премьера кино
Фильм "Окно напротив" Ферзана Оспетека — один из первых прорывов нового итальянского кино в российский коммерческий прокат. Картина идет в Москве всего в четырех кинотеатрах, и даже это — достижение. В самом знаменитом итальянском фильме года АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ усмотрел главный тренд в европейском кино, которое становится все более азиатским.
"Окно напротив" — фильм-дайджест: социальная мелодрама и романтическая love story, своего рода эхо розового неореализма. Вообще, в фильме можно найти много всякого — от еврейско-антифашистской темы до апологетики сексуальных меньшинств. Режиссер Ферзан Оспетек — иммигрант турецкого происхождения, и эта тема тоже присутствует в фильме. Толстая соседка-турчанка — добрый ангел главной героини красавицы Джованны, которая устала от детей, безработного мужа и унылых будней на бройлерной фабрике. По вечерам она заглядывается на симпатичного парня в окне напротив. Неожиданно в доме Джованны появляется старик, забывший свое имя и адрес. Что-то мешает выставить его на улицу. Что-то — это взгляд старика: потерянный и печальный, но полный скрытой силы.
Старика играет Массимо Джиротти — актер, чьей первой знаменитой ролью стала сыгранная полвека назад у Лукино Висконти в фильме "Одержимость". Уже тогда за напористостью простолюдина-авантюриста проглядывали утонченность и чувствительность. Потом тот же Джиротти играл аристократов у того же Висконти. Роль в "Окне напротив" — его лебединая песня: вскоре после съемок самый харизматичный артист неореализма скончался. В скучном мещанском доме Джованны он со своими старческими пятнами и морщинами смотрится как раритетный бриллиант в россыпи бижутерии.
Постепенно к старику вернется память, которая расскажет о том, что он, еврей и гомосексуалист, пережил во время войны. И что сегодня напоминает страшный и вместе с тем ностальгический сон. Добавьте эффектные съемки изнывающего от жары Рима и отчаянно-сладкую музыку. В итоге оказывается, что "Окно напротив" мало общего имеет с реализмом: это почти виртуальное кино о силе воображения и власти мечты.
Это кино сделано по рецепту фьюжн: всех разнородных компонентов понемногу и обязательно в изысканном оформлении, с пикантными приправами. Кстати, о кухне: старик из фильма оказывается гениальным кулинаром. Познакомившись с ним, Джованна бежит от опостылевших бройлеров и бросается в пучину кондитерских безумств. Это тоже в традициях итальянского кино, в котором сыр моцарелла, спагетти и десерт тирамису стали такими же знаковыми образами, как Везувий, Пизанская башня или Софи Лорен.
Все уже смирились с тем, что величие этого кино отошло в область легенд. Слишком долго длился его вулканический взрыв, и в конце концов классический генотип выродился: сегодня место аристократов-"леопардов" заняли энергичные способные иммигранты. Никто из коренных так больше снимать не умеет, а если и умеет, то это выглядит как подражание, мертвый слепок традиций. Иммигрант Ферзан Оспетек кладет на лопатки местных режиссеров, опираясь на их культурное прошлое и на свой собственный опыт. Он покинул родину двадцатилетним, и одной из причин была нетрадиционная сексуальная ориентация будущего режиссера. Когда его спрашивают, легко ли быть представителем сразу двух меньшинств и при этом войти в кинематографическую элиту, он отвечает: "Я ничего не должен был доказывать. Я не делаю кино о геях или иммигрантах, я делаю фильмы о людях, психологических и культурных отличиях между ними".
Но так ведь не только в Италии. После победы на Берлинском фестивале визитной карточкой немецкого кино стала картина "Лбом об стену" Фатиха Акина — тоже этнического турка. "Кто я? Турок, турецкий немец или просто немец? Не знаю и не люблю рассматривать себя в этих категориях",— говорит 30-летний уроженец Гамбурга. История, которую он рассказал в своем фильме, разворачивается в Гамбург-Альтоне, мультикультурном рабочем районе, среди второго поколения турецких переселенцев. Напрасно подумаете, будто речь пойдет о социальных проблемах и об иммиграционной политике. Проблемы — внутри самих героев, хотя они и порождены тем, что в Европе называют the culture clash (столкновение культур). Юная Сибель вынуждена имитировать самоубийство, а затем заключить фиктивный брак, чтобы вырваться из-под опеки авторитарных родителей. Но и это не спасает ее от надрыва. Бывший рокер Кахит уже ничего не имитирует: он и впрямь одержим манией суицида: герои и знакомятся в клинике для душевнобольных.
Случайно ли, что мировая кинематографическая мода сегодня уходит в азиатском направлении и турецкое кино становится одним из самых чувствительных мест, где пульсирует нерв нового кинематографа? В прошлом году в Канне фаворитом стал шедевр турецкой кинопоэзии фильм "Отчуждение" Нури Билге Джейлана с наполненными чувственной меланхолией кадрами зимнего Стамбула. И вот новый успех турецкого кино. Только турецкого ли? Или все же немецкого? Когда картину Фатиха Акина наградили "Золотым медведем", эта победа была воспринята как знаковое событие для обеих культур, как приток свежей крови в одряхлевшие вены. Акина чествовали как национального героя немецкие журналисты. И всю ночь берлинские турки праздновали победу.
Кассовым рекордсменом во Франции оказался фильм этнического араба Мерзака Аллуаша "Шушу". Похоже, это становится типовой характеристикой кино новой Европы. Режиссеры с Востока делают сегодня европейское кино, и если в нем есть привкус декаданса, то это декаданс тоже европейский, хотя и с привкусом экзотики. Достаточно посмотреть на героев фильма "Шушу" — диковинных арабских птиц с длинными носами в голубом и розовом оперении. Они вызывающе красивы — трансвеститы из кабаре "Апокалипсис", которые называют себя Шушу или Ванессой, а на самом деле Рашиды или Омары, ибо родина этих парней Марокко или Алжир. Оказывается, что существует целая неведомая гедонистическо-декадентская субкультура. Ее нити тянутся от гаремов "Тысячи и одной ночи" — через египетские и испанские киномелодрамы — к фильмам Педро Альмодовара и Мерзака Аллуаша.
Сегодня Европа (не только Франция) ведет ожесточенную дискуссию о светскости, о праве (или подневольной обязанности) закрывать женские лица платками. В Италии ограничивают строительство мечетей, которые все равно растут десятками, а ортодоксальные мусульмане запрещают своим дочерям в школах посещать уроки плавания и сексуального образования. С другой стороны, довольно жалко выглядят попытки властей защитить "христианскую цивилизацию", которая в Германии, в отличие от Франции, даже не имеет традиции секуляризма. Так или иначе, именно исламский фактор вносит в упорядоченный европейский быт больше всего страстей и беспокойства. Пассионарность иммигрантов, не говоря об элементарном уровне рождаемости, намного превосходит европейские стандарты. После объединения Германии и этой стране, и всей окружающей ее Европе предстоит гораздо более драматичное объединение культур и цивилизаций в, образно говоря, Туркманию. На стенах немецких городов все чаще можно видеть еще один характерный слоган: Chrislam — гибрид ислама и христианства. Но кино — лишь отражение этого процесса, лишь "окно напротив", в котором виден вовсе не "закат Европы", а фрагмент обновленного пейзажа будущего континента.