В Москве после долгой болезни на 69-м году жизни умер художник, писатель, философ, участник группы «Коллективные действия» Никита Алексеев. Три страны, в которых он жил (СССР, Франция и Россия), принесли ему много радости и массу разочарований, которые он принимал с осторожным юмором висельника, за которым опять забыли прийти. Ему не нравилось то, что происходит в современной России, но вместо демонстраций он ходил в мастерскую: работа давала ему истинное счастье, даром что в последнее время оно было единственным.
Художник, писатель, философ Никита Алексеев
Фото: Павел Смертин, Коммерсантъ / купить фото
Художник, писатель, философ Никита Алексеев
Фото: Павел Смертин, Коммерсантъ / купить фото
Свои интервью Никита Алексеев начинал так: «Я родился при Сталине, а умру при Путине — отличная перспектива!» Дедушки — высокопоставленные военные, друзья родителей — художники-нонконформисты. Как и многие его товарищи, он учился не в Московской средней художественной школе, откуда его выгнали, не в Училище памяти 1905 года и не в Полиграфическом, который бросил, а в мастерской Ильи Кабакова, на акциях Андрея Монастырского, в компании «Мухоморов» или на сцене со «Среднерусской возвышенностью». Он был старше и опытнее своих друзей, родившихся при Хрущеве, и эта пятилетняя разница, ничтожная для взрослых, всегда была видна. Например, в том, что у него была квартира, в которой Алексеев с друзьями начал устраивать квартирные выставки, провозгласив движение АПТАРТ: «апартмент-арт» или, как правильно было бы прочитать, АРТART — два раза «арт», искусство на искусстве.
Кроме АПТАРТа, номинально он не был родоначальником какого-нибудь направления, группы, объединения. Но его роль в любом начинании, к которому он имел отношение, и прежде всего в группе «Коллективные действия», была всем ясна. Не заметить его, красивого, с характерным носатым профилем, хитрыми глазами и редким для художника умением формулировать сложное простыми словами, было невозможно. Слово и изображение, суть концептуализма, приобрели в Алексееве одного из самых нежных и внимательных своих исследователей. Ему все было важно и все красиво, изо дня в день он мог «рисовать» фрукты, овощи, цветок, собаку, глядящую на луну. На его работах появлялись слова на разных языках, которыми он играл с легкостью, достойной настоящего писателя.
Так, впроброс, мельком, он мог задать вопрос, достойный целой выставки: «Хочу ли я знать, что такое искусство?» И ответить тут же: «Я не знаю».
Как только он смог, он уехал из СССР во Францию, без скандалов и демонстраций, по семейным обстоятельствам, и там имел возможность убедиться, что махровое советское искусство, в смысле качества присущей ему дряни, мало отличается от девяти десятых искусства мирового, которое из брежневской Москвы казалось заманчивейшим образцом. Он не раз вспоминал о том, что это было ударом, но восемь лет в ситуации двойного маргинала, художника, к тому же иммигранта, его не озлобили, как многих его товарищей по счастью-несчастью. Он не возненавидел Францию за то, что та отнеслась к нему без симпатии. Наоборот, французская культура и французская политика стали для него потом в России одним из важных, как говорят в загранице, «пунктов референции». Европа не дала ему богатства и международной славы, но равнодушная западная жизнь подарила ему на самом деле очень многое — умение заниматься собой и своим делом, даже не пытаясь понравиться другим.
Из Парижа в Москву он привез манеру настоящего европейского художника, знающего, что мир ничем ему не обязан.
В какой-то момент он решил заняться журналистикой и пошел работать в новомодный еженедельник «Иностранец», открывавший российским туристам мир по бартеру. В издательском доме «Коммерсантъ», где «Иностранец» верстался, он ходил мимо нас настоящим иностранцем, сгорбленный, вдохновенный, невероятно вежливый и полный совершенно нездешнего достоинства. Шевеля брежневскими бровями, он вольно цитировал французских философов. Было ясно, что путь ему лежит обратно в художники, и в этом даже крах «Иностранца» не был решающим.
Никита Алексеев не нашел себя в Москве, если мы возьмемся судить об этом по каким-то внешним признакам успеха и благополучия. Уехав из СССР, он вернулся в Россию именно тогда, когда ему показалось, что в Москве настанет совсем иная жизнь. В чем-то его надежды оправдались, в чем-то обернулись горьким разочарованием, которое он никогда не скрывал. Никите Алексееву казалось, что жизнь понемногу возвращается к ситуации поздней советской власти, но искать себе что-нибудь другое он уже не хотел, да и не мог. Он был благодарен властям, которые, дав ему инвалидность, обеспечили лекарствами, высказывал это не раз и вслух, он был справедливым человеком, но ситуация загоняла его в мастерскую, и он рисковал превратиться в одного из тех художников-нонконформистов-шестидесятников (с их тараканами в головах), с которыми его когда-то познакомила семья.
Вот только идея «подполья» не была ему близка, окна в Европу и в мир в целом он нашел в интернете, где в последние годы стал одним из самых читаемых современных художников.
Работы Никиты Алексеева были известны, его выставки были заметны, вещи продавались, пусть даже он не ходил в королях рейтингов. Однако ему хватало на жизнь, на холсты, краски и маркеры, на продукты из «Перекрестка» и регулярный мерзавчик неизвестного коньяка, который он выпивал на лавочке, радуясь тому, что жив. Почти каждый день он писал в Facebook маленький текст о прожитом дне, и из этих его записок у изголовья складывалась очень оптимистичная картина жизни художника, ничего не ждущего, никому не обязанного, ни богатого, ни бедного, ни забытого, ни знаменитого. Последние несколько лет он жил на капельницах, знал, что скоро они перестанут помогать, но каждый день приходил в мастерскую, чтобы работать, писать, дышать воздухом, выпивать по маленькой. В этом он был никаким не «московским концептуалистом», а самым настоящим старорежимным московским живописцем, радующимся, что солнце встало и грачи прилетели.