«Это сломанные жизни, это огромная травма»

В 2001 году я работала в Сан-Франциско. А Иван Павлов (сейчас глава правозащитного объединения «Команда 29».— “Ъ”), мой будущий муж, приехал туда на программу менеджмента, которую я организовала. И в 2003 году уже я переехала в Россию — по любви. Сначала я работала здесь с одним американским семейным фондом, очень маленьким. Они поддерживали разные социальные программы в Санкт-Петербурге. Потом была консультантом для разных НКО: я со своим опытом видела проблемы, которые они не могут решить.

Когда я увидела, что вектор всего российского законодательства обернулся против гражданского общества, то поняла: если у меня семья вот такая, работа такая, то, может быть, у меня тоже будут какие-то проблемы. Я задумалась: достаточно уже, что муж правозащитник; может быть, мне это и не надо? И вот так я ушла с этой работы. Мне было трудно и очень грустно — но я поняла, что это было необходимо.

В итоге я стала работать в совете фандрайзеров для «Эрмитажа» в Санкт-Петербурге. Я работала только с политически чистыми НКО, чисто благотворительными организациями, которые связаны с культурой или больными детьми. Но это меня не спасло.

Я подала на гражданство. Мне сказали, что не дадут его, но я могу остаться с видом на жительство. «Ну хорошо, тогда буду здесь жить с видом на жительство, с моим ребенком, гражданкой России. Ладно, мало ли»,— подумала я. Но через несколько месяцев я получила письмо, что меня лишают и вида на жительство, потому что я являюсь «угрозой национальной безопасности».

Нельзя сказать, что это был сюрприз: все-таки мой муж работает в такой сфере, что всякое может случиться. Но это был большой удар. Я сомневаюсь, что дело было в моей работе, потому что она была уже никак не связана с политикой. Скорее, дело было в нашей семье. Причиной был мой муж Иван — уже бывший муж — и его работа, которая до сих пор не очень удобна для государства. Я думаю, что моя депортация была наказанием нашей семье. На самом деле, если вспомнить российскую, советскую историю — это очень старая тактика. Я просто попала в такую ситуацию, привычную для власти.

На момент депортации у нас была нормальная семья, крепкая, здоровая. Ну, конечно, драматизированная, но мы были мужем и женой. Нам с дочкой пришлось переехать из России — в Прагу. Я гражданка США, но решила все-таки жить в Европе. Могла бы, конечно, уехать в Штаты, но понимала: если я это сделаю, то ребенок потеряет все свои связи с Россией. Решила все-таки строить свою жизнь так, чтобы сохранить ей какую-то связь.

Мы жили в Праге три года, а сейчас живем под Берлином. С Иваном мы в итоге развелись… Такое расстояние между супругами очень тяжело перенести любой семье, не только нашей. Но когда у одного человека в браке такая работа, как у Ивана, то это как вторая жена, которую он не может бросить. Мы просто поняли, что он не сможет с нами жить в другой стране. Я думаю, он как-то сам решил внутри себя, что это его судьба и он продолжит жить в России.

Это было очень тяжелое и трудное время, очень. Это огромный удар по семье, это огромное наказание ребенку. Потому что выбирать страну и родителей просто невозможно. Все эти стрессы… Путешествия постоянные — это финансовый стресс. И эмоциональный стресс, потому что один человек должен начинать новую жизнь, а другой человек живет старой жизнью. Столько факторов! Конечно, они влияют сильно на любые отношения. Я думаю, те, кто смог пережить подобную кризисную ситуацию,— реально герои. Но это, по-моему, редкий случай.

После депортации я первый год работала без передыха. Я была типичная одинокая мама, даже несмотря на то, что мы еще были мужем и женой. Но я несла полную ответственность за своего ребенка: где нам жить, в какую она пойдет в школу, как она себя интегрирует, какую нам купить страховку? Все мелкие бытовые вопросы, которые я решала в России, надо было снова решать в новой стране, на языке которой я даже не говорила. Я думаю, что это самый трудный момент был — шок и потеря всего прежнего. Я убеждала себя, что дом, дача, муж, брак никуда не денутся, что все это удастся сохранить. Но это был, конечно, миф. Который мне необходимо было самой себе постоянно рассказывать, чтобы каждый день вставать и пытаться жить нормальной жизнью.

Я была очень активная, я постоянно работала, но все равно чувствовала себя в глубокой депрессии. Это было ощущение потери себя, потери смысла жизни. Я хочу, чтобы вы поняли: такие действия государства против человека — это не просто административные решения. Это сломанные жизни, это огромная травма для многих людей. У моего ребенка сейчас гражданство России, но она не ездит в Россию. Ее бабушка и дедушка, пока могут, приезжают сюда, и отец тоже.

Несколько лет назад я создала свой фонд для помощи беженцам — поняла, что это и мой личный опыт. Я, конечно, не беженец, но я понимаю, что такое потерять страну. Понимаю, как это трудно — начинать сначала; я понимаю, какая сложная система здесь, даже в Европе. Фонд работает, чтобы беженцы могли начинать строить свой бизнес заново, интегрироваться в общество. Да, вот такой результат у моей депортации. Я надеюсь, что это поможет многим.

Но мне так до сих пор и не объяснили, почему я являюсь «угрозой национальной безопасности». Российские суды не требовали никаких доказательств от ФСБ. Лишь суд последней инстанции сказал ФСБ, что они должны дать информацию о причинах такого решения. Их юристы передали в Верховный суд папку, к которой мои адвокаты не имели доступа. Поэтому я даже не знаю, что там. Возможно, там был просто белый лист бумаги.

Во время судебных заседаний представители ФСБ говорили, что я имею право на переписку — соответственно, высылка не лишает меня семейных прав. Да, теоретически я могу подать на туристическую визу. Я еще не пыталась, потому что морально не была к этому готова. А потом началась пандемия коронавируса. По идее, Россия должна мне дать возможность ненадолго приехать.

Я очень сильно скучаю по России. Ведь у меня там была полноценная жизнь. Там дом, дача, друзья. Много воспоминаний. Конечно, я скучаю. Конечно, очень хочется вернуться, чтобы увидеть всех моих друзей. Но я понимаю, как это будет больно.

Я изучала движение рабочих и для своей диссертации в 1994 году приехала в Россию. У меня было сильное желание посмотреть, что же творится по ту сторону железного занавеса, когда он уже упал. У меня были идеалистические представления, что здесь строится замечательная демократия. Но я быстро потеряла иллюзии: когда общаешься с рабочими, сразу понимаешь, как люди живут на самом деле. А в первые годы я целенаправленно ездила по промышленным регионам, говорила с обычными людьми. Естественно, я была поражена тем, как плохо там живут, как мало власти прислушиваются к голосу людей. Ни о какой демократии и речи не шло. Мне хотелось помочь людям, что-то сделать. Я прониклась к ним симпатией — они месяцами не получали зарплату, но все равно ходили на работу, пытались ее хорошо делать. Несмотря на общее разрушение и наплевательское отношение к ним.

В такой обстановке я провела три года. Чтобы были деньги, преподавала социологию во французском колледже при МГУ. Жила в общежитии МГУ, где еще не было никакого ремонта. Ну ничего, адаптировалась. Потом вернулась во Францию, некоторое время там преподавала. Написала диссертацию, защитилась — и постоянно туда-сюда ездила. А в 2000 году вернулась в Россию, чтобы проводить исследование. Но тут я уже познакомилась с Олегом, будущим мужем. И ряд обстоятельств привел к тому, что я осталась. Нашла работу, устроилась в Институт социологии…

Как видите, у меня не было изначально такой цели — жить в России. Просто жизненные обстоятельства так сложились. Но мне очень нравилось здесь. Нравилось и то, что все не очень просто. Мне кажется, у вас есть чему поучиться — например, как адаптироваться. Вы умеете преодолевать трудности, быстро реагировать, не надеяться на какое-то постоянство.

В России я была очень привязана ко многим людям, которые у меня вызывали большое уважение, восхищение. Они трудятся в суровых обстоятельствах и показывают себя очень достойными людьми, несмотря на общий депрессивный контекст. И умеют веселиться, несмотря на это.

В 2019 году я на несколько месяцев улетела во Францию, где изучала движение «желтых жилетов». Потом вернулась — прилетела в Москву на научную конференцию, где должна была выступить с докладом о «жилетах». На паспортном контроле пограничник отвел меня в отдельный кабинет. Там мне показали бумагу от ФСБ, в которой говорилось, что мне не разрешен въезд в Россию в течение десяти лет, до мая 2029 года. Потому что я якобы представляю «угрозу национальной безопасности».

Я этого совершенно не ожидала. Я была в негодовании — почему это происходит со мной? Ведь я не выгляжу как опасный агент, способный на угрозу стране. В итоге меня отправили обратным рейсом во Францию. Я никак не пыталась обжаловать это решение, я обдумывала такой вариант, но потом решила, что через российские суды вряд ли можно отменить решение ФСБ.

До этого я ощущала на себе некое внимание со стороны МВД — годом ранее они несколько раз приходили проверять мою регистрацию и вид на жительство. Я тогда жила не по адресу формальной регистрации, мы вместе с семьей снимали квартиру, это было известно всем, в том числе и моему работодателю. Меня тогда даже судили и приговорили к штрафу за то, что я не живу по адресу официальной регистрации. Я его уплатила и договорилась с теми, у кого снимала квартиру, что зарегистрируюсь там.

То есть у меня все было в порядке, но я знала, что за мной следят. Я связываю запрет на въезд с моей научной деятельностью, с некоторыми конфликтами, которые у меня случались в Санкт-Петербургском государственном университете. Это всего лишь мое предположение, ведь у меня нет никаких объяснений от ФСБ. За несколько месяцев до поездки к «жилетам» в университете стали проверять мои документы. Потом запретили проводить международную конференцию, посвященную проблемам национализма, патриотизма и государственности в России. Там я собиралась представить итоги двухлетнего исследования, которое проводила в регионах России.

Так что я еще до запрета на въезд чувствовала себя неспокойно и не понимала, какие у меня здесь перспективы, как я буду дальше работать. Тем не менее мне было очень тяжело уехать. Франция — это моя родина, но и Россия тоже. Потому что большую часть своей взрослой я жизни провела в России. На меня она очень повлияла — я считаю, что она меня сформировала как человека, гражданина. И очень жаль, очень несправедливо, что вот так просто мне запрещено въехать в страну, которую я люблю. Которой я отдала очень много сил, где у меня много друзей, много единомышленников, где живут мои коллеги и родственники. Вот таким непонятным, произвольным решением оказалось все перечеркнуто.

Сейчас мы с мужем и ребенком живем в Париже. Во Франции пришлось адаптироваться снова, но сейчас все более-менее устаканилось. Муж в России был учителем истории — здесь он работает грузчиком на почте. Дочка адаптировалась к французской школе, поначалу ей было тяжело.

Я тоже нашла работу, временную, но в сфере науки, что неплохо. Я занимаюсь исследованием социальных движений — как люди становятся активными гражданами. Но Россией я больше не занимаюсь, как социолог я просто не могу издалека работать. Я слежу, как могу, за событиями, но уже не считаю себя экспертом.

Очень обидно, что я оторвана от второй родины — а муж и ребенок от первой. Мы очень ограничены в контактах с нашими родственниками и друзьями в России. С тех пор мы их так и не видели, тем более что потом случилась пандемия коронавируса. Естественно, я хочу когда-нибудь вернуться в Россию. Но я не знаю, что для этого должно случиться. Ту ситуацию, которая происходит в России, я бы описала как бардак, беспорядочный произвол. Источник моего запрета на въезд может быть где угодно. Вовсе не обязательно, что большой начальник по указанию господина Путина сказал, что я нежелательный элемент. Нет, это мог быть самый мелкий чиновник или самый мелкий начальник со связями в органах, который просто решил зачем-то от меня избавиться.

В 1993 году я учился в Швейцарии на межконфессиональном богословским семинаре. Тогда во время утренней молитвы я вдруг очень ярко вспомнил слова одного друга. Много лет до этого я ходил в старом длинном пальто, а он мне в шутку сказал: «В этом пальто иди в Россию». Во время молитвы я подумал, что это призыв Иисуса Христа. И летом 1994 года вместе с группой молодых людей из Берлина мы приехали в Россию — в Серов, Нижний Тагил и Верхнюю Салду. В этих городах мы посещали церкви — проводили богослужения, привезли христианскую литературу, одежду и лекарства. Через несколько недель остальные уехали, а я остался один в России. Пытался в этих городах развозить гуманитарную помощь нуждающимся. В феврале 1995 года я приехал в город Тавда, во время богослужений увидел свою будущую жену. Вскоре мы поженились.

Тавда стала мне родиной — я там прожил 25 лет вместе с любимой женой. Стал пастором церкви на добровольных началах, занимался фермерством. Когда я только приехал в Россию, очень много людей были голодные и нищие. Гидролизный завод в Тавде вместо зарплаты работникам предлагал спирт, повсюду в квартирах торговали алкоголем. Родители пьянствовали, а дети ходили по улицам и просили деньги, которые тратили на клей и сигареты.

Мы с женой искали возможность помогать уличным детям. И администрация города бесплатно передала нам большой дом для богослужения. Там мы по выходным готовили еду для голодных детей, собирали старую одежду нуждающимся. Несколько лет я проводил богослужения в колониях. Еще администрация города просила меня контролировать распределение гуманитарной помощи из-за границы — чтобы ее получили действительно нуждающиеся. Короче, никогда мне не было скучно, всегда был при делах.

Журналист из Германии однажды спросил меня: «Вы счастливы?» Я ему спонтанно отвечал: «Да! Очень!» В России я чувствовал себя свободно. Вместе со многими людьми мы помогали другим, чтобы они могли жить самостоятельно и быть полезными для страны.

В июне 2018 года во время чемпионата мира по футболу я раздавал с дочерью книги «Россия, футбол, история, факты и свидетельства». Их издал «Российский союз евангельских христиан-баптистов», всего было около 1,8 тыс. экземпляров. С тех пор ФСБ начала меня преследовать. Их сотрудники меня несколько раз на словах предупреждали, что вышлют из России. А в июне 2019 года сотрудник МВД передал мне бумагу, которую ему передала ФСБ. В ней говорилось, что мой вид на жительство аннулирован, в течение восьми дней я должен уехать из России.

На следующий день я подал исковое заявление в Тавдинский районный суд — пытался оспорить это решение. В августе состоялось заседание. УФСБ Свердловской области передало справку, что я «под видом вероучения призываю граждан РФ к отказу от исполнения установленных законом гражданских обязанностей, противодействую Российской православной церкви, что создает угрозу безопасности РФ и влечет нарушение законодательства РФ». Но сведения, на основании которых было принято такое решение, оказались государственной тайной. Поэтому точно причины я и не знаю. Тавдинский райсуд отказал в удовлетворении моих требований, это решение поддержал Свердловский областной суд.

Мне кажется, все это произошло из-за того, что кому-то в городе просто не понравилась миссионерская деятельность. А может, это был такой ответ США и Европе на санкции против России. Я не знаю.

При этом УМВД по Свердловской области в суде заявляло, что «аннулирование ВНЖ не нарушает права на семейную жизнь, не допускает вмешательства в личную жизнь иностранного гражданина». Что я «не лишен в будущем возможности проживания в РФ на иных законных основаниях, решение о запрете въезда в РФ в отношении него не выносилось». То есть если я попробую приехать туристом на три месяца, то препятствий не будет — хоть я якобы и представляю опасность для страны. Но юристы предупреждали, что приезд в Россию может закончиться уголовным делом.

Как семья мы смирились, что с 18 декабря 2019 года нам не жить больше нормально вместе. В итоге жена с тремя дочками остались дома, на Урале. Поехать за мной жена не может — если она доживет до пенсии, то сможет получать ее в России. А в Латвии не успеет отработать даже для минимальной.

Две младшие девочки ходят в среднюю школу, а старшая в Тюмени учится на хирурга. 18 декабря будет ровно год, как мы общаемся только по WhatsApp. Вся моя сельхозтехника в России ржавеет без движения, поле зарастает сорняками, дом жены нуждается в ремонте, а дочери растут без отца.

Моя дочка Луиза за несколько дней до моего отъезда подошла ночью и спросила тихо: «Папа, может, мне надо поехать с тобой?» Сейчас она мне пишет: «Папа, не волнуйся. Мы всегда вместе в сердце». А для жены мой отъезд был совсем не вовремя — ее мать заболела раком, а 13 января умерла. Я не смог даже помочь с похоронами.

В Латвии я сейчас работаю трактористом на ферме, мне это по душе. Как гость посещаю богослужения в католических и баптистских церквях. Меня очень тянет назад в Россию. Но наверное, должно произойти чудо, чтобы я вернулся к своей прежней жизни. Очевидно, сотрудники ФСБ могут отдать какой угодно приказ — и органы все исполняют без противоречий, а суд не защищает. Все просто закрывают глаза.

Когда я в 2002 уезжала из Молдовы, страна была абсолютно нищая, и любой молодой парень или девушка мечтали уехать. У нас был массовый исход граждан за границу, потому что в Молдавии шансов чего-то добиться просто не было. Для меня этим шансом стало поступление в МГУ и отъезд в Москву. Я закончила соцфак, а потом уже осталась работать в России. Стала специальной корреспонденткой в журнале The New Times. После окончания МГУ, как и многие мои одноклассники, которые тоже учились в России, подала на ускоренную процедуру получения гражданства. Это осенью 2007 года было. А в декабре меня уже выслали.

Такие яркие моменты жизни ты обычно запоминаешь до мелких деталей. Я просто возвращалась из рабочей командировки, из Израиля, с группой журналистов. Все они прошли через границу. Я подошла к паспортному контролю, не ожидая ничего странного, ведь я много раз летала, я журналист. И по поведению пограничника я поняла, что он увидел напротив моего имени что-то странное. Сразу занервничал, стал куда-то звонить. Буквально через минуту подошли двое мужчин в штатском. Они отказались представляться, уже потом я поняла, что это были сотрудники ФСБ. Меня отвели в отдельный кабинет и сказали, что мне запрещен въезд на территорию Российской Федерации. На вопросы «В связи с чем?», «По какой причине?», «Что случилось?», мне заявили, что они не обязаны отвечать. Лишь сказали, что сейчас я буду депортирована обратно в Израиль.

А у меня была виза на однократный въезд в Израиль. Я объясняю: «Ребята, я не смогу вернуться в Израиль, потому что у меня визы нет, потому что моя виза истекла». Мне отвечают, посмеиваясь: «Это не наша проблема. Будете летать туда-обратно на самолете. Не видели, что ли, такие фильмы?»

Мой коллега и бойфренд Илья Барабанов, заместитель главного редактора New Times, увидел, что меня куда-то увели. Но он не мог уже вернуться, поскольку прошел контроль. Илья начал звонить всем, кому только можно было звонить, коллеги-журналисты подняли скандал. Я сидела в маленькой комнатке, у меня садился телефон, мне иногда звонил Илья — они пытались договориться, чтобы меня отправили в Молдову, поскольку я гражданка Молдовы. В итоге журналисты скинулись мне на билет, но ближайший рейс был на следующий день.

Конечно, ту ночь я не забуду никогда. Я ее провела в малюсенькой комнате восьми метров квадратных без еды и воды. В какой-то момент туда привели 12 граждан Таджикистана — их тоже готовили на депортацию. И никого не смущало, что меня, молодую женщину, будут держать всю ночь в комнатке с 12 мужчинами. Причем все это время мне никто не объяснял, почему именно для меня закрыт въезд в Россию. Уже после моей высылки, в 2008 году мне пришел официальный ответ, что в получении российского гражданства отказано, поскольку я признавалась «угрозой для конституционного строя страны».

Это, безусловно, было связано с моей журналистской деятельностью. Других вариантов нет — я ничем, кроме журналистики, не занималась. Угрозу безопасности Российской Федерации представляли мои посиделки в «Жан-Жаке»? Либо, не знаю, походы по московским барам? Безусловно, причиной была моя журналистская деятельность. Мой запрет на въезд случился сразу после выхода статьи «Черная касса Кремля», это была громкая статья. Она вышла в печать как раз когда я была в командировке в Израиле.

Но дело не только в конкретной статье, а в целой серии моих расследований о выводе денег из России через мелкие банки. В одном из них упоминался Александр Бортников. А через некоторое время после моей высылки он стал директором ФСБ. Никому не нужна была шумиха, поэтому было очень удобно просто меня выслать. Это автоматически делало совершенно невозможным продолжение моей журналистской деятельности. Потому что ты не можешь с источниками говорить по телефону, ты должна с источниками встречаться лично. Сейчас-то уже есть много других способов, а тогда их не было.

Запрет на въезд в Россию кардинально сказался на моей жизни. Она разделилась на до и после. Все свои планы, личные и профессиональные, я в тот момент связывала с жизнью в Москве. Но сразу же стало понятно, что этому больше не бывать. Поэтому мне пришлось заново интегрироваться в своей собственной стране, из которой я много лет назад уехала. Я еще почти два года проработала в New Ttimes, но очень тяжело работать журналистом российского издания, не живя в России. Стало понятно, что я больше не могу заниматься российской журналистикой, находясь вне российского контекста.

Поэтому я начала жизнь с нуля, грубо говоря. Меня пригласили работать на местном телевидении. И вот уже больше 11 лет я веду одно из ведущих политических ток-шоу в стране.

Мои коллеги из New Times продолжали за меня бороться. В этом смысле, конечно, мне безумно повезло с редакцией — я не знаю, все ли так поступают. Мы ведь даже дошли до Конституционного суда, но никаких подвижек не было. А потом в 2012 году была встреча главных редакторов российских изданий с Дмитрием Медведевым, он тогда был президентом. Среди других была Евгения Альбац, да и многие подняли этот вопрос: «Ну пустите девочку обратно. Ну блин, какая угроза безопасности! Ну это смешно!»

И вот после этой встречи уже мне позвонила Евгения Альбац. Она сказала: «Наташка, вы можете вернуться в Москву». Единственное, условием было, чтобы мы не делали из этого шумихи, не устаивали хороводов по всем редакциям и пресс-конференций с громкими заявлениями. Поэтому я просто тихо въехала. Так все и закончилось. То есть если бы не эти личные просьбы, если бы не та встреча президента с редакторами, то я бы до сих пор не могла въезжать на территорию Российской Федерации.

И я больше всего боялась, вернувшись в Россию, что я вдруг захочу все бросить и вернуться в Москву. Хотя у меня к тому моменту уже получилось что-то построить здесь, в Молдавии. Я помню этот момент. После большой пьянки в редакции New Times я остановилась у Жени Альбац дома. На следующее утро я проснулась, посмотрела в окно на улице Лесной, и сказала: “Боже, я так хочу домой”. Тогда я поняла, что мой дом — это Кишинёв, Молдова, и все. И решила не возвращаться в Россию, хотя у меня была возможность.

Несколько лет назад я учредила и запустила с командой телеканал ТВ-8. Это один из немногих телеканалов, который не лежит под каким-то политиком, не работает ни на какую власть, ни на какую оппозицию. И мы меняем Молдову к лучшему, делаем профессиональное независимое медиа.

Я много раз об этом всем думала. И иногда даже думала, может, послать открытку Бортникову, сказать спасибо. Это был такой пинок назад и закрывшаяся дверь. Но только благодаря этому у меня открылись другие двери. И я сейчас могу сказать, что нет большего кайфа, чем делать то, что тебе нравится и менять мир вокруг в лучшую сторону, живя в своей стране. Потому что Россия все-таки была не моя страна, несмотря на то, что я очень легко интегрировалась, будучи русскоязычной. Я сейчас занимаюсь тем, что мне нравится, у себя дома на родине. И это самый большой кайф.

В Россию я ездил часто. Впервые я приехал в 2003 году как турист, а 2004 году был студентом факультета международных отношений Санкт-Петербургского университета. Потом начал работать в Польском институте международных дел и по служебным делам ездил на какие-то конференции. Но активно ездить в Россию стал в 2011 году, когда стал руководителем научных проектов Центра польско-российского диалога. Тогда я ездил в Россию в среднем раз в два месяца, работал в архивах. Работал над темой польско-советских отношений во время Второй мировой войны прежде всего и над сравнением польского и советского отношения к украинскому национальному движению в XIX веке. После 2014 года эти поездки стали реже, потому что в российских архивах мне перестали выдавать те документы, которые меня интересовали. И плюс я стал в 2016 году заместителем директора, и у меня появилось много разных других обязанностей. Я ездил меньше, но все-таки регулярно, где-то три раза в год.

В сентябре 2018 года я должен был поехать в Светлогорск — мы там с губернатором Калининградской области должны были открыть польско-российский молодежный чемпионат по футболу. Я был недалеко от границы, поэтому решил не лететь, а поехать на машине. У меня даже были официальные письма — бумаги от правительства Калининградской области. Когда российский пограничник их увидел, то сказал: «Конечно, вы не будете ждать в очереди. Мы сделаем ВИП-пропуск». Я отдал паспорт, удивился, что его долго проверяют. Пограничники стали кому-то звонить, я ждал где-то час, а потом пришел руководитель этого пограничного перехода. Он извинился и сказал: «Господин Адамский, мы сделали все, что возможно. Мы пытались выяснить, в чем дело. Но это не мы, а ФСБ, которая запретила вам въезд в Россию. Подождите еще пять минут, мы вам дадим официальную бумагу, и вы сможете обратно поехать в Польшу». И они действительно принесли мне эту бумагу — я должен был просто расписаться, что был проинформирован. Копию я повесил себе потом в рамочку в офисе в Варшаве. ФСБ признала меня угрозой для российской обороноспособности, национальной безопасности или общественного порядка. Запрет я получил временный — до марта 2021 года.

Некоторые мои польские друзья и друзья из России говорили, что это, наверное, недоразумение. У меня такого ощущения не было. За несколько месяцев до этого похожая история случилась с моим хорошим другом, предыдущим директором Центра польско-российского диалога и согласия Славомиром Дембским. Он по приглашению МГИМО полетел в Москву на конференцию и его не пустили. Из-за того, что это был последний рейс, ему пришлось провести ночь в аэропорту.

Я прекрасно понимаю, что польско-российские отношения, к сожалению, обострились очень сильно после 2014 года. И главным образом были две причины для этого. Во-первых, Украина, то есть вопрос легальности отторжения Крыма от Украины интервенция в Донбассе. Я в 2014 году полгода работал в Специальной мониторинговой миссии ОБСЕ на Украине, где отвечал за составление докладов о том, что происходит в этой стране. Также я работал в Украине, в том числе был в уже оккупированном Луганске в мае 2014 года. И у меня жена родом из Донецка. А в 2015 году мы в Центре польско-российского диалога и согласия организовали очень большую конференцию из международных юристов разных стран, в том числе из России. Мы говорили прямо, что диалог с Россией не может развиваться без урегулирования российско-украинских отношений.

Вторая причина осложнений польско-российских отношений, на мой взгляд,— это принятый в Польше в 2016 году закон о запрете пропаганды коммунизма и других тоталитарных систем, который обострил польско-российский конфликт исторической памяти

Многие российские СМИ написали об отказе разрешения на въезд моей скромной особы в Россию. И после этого многие русские просто писали мне в частной переписке. Кто-то предлагал бесплатную юридическую помощь, даже те, кого я абсолютно не знал. Мне написал один из моих знакомых, которого я не видел 15 лет — я жил с ним в 2004 году несколько недель в общежитии, когда заканчивал университет. Оказалось, что он прочитал новости и связался со мной. Тоже хотел меня как-то морально поддержать.

Как это ни странно, моей работе этот запрет мало помешал, потому что я в Россию ездил в основном на конференции. Большинство наших проектов мы организуем в Польше, а не в России. А когда есть интернет, связи, контакты, то это тоже помогает заменить поездки.

Плюс, что интересно, меня после того даже российские официальные учреждения приглашали на конференции. Например, в Париже два года назад во время форума «Трианонский диалог» была панельная сессия, посвященная польско-российским отношениям. Меня туда пригласили. Днем раньше на конференции выступали Путин и Макрон, так что это была все-таки серьезная конференция. После панельной сессии я общался с российскими дипломатами, с одним спецпредставителем президента Российской Федерации, с людьми, которые мне знакомы из МГИМО,— с ректором Торкуновым, например, который был долгое время сопредседателем польско-российской группы по сложным вопросам. Я, конечно, не ощущал с их стороны никакого отторжения, несмотря на мой статус невъездного лица.

Я не пытался оспорить это решение. Я считал, что это, так сказать, ниже моего достоинства. Я решил, что или российские власти сами по себе отменят это решение, или просто пройдет три года, и я снова смогу ездить в Россию. Я не вижу поводов, почему я должен судиться с российским государством. Я полагаю, что это в интересах российского государства — чтобы такие люди, как я, могли ездить в Россию. Я надеюсь, что запрет не будет продлен. Но я на это не хочу влиять. Насколько мне известно, ФСБ тоже должна как-то обосновать решение, почему, например, пребывание гражданина X, гражданина Y, гражданина Z считает нежелательным на территории России. Понятное дело, что это будет во внутренних документах, но она должна обосновать, какие нормы российского законодательства эти граждане могут нарушать.

Я себе задал вопрос: есть ли что-то такое, где я нарушал российские законы? И кажется, есть. Я имею в виду пересмотр государственных границ Российской Федерации, то есть вопрос Крыма. Законы, которые действуют России, в принципе говорят, что любой человек, который не признает Крым частью России и считает, что крымская проблема должна быть урегулирована,— любой человек, любой эксперт, интеллектуал, кто оспаривает принадлежность Крыма к России, может быть в принципе признан лицом, нарушающим эту норму российского законодательства.

В 1999 году я приехал в Москву — сначала учился по обмену в МГУ, потому поступал в РУДН, там закончил бакалавриат и магистратуру. После этого несколько лет работал программистом. В это же время я был в анархистском, антифашистском движении. Было много акций и протестов, конечно же. И, конечно же, я был во всевозможных списках. Еще с начала двухтысячных, когда я участвовал в лагере протеста на юге Азовского моря против строительства газового терминала. Мне тогда угрожали депортацией сотрудники ФСБ, но помимо угроз ничего не было.

Еще до этого к нам в общественное движение «Автономное действие» внедрился агент ФСБ, за нами довольно долго следили. Поначалу думали, что пока ничего со мной делать не надо. А потом внезапно передумали — может быть решили таким образом нейтрализовать анархистов. Возможно, это было связано уже с протестами против выборов в 2012 году

У меня было разрешение на временное пребывание. В 2012 году я подал документы на вид на жительство, пришел, чтобы его забрать, а мне сказали пройти в кабинет начальника. Там мне сказали, что мне отказано в ВНЖ, а мое разрешение на пребывание аннулировали — у меня есть 12 дней, чтобы собрать вещи и уехать из страны. Как мне объяснили, я представляю угрозу национальной безопасности. Уже когда я уехал в Финляндию, состоялся суд по моей жалобе — на него пришел сотрудник ФСБ, подтвердил информацию, что я представляю угрозу, но объяснил, что вся остальная информация засекречена. На этом суд и закончился, а апелляцию я не стал подавать — итог был бы такой же.

Я предполагал, что такое может произойти, но готов к этому не был. Конечно, всегда есть некие риски, когда ты участвуешь в оппозиционных акциях. Но я не был особо подготовлен к тому, чтобы уехать. Я все же 12 лет жил в Москве, и у меня не было никакого плана «Б» на тот момент — я не собирался никуда переезжать.

Сейчас я живу в Хельсинки. Мне пришлось тут с нуля выстраивать свою жизнь. Как только я приехал, у меня были сложности с работой. Но потом я пошел снова учиться, и уже финский диплом помог мне с поиском работы.

В принципе у меня нет формального запрета на въезд в Россию, официально я не депортирован — я могу подать на визу. Сразу после я попытался это сделать, но мне отказали. Но последние несколько лет я не пытался еще раз ее получить — хотя, может, мне уже ее бы дали. Но мне кажется, что это всегда на усмотрение ФСБ, могут отказать без объяснения причин.

Сейчас у меня уже другая жизнь, поэтому переезд обратно в Россию уже невозможно организовать. Плюс у вас есть минус — политикой в России заниматься довольно стрессово. Но, с другой стороны, сейчас этих рисков уже меньше, чем было 10–15 лет назад, когда моих друзей — анархистов, антифашистов — убивали. Сейчас этого уже намного меньше.