Кто приладил утопию к реальности

Карл Маркс в «Святом семействе» называл Этьена Кабе «самым популярным, хотя и самым поверхностным представителем коммунизма». Примерно 20 лет, с 1840-го, когда был напечатан его роман «Путешествие в Икарию», до конца 1850-х (он умер в 1856-м), он был, вероятно, главным утопистом Европы. В Америке было основано несколько колоний икарийцев, через опыт жизни в которых прошло несколько тысяч человек (в основном французских эмигрантов), а одна из них — Adams Lake Icaria в Айове — продолжает существовать и поныне, хотя уже в мемориальном качестве. В России, по свидетельству Павла Анненкова, утопия служила «предметом изучения, горячих толков, вопросов и чаяний всякого рода», и, хотя Достоевский в 1873 году в «Дневнике писателя» утверждал, что «Кабе теперь совершенно забыт», «Икарии» была суждена долгая жизнь. Селим Омарович Хан-Магомедов показал, как эта утопия повлияла на архитекторов советского авангарда, а архитектор Георгий Градов (тот самый, который написал в 1954 году в ЦК письмо с разоблачением «порочной эстетско-архаической направленности советской архитектуры и предложениями по устранению ошибок и недостатков в теории и практике архитектуры», в результате которого получилось знаменитое постановление об излишествах в архитектуре, заменившее сталинский ампир хрущобами) даже создал реконструкцию Икары, столицы Икарии, которую в России принято публиковать как план Кабе. «Икар,— пишет Кабе в романе,— установил образцовый план дома после того, как совещался с жилищным комитетом и со всем народом», и я бы сказал, аналогичный случай произошел у нас в Черемушках.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Как утопист Кабе был не оригинален, это набор общих мест. «Общественное земельное достояние и общественный капитал принадлежат нераздельно народу, который обрабатывает и эксплуатирует их сообща, который управляет ими сам или через посредство своих уполномоченных и затем распределяет поровну все продукты... Все орудия труда и сырье, материалы для обработки доставляются общественным капиталом, и точно так же все продукты земли и промышленности складываются в общественных магазинах. Все мы получаем: пищу, одежду, жилище и обстановку за счет общественного капитала, и все это в равной мере, соответственно полу, возрасту и некоторым другим обстоятельствам, предвиденным в законе. <…> В пять часов все встают; к шести часам все наши народные средства перевозки и все улицы переполнены мужчинами, которые направляются в свои мастерские; в девять часов вы видите с одной стороны женщин, с другой — детей; от девяти до часа пополудни все население находится в мастерских или школах; в половине второго вся масса рабочих оставляет мастерские, чтобы соединиться со своими семьями и соседями в народных ресторанах; от двух до трех все обедают; от трех до девяти все население наполняет сады, террасы, улицы, народные собрания, курсы, театры и все другие общественные места; в десять часов все ложатся, и в течение ночи, от десяти до пяти, улицы совершенно пустынны».

Однако оригинален контекст, в который попадают эти общие места социальной утопии,— роман. Причем представление Кабе о романах отличается от того, которое мы усвоили из русской литературы, для него — это чтиво для массового читателя. Он не имел опыта литературного творчества, но полагал себя способным понять, как делаются такие вещи, по опыту чтения бульварной литературы: ее приемы он усвоил и решил использовать для пропаганды коммунистических идей. Вообще-то это программа социалистического реализма. Но Кабе размещался в зародыше этого жанра, когда романы еще не доросли до эпопей труда и подвига, он полагал, что романы — это когда про любовь, и про любовь побольше.

В «Путешествии в Икарию» разворачиваются до изумления ходульные отношения двух влюбленных пар: они каждые десять страниц безумно влюбляются, меняются партнерами, отрекаются от любви во имя любви же, во имя дружбы, во имя любви к родственникам, к родине, к законодательству, бегут прочь, теряют сознание, смертельно заболевают, выдают тайны любви в бреду, совершают неудачные попытки покончить с собой — все это благородно и платонически, и все разрешается законным браком. При этом, хотя в Икарии и социальное равенство, главный герой — младой британский лорд, а предметы его обожания, сестры,— в настоящем швеи, а по происхождению маркизы; и чувствуют, и ведут себя они как раз промежуточно между маркизой и швеей. В текст романа еще вписана пьеса, которую Кабе написал в духе Шекспира и в смысле, что может не хуже старика нашего Уильяма, а также конспект по истории социальной философии от античности до его дней. Все это — для пропаганды принципов отмены частной собственности и сословий, чередования физического с умственным и сельского с городским труда, коллективной трапезы и прачечной, мастерских и т. д. Чернышевский при написании романа «Что делать?» прямо взял Кабе за образец, и пропаганду и любовные линии перечертил,— но у него такой вампуки не вышло.

Это первый случай, когда утопия попала в новоевропейский роман. Потом именно роман и даже именно любовь в романе взорвет утопию — как у Замятина в «Мы» или у Оруэлла в «1984», а первый раз, видимо, у Достоевского (который позаимствовал из романа Кабе фигуру Великого инквизитора). Любовь превращает утопию в антиутопию. Кабе имел несколько общие представления о любви, так что до взрыва не дошло. Но в утопии появились неожиданные обертоны.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

В период ухаживаний герои ходят по общественным ресторанам, что сопровождается описаниями немыслимо прекрасных основных блюд и десертов, которые виртуозно сочиняют национальные шеф-повара на основе рекомендаций государственного комитета питания. Множество страниц автор посвящает нарядам прекрасных швей, новым при каждой встрече, и хотя это мужское описание, больше про прельстительность, чем про детали, но все же в утопии смотрится свежо.

«В особенности одежда женщин вызовет твое удивление: твой жадный глаз будет не только очарован, когда увидит в ней все, что ты знаешь наиболее тонкого, великолепного, восхитительного в материях, цветах и формах, но он в известных случаях будет также удивлен роскошью перьев и поражен блеском драгоценностей и камней». Кабе иногда спохватывается, что как-то это странно в мире, где все встают в пять утра и к шести набиваются в народные средства перевозки, чтобы отправиться в общественные мастерские, но придумывает объяснения, несуразные до изумления.

«Все имеют одинаковую одежду, а это исключает зависть и кокетство. Но не думай, пожалуйста, что одинаковость исключает разнообразие. Напротив, именно в одежде разнообразие может самым счастливым образом совмещать свои достоинства с выгодами одинаковости».

Города Икарии производят странное впечатление. С одной стороны, это угрюм-бурчеевщина, которая, видимо, соответствовала идеалам Георгия Градова в области глобального расселения населения.

«Территория делится на сто провинций, почти равных по пространству и населению. <…> Провинция делится на десять почти одинаковых по величине общин, главный город провинции находится почти в ее центре, а каждый город общины в центре последней. <…> Община кроме города содержит восемь деревень и много ферм, правильно расположенных на ее территории. <...> А вот план улицы! Вы видите с каждой стороны шестнадцать домов с одним общественным зданием посредине и двумя другими на обоих концах. <...> Все дома на каждой улице одинаковы, но улицы различны, и каждая воспроизводит красивые дома других стран» (в тексте нет объяснений этому чуду).

С другой стороны, когда начинается описание Икары, появляется какой-то не утопический город. Во-первых, он большой, чего в утопиях не бывает. Это не коммуна, не рабочий поселок, не город-сад, это столица с парадными кварталами, дворцами, универмагами, ресторанами, с островом, образованным двумя рукавами реки в центре, на котором центральный дворец Икарии, город с прекрасными набережными, парками, фонтанами, приватными садами у каждого дома — некий гибрид Парижа и Лондона. Кабе как-то нечего особенно сказать — все как везде, только чрезвычайно великолепно и роскошно. Столица как столица.

В этом и есть новизна его утопии. Принципы остались теми же самыми, но утопическая жизнь совершенно поменялась — она стала как везде. Причем это у него получается само собой, вероятно, поэтому его новации в истории утопии остаются неосознанными. Однако они есть. Их три.

Во-первых, это фабрики. Кабе проникся идеей индустриальной революции: икарийцы не трудятся в домашних мастерских и сельским хозяйством в основном не занимаются, они все работают на фабриках, и все их зеркала, алебастры, драгоценности и платья — продукты фабричного производства. До него это было только у Оуэна — и в неутопической части его программы. Кабе, член Союза карбонариев, бежавший в Лондон после осуждения во Франции, познакомился с Оуэном и перенес его общественные фабрики в утопию.

Однако он вовсе не оставил фабрику в собственности рабочих. Его следующей новацией является государство. У него не просто нет частной собственности, у него нет и общинной, все принадлежит государству. Оно — единственный работодатель, единственный владелец всех благ, единственный кормилец, и кроме него никого нет. Кабе не перестает умиляться тому, как это замечательно работает. Например, вопрос о свободе слова решается очень просто: каждый может думать то, что хочет, но поскольку государство — единственный владелец издательств, типографий, книжных магазинов и т. д., то оно не распространяет мыслей, не представляющих общественной пользы, и они сами собой перестают думаться.

Его третья новация — культ личности. Страна создана гением основателя государства Икара. Персонаж имеет ясную генеалогию: «Не походила ли бы теперь,— пишет он,— Франция на Икарию, если бы Наполеон или государь, вышедший из баррикад, имели волю и сердце Икара?» Этот Икар у них основал все, от конституции до уличного освещения, и они его благодарят каждую секунду. За достойную старость, счастливое детство, милосердие и два соленых огурца особенно. А как он был мудр! Справедлив, благороден, красив, как страдал, как жертвовал собой!

В истории утопий это находка. До того само утопическое общество строилось как монастырь, а целью отречения от собственности и личности было служение богу. Теперь оно строится как государство, а целью жизни является любовь к основателю этого государства.

Чтение этого романа комически напоминает травелоги Бернарда Шоу, Лиона Фейхтвангера, Андре Жида, Джона Стейнбека о путешествиях в СССР, по крайней мере, в той их части, где они, как это принято говорить, выражали симпатию Советскому Союзу. Недоумение, которое возрастает по мере чтения текста, заключается в том, что совершенно непонятно, зачем они отказались от частной собственности, если все, в принципе, примерно так же, как и везде, разве что лучше. Возможно, аналогичные сомнения терзали различных левых уклонистов и в СССР.

Но это смущает и вне перспектив сопоставления со сталинской литературой или кинематографом, где образ швеи-маркизы, в которую влюбляется большой друг Икарии — английский лорд, был бы очень уместен. Две главные ценности, которые явлены в утопических городах и которые решительно отличают их от всех существующих,— это безопасность и благоустройство. Кабе каждую вещь оценивает с этой точки зрения и длинно ей восхищается. Поразительно безопасен транспорт, тем более что там только общественный транспорт, и это особенно безопасно. Общественные экипажи ездят как часы. Невероятно совершенна организация уличного движения, все регулируется. Благодаря установленным Икаром правилам уличного движения никто не может попасть под лошадь. А как чисты улицы, как великолепны общественные туалеты, как прекрасны вода и воздух. А какие зеленые насаждения, парки, скверы, просто деревья, на каждом шагу. Как зелена трава, как свежи розы!

Ход гениален. Утопия внедрена, а никакой неловкости не произошло. Богатый город, прекрасные дома, семьи, школы, университеты, суды, издательства, замечательный обычный ход жизни. Молодые люди водят девушек гулять в парк, в театр и по ресторанам. Люди как люди, и даже квартирный вопрос их не портит. Знаете, невольно впадаешь в беспокойство, как у нас сейчас обстоит дело с частной собственностью. Безопасность и благоустройство — это стандартная программа нашего урбанизма. Нет ли в нем привкуса бульварной утопичности?