэнергетических компаний это еще довольно дорого. Но если мы хотим продлить жизнь своим ключевым экспортным отраслям, в первую очередь нефтедобыче, то это, по сути, единственный выход. Это значит можно продавать «зеленую нефть» и продукты из нее, для которых все выбросы уже компенсированы закачкой соответствующего объема СО2 в пласт.
— И европейцы согласны будут заплатить за то, что у нас в Западной Сибири или Поволжье что-то закачали в пласт?
— Некоторые компании, я думаю, будут очень даже рады. В каком-то смысле чем жестче будут требования к европейским компаниям в ЕС, тем проще нам будет монетизировать этот наш потенциал.
— Мы вновь возвращаемся к необходимости международного признания наших проектов, нашей отчетности и нашей методологии по выбросам. Это очень политизированный вопрос. Мы вообще сможем успешно двигаться по пути декарбонизации, если ЕС откажется с нами всерьез сотрудничать по такому признанию?
— ЕС не может отказаться от сотрудничества, так же как полностью отказаться от наших энергоносителей, металла, минеральных удобрений и прочих товаров. Но постепенно они будут снижать зависимость от России, будут переходить на электромобили, ВИЭ будут продолжать строить, закрывать угольные, а в перспективе и газовые электростанции. Если мы не будем заниматься реальной декарбонизацией экономики, то падение нашего сырьевого экспорта в Европу будет происходить гораздо быстрее, чем мы полагаем.
— В какой перспективе — до 2035 года, 2040-го, 2050-го?
— Обычно никто не может правильно оценить скорость научно-технического прогресса, и реальность почти всегда опережает даже оптимистичные прогнозы. Я исхожу из того, что перелом в потреблении наших энергоносителей произойдет гораздо раньше 2050 года. Когда мы писали первое исследование про электромобили в 2014 году, все смеялись: мол, Tesla — это игрушка для богатых. Прошло всего семь лет, и сейчас электромобиль на улице уже никого не удивляет, и более того, на него делается ставка в странах—крупнейших потребителях нефти. Нам надо это учитывать, а не рисовать в энергостратегии уровни добычи и экспорта ископаемого топлива, которые на самом деле уже нереалистичны.
— Энергостратегию до 2035 года же приняли только в прошлом году.
— Энергостратегия в ее нынешнем виде как ориентир для долгосрочного развития ТЭКа, к сожалению, недееспособна. Это признают и участники рынка, и даже ее разработчики. Надо собрать этот пазл снова, но из других, углеродно-нейтральных деталей. Как минимум, в ней должен появиться стресс-сценарий ускоренной декарбонизации, чтобы понять, выживут ли наши ключевые отрасли в такой ситуации в принципе и за счет чего.