Мне казалось, мои наблюдения над стихотворением «На поле Куликовом» Александра Блока настолько просты, почти примитивны, что не стоит их фиксировать. Но, с кем я ни говорил, в том числе с крупными специалистами по Блоку, мои собеседники откликались очень неожиданно: «Об этом никто никогда не задумывался, не говорил и не писал! Ты должен это обнародовать!»
Поэт Александр Блок. 1920 год
Фото: РИА Новости
Поэт Александр Блок. 1920 год
Фото: РИА Новости
Вопрос был такой: понимают ли и специалисты и обычные читатели, от чьего лица идет речь в основной части этого стихотворного цикла? Или, как иначе принято говорить, кто «лирическое я» этого цикла?
От лица самого Блока разговор идет, от кого же еще?! Все так, но Блок при этом перевоплощается и в иного персонажа. Вернее, настолько сопоставляет себя с ним, что они становятся единым целым.
В «Сказании о Мамаевом побоище» отдельное место отведено Фоме Кацибею, разбойнику, который, проникшись болью за родину, бросил свой разбойный промысел и тоже пошел против Мамая воевать. Именно он удостаивается божественного видения перед битвой — почти прямая аналогия с евангельским раскаявшимся разбойником, который первым вошел в рай.
В классическом тексте «Сказания…» об этом повествуется так: «…В ту же ночь некий муж, именем Фома Кацибей, разбойник, поставлен был в охранение великим князем на реке Чурове за мужество его для верной охраны от поганых. Его исправляя, Бог удостоил его в ночь эту видеть зрелище дивное. На высоком месте стоя, увидел он облако, с востока идущее, большое весьма, будто какие войска к западу шествуют. С южной же стороны пришли двое юношей, одетые в светлые багряницы, лица их сияли, будто солнца, в обоих руках острые мечи, и сказали предводителям войска: "Кто вам велел истребить отечество наше, которое нам Господь даровал?" И начали их рубить и всех порубили, ни один из них не спасся. Тот же Фома, с тех пор целомудрен и благоразумен, уверовал в Бога, а о том видении рассказал наутро великому князю одному. Князь же великий сказал ему: "Не говори того, друже, никому",— и, воздев руки к небу, стал плакать, говоря: "Владыко Господи Человеколюбец! Молитв ради святых мучеников Бориса и Глеба помоги мне, как Моисею на амаликетян, и как старому Ярославу на Святополка, и прадеду моему великому князю Александру на похвалявшегося короля римского, пожелавшего разорить отечество его. Не по грехам же моим воздай мне, но излей на нас милость Свою, простри на нас милосердие Свое, не дай нас в осмеяние врагам нашим, чтобы не издевались над нами враги наши, не говорили страны неверных: «Где же Бог, на которого они так надеялись». Но помоги, Господи, христианам, ими ведь славится имя Твое святое!"».
Естественно, такой яркий персонаж (раскаявшийся разбойник! — это ж в плоти и крови русской литературы! Что-то в национальном характере на это очень откликалось и откликается, от древних времен до наших дней!) не мог не войти в народный фольклор. И в возникших по следам «Сказания…» песнях, сказах, легендах и былинах эпизод с Фомой Кацибеем стал обрастать множеством дополнений, дописываться множеством красок, ярко расписывались и его разбойничьи лютые «подвиги», и его прозрение и покаяние, и праведная жизнь, которую он стал вести после этого, и как по смерти он святыми был принят… и, самое главное, в ряде сказов и легенд Фома Кацибей удостаивался видения не только святых Бориса и Глеба, но и явления ему самой Богородицы. Здесь истоки присутствия самой Богородицы во многих песнях:
По тому то ль полю Куликову
Ходит сама Мать Пресвятая Богородица…
А теперь заглянем в Блока:
В ночь, когда Мамай залег с ордою
Степи и мосты,
В темном поле были мы с Тобою,—
Разве знала Ты?
Перед Доном, темным и зловещим,
Средь ночных полей,
Слышал я Твой голос сердцем вещим
В криках лебедей.
С полуночи тучей возносилась
Княжеская рать.
И вдали, вдали о стремя билась,
Голосила мать.
<…>
И с туманом над Непрядвой спящей
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.
Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.
И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.
Да, это Фома Кацибей, и только он — причем именно фольклорный, апокрифический, переработанный в народном творческом осмыслении, где и Богородица ему является, и даже ниспосылает ему на щит, в одном из совсем фантастических и далеко уходящих от первоисточника сказов, свой нерукотворный облик как высшую защиту.
Когда после этого глядишь на весь цикл, на стихотворения до и после (а это стихотворение стоит ровно посередине), то отсвет личности Фомы Кацибея, его голос различаешь и слышишь повсюду.
Первый вывод очевиден: Александр Блок очень внимательно и глубоко изучал народное творчество вокруг событий Куликовской битвы, черпая вдохновение и образы в первую очередь из этих «неграмотных» и «простецких» фантасмагорий, а не из «Задонщины» и «Сказания…». Именно так он ощущал Русь, такой она была дорога ему.
Второй вывод: Блок самого себя воспринимает (или начинает воспринимать) «благоразумным разбойником», выведенным на праведный путь в критический момент битвы за родину. То, что для Фомы Кацибея было битвой физической, для Блока становится битвой духовной — надолго, навсегда.
А далее, если вглядеться, то проступает со всей ясностью: с этого переломного момента культ Прекрасной Дамы, «Жены, Облеченной в Солнце» первого периода творчества (но который почему-то распространяют на все творчество Блока), все больше вытесняется и замещается культом Богородицы…
Вернее, не культом, а поклонением несколько иным, более тонким и трепетным, не несущим в себе той догматики, косности и упертости, которые всегда встают за словом «культ». И это движение к образу Богородицы все нарастает, через все взлеты и падения, через ясное и горькое понимание всей тьмы и дикости, готовых прорваться в России большими потрясениями и большой кровью.
Понятно, что в советское время нельзя было сказать: позвольте, но с определенного этапа у Блока Прекрасная Дама ниспровергается Богородицей! Но сейчас-то разве не стоит вглядеться повнимательнее и хоть что-то осмыслить?
Многое в дальнейшем творчестве Блока обретает иную смысловую окраску, когда глядишь с этой точки зрения. Вплоть до «Возмездия», над которым Блок работал до последних дней жизни и где образ Богородицы заявлен с Пролога:
Ты, поразившая Денницу,
Благослови на здешний путь!
Позволь хоть малую страницу
Из книги жизни повернуть.
Дай мне неспешно и нелживо
Поведать пред Лицом Твоим
О том, что мы в себе таим,
О том, что в здешнем мире живо…
И дальше красной нитью проходит через всю вещь, множеством отсылок и прямых и непрямых ассоциаций, аллюзий, камертоном становится, через него оценивается все нынешнее состояние мира, от известнейшего:
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне…
И черная, земная кровь
Сулят нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи…
И до конца Третьей главы, когда:
Найдешь в душе опустошенной
Вновь образ матери склоненной…
Словом:
Да, ночные пути, роковые,
Развели нас и вновь свели,
И опять мы к тебе, Россия,
Добрели из чужой земли…
…А вблизи — все пусто и немо,
В смертном сне — враги и друзья,
И горит звезда Вифлеема
Так светло, как любовь моя.
(3 декабря 1914 года)
Когда поэт совершает резкий поворот, пережив свою Куликовскую битву, ту или иную, со своими обрекающими на прозрение видениями, то читатель очень часто не успевает за ним, «считывает» новую образность в прежнем смысле (точнее, упихивает ее в прежний, знакомый и усвоенный им смысл), смотрит в прежнюю перспективу, не уловив, что надо вместе с поэтом совершить этот поворот, охватить пространство под другим углом, с другой точки зрения.
Подобные моменты во всем мировом творческом процессе настолько важны, что стоило бы, возможно, отвести особую область для изучения «принципа поворота» (назовем уж так громко), его механизмов и сопутствующих обстоятельств, внутренних напряжений, создающих точку разрыва между истинным смыслом новой образности и новой перспективы и их читательским восприятием.