премьера опера
На Новой сцене Большого театра состоялась последняя премьера в этом сезоне — "Летучий голландец" Рихарда Вагнера. Оперу, которая не шла в Большом почти сорок лет, поставил выдающийся немецкий режиссер Петер Конвичный (интервью с ним в Ъ от 18 июня). Эта постановка, осуществленная Большим совместно с Баварской оперой при поддержке Ruhrgas AG, стала главным событием Года Германии в России. Его масштаб оценил СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Перед спектаклем прессу и публику вдосталь накормили обещаниями — одно суровее другого. Главный дирижер театра и музыкальный руководитель постановки Александр Ведерников не выказывал никакой робости перед пришествием Вагнера на сцену, где культура вагнеровского исполнительства крайне слаба. Более того, он отметил, что нам сейчас нужен не просто Вагнер хоть какой-нибудь, а Вагнер аутентичный, и потому для постановки была использована первая редакция оперы (которая была опубликована всего-то лет двадцать назад и в России не была еще задействована нигде), а в духовую группу оркестра включили аутентичные инструменты: натуральные валторны и трубы, а также раритетно-басистую диковину — офиклеид.
При том, что и без всякого офиклеида Вагнер является непростой задачкой для любого оркестра, намерения господина Ведерникова смотрелись отчаянным, героическим упрямством: мол, хоть и безрыбье, а рак вместо рыбы не сгодится. Вдобавок оперу решили давать в режиме нон-стоп, без антракта — тоже по воле Вагнера. Режиссер Петер Конвичный, встречаясь со столичными критиками, много и строго говорил о социально-воспитательной роли оперного театра; о конфликте между филистерствующим социумом и одиночками, который ему прежде всего видится в "Голландце"; о том, как неуместно во что бы то ни стало ждать от первой сцены морских декораций и реалий XVII века (когда, согласно либретто, происходит действие оперы). В общем, меньше эстетики, больше этики.
И это был почти шок, когда вся великая сушь этих обещаний обернулась... нет, даже сложно сказать двумя словами, чем она обернулась. Два с небольшим часа от сцены физически невозможно оторвать внимание. Или хотя бы отвлечься на осознание того, что тебя социально воспитывают и угощают сугубо аутентичным Вагнером. Отзвучала знаменитая увертюра (сыгранная внимательно, без излишней удали, но с приятным интеллектуальным лоском), открылся занавес — и что же, на сцене самая что ни на есть классическая декорация типа "морской берег" с забавно утрированными скалами и пенящимися валами на заднем плане. А когда причаливает корабль-призрак (оба корабля, норвежца Даланда и Голландца, "швартуются" за сценой, демонстрируя публике одни лишь трапы: у первого железный и на тросах, у второго деревянный и на пеньковых веревках), его команда оказывается разодетой в голландские наряды XVII века. Широкополые шляпы, ботфорты, черные плащи, камзолы с перевязью. Как с портретов Франца Хальса; только все у них тронуто какой-то плесенью — мертвецы все ж таки.
Тема голландской живописи XVII века потом еще неожиданно возникает во второй картине, когда портрет Голландца, лелеемый заочно влюбленной в него Сентой, оказывается холстом на подрамнике, подозрительно похожим на рубенсовский автопортрет. Это производит тем более сильный эффект, что действие спектакля именно в этот момент разворачивается в максимально далекой от музея обстановке. Подружки Сенты, которые вроде бы должны вертеть колеса прялок, весело крутят педали велотренажеров в антураже фитнес-центра, до мелочей воссозданного во всем своем заурядном благолепии: кафель, часы на стене, дверь сауны (из которой выходит, в халате и вьетнамках, жених Сенты Эрик), бар с соками.
Впрочем, насчет велотренажеров предупреждали, и до премьеры это известие казалось признаком какого-то сумрачного и дерзкого режиссерского бунтарства. Так вот, ничего подобного в "Летучем голландце" на самом деле не чувствуется. Чувствуется же пронзительно красивая романтическая сказка — о том, как скучный мир портового городка, где чудес быть не может, сталкивается с любовью, которая, как известно, крепка, как смерть, и большие воды не могут потушить ее. Она даже в чем-то наивна, эта постановка, особенно после всех выкрутасов, которыми прославились все остальные премьеры Большого в этом сезоне. Но это трудная наивность, во всех отношениях высокозатратная и эффектная. В визуальном ряду поразительно мало условностей (если не брать первую картину): тот же спортзал или портовый склад, где разворачивается печально кончившаяся моряцкая пирушка в третьей картине, сделаны с дотошнейшим реализмом. Точно так же дотошно, нет, тошнотворно реальны и придурковатые норвежские моряки в трениках, джинсах и шапочках-"пидорках", и их вертлявые и кокетливые подружки — то есть хор, который режиссеру удалось заставить играть предельно доходчиво и ярко (и который при этом со своей первичной ролью тоже справляется на "отлично").
Увлекая зрителя сценографией и прекрасными актерскими работами, премьера не подкачала и в вокале. Неказисто спел свою коротенькую партию разве что Максим Пастер (Рулевой), но и тот подкупал комической характерностью игры. На партию Эрика довольно удачно лег драматический голосовой диапазон Романа Муравицкого, которому почти не пришлось демонстрировать слабоватые верхи. У Александра Науменко получился добротнейший Даланд, хотя и выдававший более вердиевскую, чем вагнеровскую закваску. Вполне разумным выбором, наконец, оказались двое иностранцев, приглашенные Большим на главные партии. Ненормально широкая тесситура партии Голландца американцу Роберту Хейлу не составила особых проблем — даже верхние ноты у него звучали легко, полно и с ярким басовым колоритом. Анна Катарина Бенке, может быть, несколько удивляла в партии Сенты подчеркнуто легкой окраской тембра. И тем не менее ее Сента была отнюдь не робкой мечтательницей: знаменитую балладу о Голландце она исполнила, напугав и сценических подруг, и публику драматичнейшим накалом звонкого, сильного звука. И в конце концов дала вполне пылкое доказательство собственной решимости. Вместо того чтобы утопиться, в версии Питера Конвичного она заканчивает оперу взрывом. Все гибнут. Голландец находит таким образом и искупление, и ту саму огненную гибель мироздания, о которой мечтает в выходной арии. А зритель, оцепенело сидящий во внезапно наступившем полном мраке, понимает, что Большой театр не только с честью выдержал первое испытание Вагнером, но и завершил сезон самой лучшей из своих премьер последнего времени.