премьера театр
Завтра в Театре имени Моссовета в рамках фестиваля искусств "Черешневый лес" состоится премьера "Чайки" в постановке Андрея Кончаловского. Это уже второе обращение известного кинорежиссера к чеховской пьесе. Накануне премьеры АНДРЕЙ КОНЧАЛОВСКИЙ ответил на вопросы РОМАНА Ъ-ДОЛЖАНСКОГО.
Впервые Андрей Кончаловский поставил "Чайку" в 1988 году в парижском театре "Одеон" по приглашению Джорджо Стрелера. До сих пор эта постановка была его единственной работой в драматическом театре. Роль Нины Заречной исполняла Жюльетт Бинош, роль Тригорина — Андре Дюсолье. В московской версии заняты Ирина Розанова (Раневская), Анатолий Адоскин (Сорин), Евгений Стеблов (Дорн), Юлия Высоцкая (Нина) и другие.
— Какому методу репетиций вы привержены? Долго разбираете пьесы за столом, как положено по психологической школе, или быстро поднимаете актеров "на ноги"?
— Важен не метод работы, а результат. По школе, "по методу" сделано столько говна! Столько же, впрочем, сколько и без всякого метода. Важно, чтобы людей волновало.
— Но все-таки, сколько времени вы провели в застольных репетициях?
— Неделю от силы. Мы вообще работаем не так, как обычно в репертуарном театре — три часа с утра, один спектакль в полгода. Мы репетируем по восемь часов ежедневно, так гораздо эффективнее. Потому что не надо мусолить. Идея приходит не тогда, когда ее долго ищешь, а тогда, когда ее не ищешь.
— Очевидно, вы можете использовать что-то, что было уже когда-то найдено в парижской постановке?
— Меня все время спрашивают: а чем отличается концепция этой постановки от той, которую вы сделали в Париже? Я не могу ответить на этот вопрос. Спросите Бернстайна, чем отличаются его концепции Девятой симфонии Бетховена в 60-е годы и в 80-е. Он ответит: я не знаю, я изменился, но музыка та же. Так и с Чеховым: все ноты те же. Для меня пьеса — это партитура. Надо быть очень отважным человеком, чтобы в этой партитуре что-то менять, сокращать, переставлять, анданте вдруг убрать, а вместо тромбона сыграть на унитазе. Баха тоже можно играть на унитазе, но лучше все-таки на органе. Короче говоря, я обременен предрассудками о святости первоисточника.
— Где техника является большим препятствием между замыслом и воплощением — в кино или в театре?
— Смотря о каком театре речь. Я избалован "Метрополитен-опера" и "Ла Скала". Но с удовольствием могу сказать, что Театр Моссовета технически довольно продвинут и хорошо оборудован. С другой стороны, Стрелер ставил спектакли с приборами, которые по нынешним меркам просто антиквариат. Но его "Арлекин" ездит по миру до сих пор и остается абсолютным шедевром. Так что дело, конечно, не в технике, а во вкусе.
— Италия дает примеры образцового вкуса. У вас поэтому итальянские сценограф и художник по костюмам?
— Эццо Фриджерио делал со мной парижскую "Чайку", это его концепция. Но свет все равно очень важен. Свет может изуродовать хорошую декорацию, а может спасти неудачную. Речь, конечно, не о том, чтобы сделать просто красиво. Ужасно, когда говорят о спектакле: какие у вас красивые мизансцены, какие великолепные декорации. А как же люди?
— Описывая в книге "Возвышающий обман" парижский опыт, вы написали, что главное в театре — слово. При этом так тщательно работаете над изобразительным рядом.
— Изобразительность всегда важна в театре. Но вот глухой же может наслаждаться кинематографом, а слепой может наслаждаться театром. Хотя все относительно. Скажем, я ставлю оперу, а критики пишут: "использовал кинематографические приемы". Что за х...ня? Опера — искусство большого жеста. В опере все жесты должны быть в три раза крупнее, чем в драме, и в сто раз крупнее, чем в кино. В кино пауза может быть бессмысленной. В театре же, как говорил Олег Ефремов, напряжение растягиваешь как резину, как рогатку — чем больше натянешь, тем сильнее стрельнет. А кино — вульгарная вещь.
— Многие считают, что театр — грубое искусство.
— Ну, самое высокое искусство вообще-то музыка. Потому что абстрактные звуки вызывают конкретные чувства. Перед музыкой все остальное равно грубо. Но кино просто показывает картинки. А театр все время говорит о тайном, о том, что спрятано за текстом. Вот Дэвид Маммет (знаменитый современный американский драматург.—Ъ) хорошо сказал: когда я пишу пьесу, продюсер не понимает, о чем она, и актеры не понимают, но мы все равно начинаем репетировать, потому что через две-три недели мы все поймем. А в кино как? Если продюсер не понимает, о чем сценарий, я его никогда не сниму. В кино все должно быть разжевано заранее, иначе денег не найдешь. Тогда как в театре пьеса разжевывается во время репетиций, и этот процесс — абсолютное счастье. В отличие от киносъемок.
— Зато кино, в отличие от театра, защищено от плохого зрителя. Это тоже вы сами написали, в книге. От какого зрителя вы хотели бы уберечь свой новый спектакль?
— Невозможно, делая свое дело, думать о зрителе. Потому что тогда начинаешь думать о форме изложения. У каждого режиссера есть своя сверхзадача. Один хочет шокировать, другой — самовыразиться, третий — сделать так, как еще никогда не было. Я — не новатор в смысле формы. У меня есть только бескорыстное желание познать автора и разделить это новое знание со зрителями. Делишься же не мыслями, а чувствами. Делиться мыслями в искусстве невозможно. Для меня самый главный зритель — Антон Павлович. Это иллюзия, что он умер. Те, кто думают, что он умер, начинают копаться в трупе, в гроб залезают к нему. А он жив. И если Антон Павлович хотя бы не будет расстроен спектаклем, я буду счастлив.
— Чехов был оптимист или пессимист?
— Поскольку он был лучше других информирован о человеке, он был пессимист. Чехов просто хотел показать людей, без всяких назиданий. То, что человек — животное, всем известно. Но любить-то больше все равно некого. Скажу так: Чехов был оптимист, потому что он любил людей, но он был пессимист, потому что понимал, что они ничтожны. Чехов мне интересен во всех своих проявлениях, во всех суждениях. Он имел абсолютное мужество не иметь морали. В наше время, как и в его время, очень важно быть, так сказать, моральным — либо либералом, либо консерватором. А Чехов терпеть не мог эту нашу русскую партийность. Он не любил партийных, и поэтому в каждой пьесе у него есть партийный человек.
— Не могу сообразить, кто же это в "Чайке"?
— Медведенко! "Тяжело живется нашему брату, учителю!"
— Обычно Чехова освобождают от социального контекста его эпохи. Не Горький все-таки. Вы, кажется, склонны, наоборот, увязывать его с исторической реальностью. Ваш фильм "Дядя Ваня" начинался картинами жизни России...
— Дорогой мой, я это сделал 30 лет назад! Сейчас бы все выглядело по-другому. Вообще, я хочу ставить Чехова еще и еще, если хватит сил.