Владимир Паперный. Мос-Анджелес. М.: Новое литературное обозрение, 2004
Владимир Паперный. Мос-Анджелес. М.: Новое литературное обозрение, 2004
Вообще-то Паперному суждено было остаться в истории автором одной книги — монографии о сталинской архитектуре "Культура два". Она стала искусствоведческим бестселлером, но ее автор задолго до этого бросил первую свою профессию и отправился в Лос-Анджелес в надежде стать американским дизайнером. Дизайнером стал, американцем тоже, но привычка анализировать все окружающее осталась. Из нее и получилась вторая книга. Это сборник эссе — о любви, о сексе, о бизнесе, о вреде пьянства и пользе курения, о толстых, о неграх, о московской архитектуре, о соцарте, о Бродском, о Миле Йовович, о чем угодно.
Почти все они об Америке глазами советского человека и о России глазами американца — то есть с позиции вечно постороннего наблюдателя. Большинство из этих эссе были написаны для глянцевых журналов. В журнале, где эссе подобного качества, как правило, одно на номер, удар получался сильнее — афоризмы Паперного лучше поглощать порциями. Собранные вместе они могут рассказать об авторе гораздо больше, чем задумано им самим. Каждое эссе написано от первого лица, но собственно лица и характеры позволены другим героям. Знаменитый московский плейбой, сохранивший и красоту, и замашки до своих почти шестидесяти лет, любит в своих текстах не себя, а окружающую его жизнь. Качество — редчайшее для этого по сути все-таки мемуарного жанра. Хотя в мемуарности Паперному можно и отказать, все равно его тексты будут разобраны на афоризмы. Чего стоит, например, фраза о связи количества толстяков в Америке с демократией: "Право каждого на счастье является основной статьей Декларации независимости, а съесть пирожное с кремом — это, как известно, самый короткий путь к блаженству".
Александр Жолковский. Эросипед и другие виньетки. Томск-М.: Водолей Publishers, 2003
Написать о книге Жолковского рядом с текстом о книге Паперного — соблазн, который трудно преодолеть. Слишком много совпадений — близкий жанр, близкий возраст, эмиграция на рубеже 1980-х, московское прошлое и лос-анджелесское настоящее, структуралистская молодость и культовый статус в гуманитарных кругах, вечный загар, толпы поклонниц и подруг. Обоих до сих пор называют уменьшительными Алик и Вадик, оба по-шестидесятнически эксгибиционистичны (один пишет про обрезание, другой — про прием у проктолога), они хорошо знакомы друг с другом, и их даже любила одна и та же женщина. Ее образ (у Паперного — "жена", у Жолковского — "Катя") — та точка, на которой вполне можно провести сравнение. У Паперного она строга, красива и умна, у Жолковского прежде всего остра на язык. Паперный ее "видит" и описывает, Жолковский — "слышит" и передает ее слова. Так почти во всем: искусствовед Паперный — это глаз, филолог Жолковский — слух. Абсолютный слух, любовь к словам и их переплетениям, память на слова, но не на картинки из жизни, то есть профессиональные навыки филолога возведены у Жолковского в степень. Из этого и сделаны виньетки, которые не так манерны, как их название, но всегда построены вокруг одного мотива, одного mot, блистательного и иногда очень нелицеприятного анекдота из своей и чужой жизни. Новый сборник снабжен указателем всех, даже зашифрованных в тексте, имен. Каждому потенциальному герою следует начинать чтение с поиска в нем своего имени. Но несмотря на убийственные иногда колкости по отношению к десяткам коллег и знакомых, главным героем этой книги является ее автор. Только ленивый не упрекал Жолковского в неисправимом нарциссизме, да тот все отшучивается: "Авторство — вещь нескромная".
