 |
ФОТО: МИХАИЛ ГАЛУСТОВ  |
"Актеры меня все-таки побаиваются"
— Вы помните, как первый раз переступили порог этого театра? Это ведь было запущенное, богом забытое место?
— Конечно, помню. Ведь сначала я пришел не сюда, а в Театр Ленинского комсомола. Меня туда хотели назначить главным режиссером. Уже смотрел артистов, глядевших на меня со страхом в глазах, и их произведения. Вроде как невеста на выданье. Но потом вдруг меня опять вызвали наверх и сказали: пойдете на Таганку. Я встретился с директором этого театра по фамилии Дупак и сказал, что приду только на определенных условиях, иначе из меня артисты очень скоро сделают фарш! Я сказал, что приду со своими учениками и со спектаклем "Добрый человек из Сезуана", проведу реорганизацию труппы и буду создавать свой репертуар.
— Как здесь все выглядело?
— Я увидел две ложи по бокам зала, теперь их нет, они были несуразные, их пришлось сломать. Увидел кресла очень старомодные, и в креслах были клопы. А уж когда я увидел спектакли... Но у меня был ажиотаж перемены профессии! Я твердо решил бросить актерство и заняться режиссурой. Играл я очень много и большие роли играл, но мне надоело.
 |
ФОТО: ВИКТОР БАЖЕНОВ За все 40 лет руководства Театром на Таганке режиссер Юрий Любимов только один раз вспомнил о своей первой, актерской профессии — он сыграл Сталина в спектакле "Шарашка" по мотивам произведений Александра Солженицына |
— Нет! Один раз Толя Эфрос пригласил сыграть на телевидении. Я был тут занят как собака, делал что-то новое. Но артисты все время на меня жаловались: вы забыли свою старую профессию, вы нас гоните все время кнутом к результату, а как же творческий процесс, работа над ролью, то да се? Все это ля-ля, наша обычная говорильня. У нас же актеры привыкли рассиживаться. И когда они на меня надавили, я пошел и снялся у Толи в телеспектакле, в "Мольере". Он очень верно рассчитал, и это было полезно и мне, и всем остальным актерам, которые снимались.
— Но еще вы несколько лет назад сыграли Сталина в спектакле "Шарашка" здесь, на Таганке.
— Никто другой этого бы не смог сделать. Актеры меня все-таки побаиваются. Какая бы тут ни была вольница, хозяин должен быть один. Фарада мог бы сыграть Сталина комедийно, сатирически. Но все равно это неправильно. Так что если я не смогу играть в "Шарашке", то надо снимать спектакль.
 |
ФОТО: МИХАИЛ ГАЛУСТОВ Юрий Любимов и сегодня продолжает размышлять над трагическими судьбами художников при советской власти: его последний спектакль "Идите и остановите прогресс" посвящен писателям-обэриутам |
— Сегодня молодые актеры тоже жалуются, что вы стремитесь к результату, не даете рассиживаться?
— Меня позвали преподавать в ГИТИС несколько лет назад, я сам не напрашивался. Потому что это тяжелое дело — и театр держать, и молодых учить. Они мне иногда напоминают каких-то инопланетян. Мне мой сын, ему сейчас 24 года, говорит о 17-летних как о другом поколении, языка которого он иногда не понимает. Вообще-то он довольно уважителен ко мне, не относится как к ископаемому. Знаете, Николая Робертовича Эрдмана в последние годы его жизни встречали с удивлением: как, вы еще живы...
— Так молодые все-таки принимают вашу скорость?
— Так они только это и принимают.
— Значит, вы ими довольны?
— Беда в том, что им подавай перформансы и акции, все на один раз, закреплять не умеют. А спектакль надо хотя бы сто раз играть, иначе никакой выделки не получается.
 |
ФОТО: ИТАР-ТАСС |
— Поначалу было ничего. Но теперь иногда молодежь шокирует стариков. А меня иногда шокируют и те и другие. Такая вот компания, трехслойный пирог.
— Обучая молодежь, вы часто апеллируете к опыту 60-х годов, к тому времени, когда начинался театр?
— Знаете, я себя не считаю шестидесятником, и слово это не люблю. Я считаю, что мне пришили политический театр, причем сразу, начиная с Брехта. Властям было выгодно думать, что я там что-то не понимаю в социалистическом реализме, что разрушаю спокойную формулу взаимоотношений с властью. Хотя, конечно, я делал это не с бодуна, а сознательно.
— Вам не кажется, что политические подтексты в театре опять могут стать актуальными?
— Постепенно становятся. Я по зрительному залу вижу. У нас есть такой спектакль "Сократ", я от него не в восторге, это был заказ греков к юбилею Сократа, они дали деньги. Мы быстро сварганили спектакль, но потом я его закрыл. И люди стали приходить в кассу и спрашивать: а что, правда, что у вас опять запретили спектакль? То есть симптомы такие есть: надо смотреть, а то снимут. Это чутье народа, и правители должны были бы озаботиться такими сигналами.
— Что вы думаете о сегодняшней власти?
— Времена тяжелые, а будут еще тяжелее. У меня давно нет розовых очков. Вы же видите, как все закручивается...
— Вы почти всегда во время спектаклей сидите в зале. Как меняется аудитория в последнее время?
— Постепенно меняется в лучшую сторону. Было же время, в конце 90-х, когда приходилось выволакивать из зала полупьяных мальчишек, в туалет какое-то оружие проносили. Сейчас народ стал вроде приходить в себя.
"Пока живешь, надо играть"
— Скажите, а как вообще можно выдержать сорок лет в одном театре?
— Знаете, спасает юмор. Человек без юмора — это холодильник с гвоздями. Если всерьез переживать все безобразия, которые в театре творятся ежедневно, сойдешь с ума. Репертуарные театры вообще-то обречены на вымирание. Наверное, со временем оставят только те, которые неприлично закрывать, потому что вывески у них звонкие.
— Представляете, что начнется, когда я это опубликую? "Юрий Любимов хоронит нашу гордость",— завопят.
— А пускай, мне это все равно. Это достижение, что все могут вопить. Но когда люди живут так тяжело, роскошествовать нельзя. А театр в любом случае — роскошь.
— Вы всегда ощущали свою абсолютную власть в театре?
— Вы знаете, да. Я с удивлением понимал, что партийные назначенцы в больших важных театрах имели меньше власти, чем я здесь. Сейчас, правда, все научились судиться. Я говорю человеку: до свидания, я с вами работать не хочу и не буду. А он мне: я пойду в суд! Ну и идите. Артисты все время просят воли. А им только дай воли — немедленно все повалится. Я же по полтора месяца трачу, чтобы запустить репертуар, чтобы вычистить спектакли. В моем возрасте уже очень трудно все время бороться с халтурой, но иначе в театре невозможно. Актеры знают, что если я замечу неточности, то сразу назначу репетицию. Когда-то я надевал шинель, натягивал на голову шапку и выходил на сцену в массовке спектакля "Десять дней, которые потрясли мир", чтобы посмотреть, как кто работает. Они, если узнавали, шептали друг другу "сам, сам пришел".
— К юбилею вы подготовили спектакль "Идите и остановите прогресс" по произведениям обэриутов. Недавно поставили спектакль "До и после" о поэтах Серебряного века. Вас волнует судьба идей или людей?
— На обэриутов я давно нацелился. Но сначала у меня замкнулась дуга поэтов — от Бродского до Блока. Я стал искать форму. И как только остановился на "Черном квадрате" Малевича, я успокоился. У меня часто бывало так в жизни — возникает какой-то один образ спектакля, и я понимаю, что могу дальше идти в поход, строить пространство, решать частности. Возьмите биографии поэтов Серебряного века. Это же сплошное издевательство: тюрьмы, расстрелы, самоубийства, лишение возможности работать и так далее. В моей семье тоже было много трагедий. Это тоже играет роль. И чем старше становишься, тем больше об этом думаешь. Банальная мысль, но все истины довольно банальны. Девальвация слов такая дикая. Поэтому и ищешь все время, как избежать трепотни.
— Вы сами написали композицию по обэриутам?
— Полгода составлял. У меня всегда есть проблема репертуара. Что дальше ставить? Поставить традиционную пьесу? Артисты этого жаждут! Они же все время жалуются на меня: ну что он ставит какие-то композиции. Им же хочется, чтобы была ро-о-о-ль, чтобы загримироваться, костюм надеть, выйти на сцену, сесть, устроиться, распределиться, поговорить. Я их убеждаю, что никто смотреть не будет, что заснут зрители через пять минут. Время же совсем другое! Братцы, вы не слышите его? Ну вымойте уши и послушайте, что творится.
— Что вы будете делать после юбилея?
— В моем возрасте планы на будущее следует строить осторожно. Но они есть. Пока живешь, надо играть.
