Белые ночи принесли Северной столице неожиданный подарок — литовского режиссера Оскараса Коршуноваса. В театре-фестивале «Балтийский дом» он ставит «Смерть Тарелкина», результаты можно будет увидеть уже скоро. Как и все спектакли Коршуноваса эта постановка наверняка будет неожиданной, провокационной, яркой и эффектной. Начиная с того, что Тарелкина будет исполнять… не актер, а актриса.
Режиссер Оскарас Коршуновас
Фото: «Балтийский дом»
Режиссер Оскарас Коршуновас
Фото: «Балтийский дом»
— Вы ведь уже ставили «Смерть Тарелкина» в театре Et Cetera в 2005 году. Почему решили вернуться к постановке снова?
— Можно сказать, что так сложились обстоятельства. Посчитал, что «Смерть Тарелкина» не потеряла злободневность. Сухово-Кобылина очень редко ставят, а пьеса просто гениальная, вот и вернулся к ней. И кстати, много о чем поразмыслил в новой версии.
Когда я ставил спектакль в Москве, одной из главных тем была тема двух поколений: мое, условно,— поколение Тарелкина, и поколение старших, отцов — Варравина. И мне был интересен конфликт между ними. Тогда меня очень разочаровало, что наше поколение, по сути дела, оказалось таким же корыстным, как варравины. Только слабее и в результате проиграло эту игру.
Сейчас другое. Главный для меня — Тарелкин, который перевоплощается и через свои фиктивные смерти уходит от порочной системы государственности, суда и обретает свободу. Это в корне будет отличать спектакль от московской постановки.
— А сами вы что думаете о смерти? Тоже считаете, что смерть — это свобода?
— Я не думаю, что смерть — это свобода. Тарелкин ведь не умирает. Он даже, можно сказать, обманывает саму смерть. Как он говорит, «вопреки закону и природе». Это, наверное, самая большая мечта человека — обмануть смерть.
— Я имею в виду не спектакль, а лично вас.
— Я тут могу только вспомнить Хармса, утверждавшего, что самое главное событие в жизни человека — это смерть. Смерть как последняя точка жизненной драматургии, как некий ее финал, который влияет на все, что мы делали до этого. Если бы мы были бессмертны, поступали бы по-другому. Или, как пишет в своем замечательном рассказе Борхес, вообще бы ничего не делали, а просто жили в Городе бессмертных, потеряв всякую мотивацию. То, что наше время сосчитано, мы все хорошо понимаем. Не думаем об этом, но подсознательно чувствуем. Это двигатель многих поступков. По-хармсовски — смерть укрепляет жизнь.
«Нет ни хорошего, ни плохого патриотизма»
— Вы ставите в «Балтийском доме» тридцать лет. Меняется ли театр?
— Это мой первый спектакль здесь. Но я знаком с «Балтийском домом» почти тридцать лет. Мой театр ОКТ (Oskaro Korunovo teatras) — постоянный участник одноименного международного фестиваля. Вообще, надо сказать, творческое сотрудничество Литвы с «Балтийским домом» — давнее и крепкое. Именно на этой сцене впервые были показаны многие спектакли Туминаса, Някрошюса, Вейткуса. За все эти годы театром проделана колоссальная работа в контексте общекультурных связей.
— В Петербурге вы уже с середины мая, верно? Помимо репетиций в «Балтийском доме», показали спектакль своего театра на фестивале «Радуга». И это первые гастроли театра за два года. Что вы почувствовали, когда наконец удалось выехать с начала пандемии?
— Это праздник, конечно. Самое трудное за эти два года было не жить гастролями, поездками, которые всегда дарили нам большие впечатления — и театральные, и вообще человеческие. Мы к этому очень привыкли. И вдруг все остановилось. Гастроли в Петербурге стали возвращением к жизни.
— Вы показали спектакль «Человек из Подольска». Этот властный абсурд возможен только в России?
— Пьеса, конечно, имеет очень много чисто российской специфики. Но вообще, тема насильственного навязывания патриотизма, в мягкой или жесткой форме, есть повсюду. А как писал Толстой, нет ни хорошего, ни плохого патриотизма, любой из них не является добром, поскольку это возвышение отдельной группы людей над другими.
— Вы тоже были в России впервые за два года?
— Прошлым летом я ездил в МХТ им. Чехова репетировать «Чайку» на две недели.
— Что-то изменилось в стране за это время?
— В человеческом плане не очень изменилось. Было даже немножко странно приехать и увидеть такую открытую жизнь. У нас, как и во всей Европе, карантинные ограничения были более жесткие. Только сейчас все начинает приоткрываться. У вас же и театры работали, и музеи, и арт-пространства. Пусть не полностью, но все же. Это и удивляло, и одновременно радовало. Только в России я почувствовал, что пандемии все-таки приходит конец и люди начинают жить полноценно.
С другой стороны, чувствуется большое охлаждение в политике. Когда включаешь телевизор, слышно, что мы опять движемся к ситуации холодной войны, это происходит и в России, и в Европе. И это мне очень не нравится.
— В «Фейсбуке» вас обвинили в том, что вы в эти сложные времена приехали в Россию. Что термин «искусство вне политики» остался в прошлом, и этот визит вполне можно сравнить с тем, как если бы вы в 1942 году приехали в Берлин. Что вы можете ответить на это?
— Это абсолютный абсурд, написанный человеком, который не понимает, что происходит сейчас и что происходило в 1942 году. Я очень резко ответил на его комментарий. Мое мнение: что бы ни случилось — нельзя прерывать культурные отношения. Это крайний шаг. В настоящей христианской концепции культура всегда была вне политики — «кесарева кесареви и божия богови». К сожалению, официальные христианские религии не всегда придерживались этого одного из главных правил. В античности на время Олимпиады прекращались все войны, военные копья менялись на спортивные. И сегодня, когда идет Евро-2020, и в Россию приезжают команды из разных стран, я чувствую это единение.
«В моем спектакле Отелло играет женщина»
— Вы в Литве сейчас строите новый театр?
— Не совсем так. В феврале 2021 года я начал работать художественным руководителем в национальном театре Литвы, где мы сейчас проводим реконструкцию, строим новые сцены.
— Как вы думаете, с их появлением будет и новый этап в вашем творчестве?
— Думаю, да. Все-таки это большая ответственность. Новая сцена, обновленный театр — у нас большие амбиции.
— Есть какие-то постановки, которые вы давно мечтаете сделать, но пока что до них не дошли?
— О да, конечно! Я давно хотел поставить Ибсена, и новая сцена как раз будет открываться «Геддой Габлер». Всегда очень хотел поставить «Дядю Ваню», и в августе сделаю это в Барселоне, сбудется моя мечта: сложились все обстоятельства, и я сам внутренне дозрел до этой пьесы. Время пришло. Я, как дядя Ваня, уже могу понимать, кем стал и кем, к сожалению, уже не стану. Это самые ближайшие планы. А так да, есть еще авторы, которых я бы очень хотел поставить, и один из них — Федор Достоевский.
— В Великобритании появилась первая шекспировская труппа, полностью состоящая из темнокожих женщин. Как вы воспринимаете эту тенденцию в театре и кино? Готовы еще раз поставить «Ромео и Джульетту» только с темнокожими актерами?
— Когда вернусь из Петербурга, сразу продолжу работу над спектаклем «Отелло». В этом спектакле Отелло играет темнокожая актриса. Можно сказать, что тут уже есть размышления на тему Black Lives Matter, хотя репетировать мы начали раньше, чем появилось движение.
На самом деле, сегодня мы живем на пороге чего-то нового. Мир постоянно меняется. И патриархальный мир белого мужчины себя изжил. В Литве, например, очень много обсуждали Стамбульскую конвенцию. Спор, принимать ее или нет, почти разделил страну пополам. Но чем дальше, тем больше будет таких тем. И мы будем вынуждены размышлять над ними. Все вокруг, очевидно, перестает быть централизованным и иерархичным. Отвергать это невозможно, все движется в сторону другой функциональности. А с новыми технологиями этот процесс ускорился: исчезают границы, у общества скоро не будет ни начала, ни конца, единого центра и единой идеологии. Жиль Делез и Феликс Гваттари, может быть, одни из самых актуальных на сегодняшний день французских философов, выдвинули свою концепцию происходящего: вместо деревянной и глиняной структуры общества, очень иерархичной и неподвижной, приходит новая — молекулярная. Открытая и пластичная, плоская. И мы уже наполовину живем в ней. Возьмем тот же самый интернет, который работает именно по такому принципу. Происходит существенная революция. Отсюда исходят и концепты британского театра темнокожих актрис, как реакция на все происходящее.
— Вертикаль превращается в горизонталь.
— Да, верно, это самая главная тенденция. И мне кажется, самая большая ошибка — не понимать этого и слепо держаться за горизонталь. Так можно очень сильно попасть в никуда, отстать. Кстати, это одна из главных тем Шекспира. Он часто писал вот об этих надломах времени. Возьмите «Ромео и Джульетту», там тоже идет речь о новом мире. Джульетта говорит: «Что имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет». В этом весь Ренессанс. Монтекки и Капулетти жили по старым законам, и тут вдруг приходят новые времена, которые они не приняли. Чем все это закончилось — все знают. То же самое происходит и сейчас. Если мы вообще отвергаем новое, мы обрекаем себя на погибель.
«Нельзя идти против народа и всего мирового сообщества»
— Есть какие-то темы, на которые вам сложно говорить и ставить на родине? Например, тема холокоста.
— Нет, я как раз поставил очень сильную пьесу Тадеуша Слободзянека «Наш класс» про холокост, про страшные события, когда поляки убивали одноклассников и простых людей из своего городка. Вообще, в Литве тема холокоста не закрытая, о ней много говорят, пишутся книги, как учеными-историками, так и публицистами. Есть знаменитая книга Руты Ванагайте «Свои», которую почти все у нас знают. Конечно, это сложная для нас тема, очень больная тема, но литовское общество ее не избегает, а наоборот — размышляет, ищет причины того, что случилось и делает все возможное, чтобы избежать новых последствий.
— Литва — своего рода буфер между Россией, Белоруссией и Западом. Светлана Тихановская уехала именно к вам. Вы действительно не поедете сейчас с гастролями в Белоруссию, как не раз говорили?
— Да, конечно. Потому что я считаю, то, что делается в Белоруссии, перешагнуло все возможные границы. Нельзя идти против народа и всего мирового сообщества. И вообще, то, что говорится господином Лукашенко,— абсолютный бред. Посадить самолет, летящий международным рейсом,— опасная ситуация для всего мира.
— У вас в «Тартюфе» есть сцена, где Путин целуется с Трампом. Правда, что русские зрители уходят с этой сцены?
— Нет, не уходят. Может, кто-то и ушел, а кто-то, напротив, хлопал.
— Ваш десятый Авиньонский фестиваль не состоялся из-за ковида.
— К большому сожалению. Мы должны были представить «Отелло», но все отменилось. Кстати, в 2002 году предполагалось открывать Авиньонский фестиваль спектаклем «Ромео и Джульетта», но тогда тоже все отменилось. Правда, по другой причине: первый раз за 50 лет фестиваль не состоялся из-за забастовки рабочих сцены.
— Это ведь для вас не только традиция, но и нечто большее — участие в Авиньоне?
— Конечно. В основной программе фестиваля мы показали 12 спектаклей, это очень много. Можно сказать, через Авиньон нам открылся весь мир.
— Если вернуться к «Смерти Тарелкина», в московской постановке были задействованы звезды уровня Александра Калягина и Виктора Вержбицкого. Каких актеров, с которыми вы работали или работаете, можете назвать великими?
— В России очень много хороших актеров. Калягин — великий актер. Во МХАТе я работал с очень хорошими актерами: и с Игорем Верником, и с Дашей Мороз, и с Кузьмой Кутрылевым, игравшим Треплева, хотя он и молодой, и неизвестный, но просто гениальный. Станислав Любшин не только великий актер, он великий человек. И в «Балтийском доме» я встретил молодых актеров, но тоже замечательных. Я надеюсь, мы сделаем хороший спектакль, хотя у нас и очень мало времени. Из-за пандемии все так закрутилось! Надо выпускать и те спектакли, которые были отложены, и новые. Времени у нас мало, амбиций много, если бы не талантливые актеры и их энтузиазм, я был бы в очень сложной ситуации.