В год 30-летия со дня смерти легендарного певца, поэта, композитора и скандалиста Сержа Генсбура в Париже откроется его дом-музей. Давний план его дочери Шарлотты Генсбур близок к осуществлению. Музей должен был начать работу уже 3 марта, но санитарные ограничения заставили отложить открытие до осени. Рассказывает корреспондент “Ъ” во Франции Алексей Тарханов.
Дом Генсбура станет местом не только для фанатского стрит-арта, но и для организованного посещения
Фото: Алексей Тарханов, Коммерсантъ / купить фото
Дом Генсбура станет местом не только для фанатского стрит-арта, но и для организованного посещения
Фото: Алексей Тарханов, Коммерсантъ / купить фото
На улице Верней в 7-м округе Парижа дом Генсбура, маленькое здание, стоящее во дворе, виден сразу. Ограда покрыта сплошным слоем граффити. В центре большой портрет певца, под ним строки песни «Plus tu cries» («Чем больше ты кричишь, тем глубже я вхожу»). Другая строчка крупно — «Aux armes et cetera» («К оружию и т. д.»). «Марсельезу» Генсбур перепел в ритме регги. Его чуть не прибили тогда, но он не побоялся исполнить свою версию перед рядами военных, «пара» из французских ВДВ.
Сейчас бы, конечно, его — с хулиганскими выходками и нетоварищеским отношением к женщине — быстро разъяснили и произвели во враги рода человеческого, но в те дикие времена все ему сходило с рук. И тогда, когда он запалил зажигалкой в прямом эфире бумажку в 500 франков, чтобы наглядно объяснить, сколько процентов у него отнимают налоги (пришлось сжечь 74%, люди писали: «Я такую бумажку в жизни в руках не держал, отдал бы бедным, отдал бы мне»). И когда в другой передаче, представленный красотке Уитни Хьюстон, пробормотал в качестве комплимента «I want to fuck her» («Он хочет преподнести вам цветы»,— поспешил с переводом ведущий). Ну и когда спел в постели со своей маленькой дочкой Шарлоттой песню «Lemon Incest» — то ли про инцест, то ли все-таки про лимон.
На улице Верней он жил и умер в 62 года. Старые конюшни, перестроенные под двухэтажный «домик в городе». Неудобный, как и большинство парижских «перестроек», но избавивший его от необходимости здороваться по утрам с соседями и консьержкой. Генсбур купил его в 1968 году и доверил реконструкцию парижской англичанке Андре Хиггинс, создавшей предельно театральный интерьер: стены, затянутые черным, белые двери и наличники, черно-белые квадраты на полу. Певец сначала собирался долго и счастливо жить здесь со своей Брижит Бардо, но та предпочла Гюнтера Сакса; на узкой лестнице, ведущей на верхний этаж со спальнями, ее портрет висит рядом с другими обитательницами дома — Джейн Биркин и Бамбу. После его смерти 30 лет назад, 2 марта 1991 года, квартира принадлежит Шарлотте Генсбур, дочери Генсбура и Биркин.
Внутри все как при жизни отца, которого она потеряла в 19 лет. Фортепиано Генсбура, его пишущая машинка, початая пачка Gitanes и даже окурки в пепельницах. Бюст Джейн Биркин и флаконы ее духов в ванной. «Все застыло во времени, как будто бы мы вернулись в прошлое. Разве что холодильник пуст. Кажется, что он сейчас войдет,— рассказывает мне Шарлотта Генсбур.— Я думала с квартирой расстаться, но не смогла. Как если бы это было семейное сокровище, за которое я отвечаю».
Вещи переполняли дом, хозяин находил им место и страшно переживал, когда их перекладывали в другом порядке. Уже при его жизни по комнатам было трудно передвигаться, как по забитому экспонатами музейному хранилищу. Едва ли сюда смогут приходить группы посетителей. Но Шарлотта Генсбур купила помещение по соседству, двор превратят в стеклянную оранжерею, к стенам прислонят лифт, в подвалах устроят экспозицию. Об этом говорит разрешение на строительство, белым пятном висящее посреди цветных граффити,— проектом занимается парижская мастерская ORY.architecture.
Шарлотта Генсбур считает важным, чтобы дом ее отца можно было бы увидеть вживую. Казалось бы, музыка и так сказала о нем все, но дом — «это и еще один образ. У отца был провокационный образ человека в джинсах, не слишком ухоженного или, точнее, выглядящего не слишком ухоженным... Улица Верней показывает, как тщательно он все продумывал в своей жизни, как внимательно и тонко строил свое пространство. Это было частью его вселенной. Я долго хранила это место только для себя, а теперь хочу разделить это чувство с другими».
У фанатов все эти годы была еще одна точка встречи, на Монпарнасском кладбище у могилы Генсбура. Туда на каменную плиту клали бумажные билетики — в честь баллады контролера метро «Le poinconneur des Lilas», листы капусты — в честь «L’Homme a tete de chou», «Человека с капустной головой». Но дом на улице Верней был местом художественных демонстраций. Сюда приходили как на концерт. Шарлотте Генсбур приходилось по требованию соседей несколько раз в год платить за покраску фасада. Граффити мгновенно возвращались, каждый раз новые, и чтобы страсть поклонников не эякулировала на соседние дома, разумные дизайнеры сделали в конце концов специальную рамку на фасаде, границу Генсбура и не-Генсбура. Как и было когда-то с владельцем квартиры, хулиганство теперь признано классикой, а адрес на улице Верней вошел в парижские экскурсии для желающих сфотографироваться перед кипящими на белой чинной улице погонными метрами рисунков и признаний: «Я пришла тебе сказать, что я тебя люблю», «Я тоже курю», «Я еще буду с тобой», «Ты — единственный», «Je t’aime moi non plus» ну и прочая et cetera.
Сейчас там крупная надпись на французском: «Здесь покоится славянская душа». Русских слов нет, может быть, и к лучшему. Шарлотта Генсбур рассказывала мне, что отец, сын иммигрантов, бежавших из советского Крыма, язык немного разбирал, но говорить не мог. «Зато хорошо знал русские ругательства, потому что, когда родители ссорились, они делали это по-русски. Чтобы дети не понимали».