«Сейчас нужно просто зажмуриться и проходить сквозь это время»

В начале декабря в рамках совместного проекта издательского дома «Коммерсантъ» с «Открытие Private Banking» состоялся новый public talk «Art of Life» в онлайн-режиме. Модератором и интервьюером его стала светский обозреватель газеты Евгения Милова, а гостьей студии — актриса и учредитель фонда «Подари жизнь» Чулпан Хаматова.

— В 2020-м у всех нас жизнь перевернулась с ног на голову по несколько раз. Какие открытия произошли у вас за этот год?

— У меня произошло очень серьезное открытие: я поняла, что не могу жить без творчества. Когда готовлю новую роль в кино или театре, я живу в параллельных мирах, то есть живу настоящей жизнью и той, которая сейчас придумывается. Когда рождается роль, выкристаллизовывается тема спектакля или фильма, ты все время находишься где-то между. И раньше я на это не обращала внимания, потому что это было привычкой, обыденностью. А когда лишилась этого, поняла, что не умею жить нормальной жизнью. У меня даже началась паника. Но когда я поняла, в чем причина, стало легче.

— Получилось ли эту энергию направить в иное русло? Или все-таки появились проекты?

— Меня спасло то, что во время локдауна мы параллельно начали репетировать спектакль «Горбачев», и все встало на свои места.

— В театре «Современник», где вы по-прежнему работаете, вышел первый спектакль нового художественного руководителя — «Собрание сочинений» по Евгению Гришковцу. Вы в нем не задействованы, но тем не менее — какой воздух сейчас в театре?

— Я, к сожалению, спектакля не видела, но слышала очень хорошие отзывы. Всегда, когда в «Современнике» ставят премьеру, у меня параллельно идут другие спектакли. Я надеюсь, что воздух рабочий. Что я что-нибудь сделаю в «Современнике». И, мне кажется, атмосфера нормальная.

— Если подводить итоги года: чего в нем было больше?

— Страха, наверное. Паники. Истерики. Год так кроваво начался для всех… Где-то вдалеке заполыхало, потом дошло до нас, и эта неопределенность создавала какую-то ауру вокруг каждого из нас, какой-то туман. Это продолжалось достаточно долго. Конец февраля — март: все готовились умереть. Мелькнуло лето, все вздохнули, и казалось, что все пройдено, как страшный сон. Но выяснилось, что оно вернулось. Сейчас, по крайней мере, мы уже более или менее знаем, что это. Мы приняли, что будем с этим жить всегда.

— На какое время вперед была расписана ваша жизнь в доковидной реальности?

— На два года, наверное. Сейчас она тоже расписывается. Но как подходит время гастролей, они… отменяются. (Я прощу прощения: что-то с памятью стало необычное, я забываю элементарные слова. Я переболела ковидом, и говорят, что это распространенное следствие. Я и раньше этим страдала, но сейчас особенно активно.) Гастроли передвигают еще на полгода, снова отменяют. Мне кажется, это какая-то другая жизнь. И чем быстрей мы ее примем, тем нам легче будет.

— Кажется, если кто и знает про выгорание и то, как от него уберечься, так это вы. Верно?

— Я бы так хотела сейчас что-то оптимистичное сказать… Удивить каким-нибудь рецептом… Но у меня его нет. Мне помогает чувство противоречия, что ли. Абстрактный момент: меня пригнуло к земле, не могу встать, разогнуться. Какое-то время я хожу в этом ощущении, а потом срабатывает «назло»: все сделать наоборот и не позволить находиться в таком положении перед самой собой. Это меня ставит на ноги. Но должно пройти время. Ты должен принять, что сейчас слабенький, и не пытаться себя вздрючивать. Нужно раствориться в этом ощущении, чтобы потом накопить сил на борьбу, на понимание: да, вот сейчас надо встать и поплыть против течения. И идти как ледокол. И неважно, какой будет результат.

Но, безусловно, я еще всем советую чаще обращаться к друзьям. Слушать музыку, ходить в театр. И помогать другим — это тоже очень спасает от выгорания, когда ты получаешь дозу самоуважения и любви к себе.

— А какую музыку вы любите случать?

— Разную. У меня чудовищно разгильдяйский плейлист: рок, джаз, поп, панк, рэп, классика, и все это перемешано в винегрет. Я очень всеядная, в зависимости от настроения.

— Какой-нибудь музыкант стал для вас открытием за последнее время?

— Моргенштерн. Хотя его нельзя назвать музыкантом, но он стал открытием, это правда. Открытием в постижении нового мироустройства, я бы так это назвала.

— Кажется, что это не явление одного-двух лет. Моргенштерн вполне может быть с нами долго.

— Посмотрим. У него же какие-то гениальные менеджерские способности.

Территория нормальной жизни

— Если не работа, не фонд, то из чего состоит ваш мир?

— Мой мир — это моя семья. У меня такой общий котел, в котором все уже перемешалось: невозможно театр отделить от фонда, фонд от семьи, семью от театра. Это нити, которые уже врощены друг в друга, клубок, который я даже распутать не могу — все в нем перемешано.

Я очень люблю проводить время со своими детьми, что-то обсуждать. Они меня учат, открывают мне глаза на то, как устроено сегодняшнее соц- и медиапространство, например. Люблю проводить время с младшей дочкой — это еще пока чтение детских книг на ночь, разговоры, планы, письма Деду Морозу. И вот это, наверное, территория нормальной жизни.

— Это территория как-то огорожена? Старшие дети знают, что, условно говоря, мама принадлежит им по таким-то дням и часам?

— Когда старшие дети родились, появился фонд. И я уже была артисткой. Они сами виноваты, что меня выбрали. (Смеется.) Я всегда говорю, что каждый член семьи должен быть счастлив: ты счастлива в этом, я счастлива в работе фонда. Поэтому и ревности у них не было, они знают и уважают мой выбор. Хотя в детстве одна из них написала в сочинении: «Моя мама работает в фонде “Подари жизнь»”, и ее никогда не бывает дома». Мне в ужасе принесла это учительница. И я стала больше бывать дома, по крайней мере, поняла, что для ребенка это ощутимая материя.

— Во время карантина гармония усилилась?

— Усилилась. Но сначала мы чуть не попереубивали друг друга. Это было такое настоящее, 24/7, погружение друг в друга. Все разные. Все со своими желаниями, разным уровнем лени, трудолюбия. Это была очень бурная жизнь.

— И много открытий, наверное.

— Лично у меня о них — в хорошую сторону.

Все подустали. Поэтому, когда средняя дочка поехала поступать в университет, она уезжала со словами: «Наконец-то у меня будет семейный детокс». Тоже полезно, на самом деле. Это был интересный опыт. Я бы хотела его пройти еще раз, с радостью.

— Есть ли у вас какие-то guilty pleasures?

— Они у меня всегда висят: поехать учиться, поехать отдыхать надолго в какую-нибудь безмятежную страну, например Таиланд.

— Удавалось хоть раз?

— Да, конечно, удавалось. Но намного реже, чем хотелось бы, и намного короче.

Я очень люблю учиться. И у меня есть список желаний — куда и чему я бы поехала поучиться. Но пока это сделать невозможно в силу того, что я очень занята.

— Чему бы вы учились?

— Во-первых, еще совершенно не исчерпана актерская профессия: специальные школы, курсы. Во-вторых, мне бы хотелось поучиться монтажу. В-третьих, побывать на всевозможных воркшопах, связанных с благотворительностью. Мы это однажды делали — приезжали от «Подари жизнь» в американский фонд, и очень много было полезного (много было и неполезного, потому что мы идем разными путями, но и полезного много).

Я хочу научиться кататься на мотоцикле, играть на барабанах — но это я на пенсию оставила.

«Мы звезды местного разлива»

— 25% зрителей сейчас могут находиться на спектакле. Для вас, воспринимающей эту ситуацию со сцены, лучше уж совсем никак или так?

— Лучше так. Совсем никак — очень плохо: ты просто теряешь форму и это очень заметно. Это, конечно, сложнее, особенно первые спектакли. Я избалованная артистка, у меня всегда были полные залы, я, честно говоря, не помню, чтобы было даже 80%. И первое время было непривычно, но потом все привыкли. Для меня лучше так. Мы все равно не теряем ощущение контакта со зрителем.

Конечно, скорей бы сняли это ограничение. Непонятно, почему именно заведения культуры должны страдать. Но это было понятно изначально: театры первыми закрылись и откроются последними. Потому что культура, к сожалению, воспринимается людьми, принимающими решения, не как жизненно необходимая вещь. Мне кажется, что поход на хороший спектакль, концерт, выставку дает нашей иммунной системе больше сил бороться.

— Успеваете ли вы что-то читать для удовольствия?

— Да, но очень редко. Когда я не готовлюсь к какой-нибудь роли, у меня есть этот промежуток, тогда я читаю для удовольствия. У меня очень много книг, которые мне дарят. Они копятся, копятся, потом настает момент, я начинаю их читать. Я точно не выбираю, когда эта книга на слуху и все говорят, что это бестселлер, и все читают. В этом смысле я очень ревнива (или просто идиотка): мне как-то хочется, чтобы с книгой мы остались один на один, никто ее не трогал. Я люблю дождаться, когда схлынет волна.

В моем окружении есть достаточное количество людей, книги которых я буду читать с удовольствием. Если я понимаю, что никогда не открою какие-то книги, я их сразу откладываю. Есть фонд «Созидание», они наполняют библиотеки в крохотных городках и деревнях нашей необъятной родины. Я сразу отправляю книги туда.

Когда тебе автор дает толстенную книгу и ты понимаешь, что ее не откроешь, очень жалко этого человека. Но я понимаю, что в сутках 24 часа и я никак не успею прочитать ее за всю свою жизнь.

— А если это человек, потенциально полезный для фонда?

— Я честно скажу: «Вы очень полезны для фонда, но книгу я прочитать не успела».

— В самом начале вашей с Катериной Гордеевой книги «Время колоть лед» звучит мысль: Чулпан Хаматова считает, что нужно самой идти к людям, способным принимать положительные для фонда решения.

— Я?! Нет, конечно! Иногда есть такие ситуации, когда понимаешь, что сейчас ты должен пойти сам. Нет, я очень люблю делегировать все и всем. Другое дело, что бывают люди, которые хотят только Чулпан Хаматову, хоть разбейся в лепешку. И тогда, конечно, ты встаешь и идешь.

Я, наоборот, считаю, что фонд — это не Чулпан Хаматова. И чем быстрей мы отделаемся от этой взаимосвязи, тем будет лучше для фонда.

— В книге упоминается ситуация, когда вы отправились на встречу с потенциальным меценатом и в течение десяти минут поняли, что ему просто хотелось личной встречи с артисткой. Что вы делаете в таких случаях?

— Ты просто понимаешь, что человек не очень представляет объемы той помощи, которую оказывает «Подари жизнь». Глупо тратить время: мы и человека оставим идиотом, и сами останемся идиотами. Я просто извиняюсь, смотрю на часы и убегаю. Но такое было в самом начале пути, когда еще было непонятно, как коммуницировать. Мы хватались за любого открытого к диалогу. Сейчас, если человек приходит с конкретной идеей, он проходит фильтр в фонде. Обычно я не иду и не встречаюсь: у нас так хорошо работает фандрайзинговый отдел, что они сами справляются.

— Наталья Водянова как-то сказала, что какие бы формы фандрайзинга они ни придумывали, все равно большой нарядный гала-ужин — то, что позволяет собрать максимальное количество средств единоразово. Насколько это для вас важно?

— Мероприятия важны, очень. Потому что это напоминание о себе: ты звонишь в колокольчик и приходят даже светские обозреватели. У нас перед тем, как все закрылось, должен был быть первый в истории гала — оперный концерт международного уровня в Большом театре. Мы долго его готовили, театр пошел навстречу. Я однажды была в Берлине на гала, который был посвящен сбору денег в пользу ВИЧ-инфицированных. На меня это произвело невероятное впечатление, потому что это было очень талантливо и очень красиво. Мы хотели сделать нечто подобное в Большом театре, но потом случилось то, что случилось, пришлось возвращать билеты. Надеюсь, когда все восстановится, мы продолжим это делать.

Что касается аукционов и таких event’ов… У Наташи Водяновой другая ситуация. Наташа Водянова живет не в России, и она звезда другого уровня, настоящая международная дива. А мы звезды местного разлива. Ну кого я удивлю своим появлением? Наташа уже сама по себе событие, у нее другие связи, другие лоты, другие поклонники. Это правда интересно людям, у которых нет возможности поздороваться с Наташей Водяновой (и она вдруг появляется).

Возможность поздороваться с Чулпан Хаматовой, в принципе, круглосуточная. Я работаю в театре, если хочешь, можешь по 15 раз в месяц смотреть спектакли со мной. Я выхожу со служебного входа, иду, я где-то здесь, в городе. Я не тайна, не дива. Поэтому мы отказались от такого формата как event’ы и аукционы в России. У нас есть сестринский фонд в Лондоне, и там мы делаем такие мероприятия каждый год 13 января. (Этой зимой мы его отменили.) В патроны вошел Рейф Файнс, английский артист. Там это имеет смысл.

В России мы этого не делаем. Но самых давних друзей, которые очень серьезно помогают фонду, мы собираем каждый год на закрытое мероприятие и, не прося денег, просто говорим им спасибо. Каждый раз мероприятия разные — в последний мы были в мастерской у Бориса Мессерера. Это легендарная мастерская, где витает дух Беллы Ахмадулиной, Высоцкого, Аксенова. Мы там сидели, пели, пили и очень тепло и тесно общались.

Ну и концерты, да. И какие-то акции. Стараемся уделять внимание ютубу, фейсбуку, инстаграму. Вот в Tik-Tok еще не вошли, что очень плохо, на мой взгляд.

— Почему?

— Не знаем пока что, на каком языке с ними разговаривать. Нам нужен человек, который смог бы быть переводчиком.

— Но есть ли там аудитория?

— Это была наша ошибка 10–15 лет назад, когда я поднимала вопрос о том, что мы упускаем детей, которым сейчас 14–17, их нет в поле нашего зрения. Тогда мне сказали: «Зачем они нам нужны, если у них нет денег?» И мы их оставили за бортом. Прошло десять лет, они стали зарабатывать деньги. И для них фонд «Подари жизнь» — не привычное, яркое, веселое, любимое, родное, а что-то незнакомое. То есть мы их упустили. Я считаю, что это ошибка. Не хотелось бы повторять такую ошибку сейчас.

«Моя личная жизнь — это не житие святых»

— У вас в этом году вышло много дискуссионных работ: сериал «Зулейха открывает глаза», фильм «Доктор Лиза», спектакль «Горбачев». Чего ни коснись, все взрывается. Как вы себя чувствуете в этом поле?

— С одной стороны, некомфортно, конечно, потому что повышенное внимание меня сразу начинает сводить с ума. А с другой — время такое, и каждый шум в итоге, наверное, плюс и бонус этому произведению искусства или творчества. Да, соцсети — это открытый ящик Пандоры. Это невозможно остановить, это недержание, и оно не может не вылиться наружу. Не выработана внутренняя этика, и еще, наверное, долго не будет выработана. Сейчас нужно просто зажмуриться и проходить сквозь это время. И постараться не дать этим случаям разрушить тебя как личность.

— Вы никогда не говорите о своей личной жизни. Но в ситуации постоянного хейта не думаете ли вы, что лучше бы говорили о ней, чем о том, врагом какого народа вы еще являетесь?

— Нет, конечно. Если я начну говорить о своей личной жизни, это будет еще одна волна ненависти. Моя личная жизнь — это не житие святых. Давать им такого счастья я не собираюсь.

— Горбачев или Ельцин — вы за кого?

— Я за Горбачева. Так просто случилось, что я познакомилась с Михаилом Сергеевичем, так просто случилось, что впервые открыла его книгу и прочитала, и ужаснулась от уровня своей безграмотности, тех шор, с которыми я жила, которые были мне навязаны. После отставки Горбачева было запрещено о нем говорить, его никуда не пускали, общественное мнение формировалось достаточно жестко. И только когда я стала читать, изучать, сравнивать и понимать, до меня дошло, что все было по-другому. Со мной, наверное, невероятно скучно говорить, потому что я абсолютно субъективна в своей благодарности Михаилу Сергеевичу за те возможности, которые были подарены этой стране.

— Но все-таки был же у вас период, когда вы были очарованы Ельциным?

— Да, но я сейчас понимаю, что это была псевдодемократия. Конкретный случай — то, что Горбачеву не разрешали печатать книги и он, человек, разрушивший самиздат, был вынужден самиздатовским — тамиздатовским — методом печатать книги и привозить их сюда. Везде какие-то вилки: свобода слова, но не до конца, расстрел парламента и так далее. У меня к Ельцину много вопросов — больше, чем к Михаилу Сергеевичу. Хотя к нему тоже, конечно, есть вопросы.

— Если бы вы могли изменить что-то в истории страны за последние 30 лет, что бы вы изменили?

— Я бы путч убрала, наверное.

Я бы не очень хотела говорить о политике. Все-таки я не настолько подкована, чтобы сидеть и вещать.

«Как только на мою свободу посягают, я встаю и ухожу»

— А что вы думаете о новой этике?

— Что-то из этой новой этики я, безусловно, признаю. Мне сложно перестроиться, но я уважаю и готова это сделать.

— В чем, например?

— Феминитивы, например. А в чем-то я понимаю, что это игра, кому-то она на руку, и в этом нет баланса, а есть перекос.

— У вас как женщины были моменты, когда вам не хватало свободы или равных прав?

— Да, конечно. Но я никогда в это не играла. Если мне не хватало свободы, я разворачивалась, уходила и искала эту свободу где-то в другом месте. Как только на мою свободу начинает кто-то посягать, я сразу встаю и ухожу.

У меня не было критической ситуации. Конечно, мою жизнь нельзя сравнивать с жизнью женщины, которой никто не поможет, у нее двое-трое детей и зависимость от мужа, который загоняет ее в какие-то рамки, унижает, бьет, не дай бог.

— Советское, российское кино во многом стоит на образе сильной женщины. Есть ли необходимость в свете этого нового дискурса менять его?

— Я не согласна с вами. Сейчас такое количество женщин-режиссеров, они и молодые, и красивые. Вот Оксана Карас, которая сняла «Доктора Лизу»,— она же невероятная красавица. И женщины тоже разные.

Мы недавно снимали короткометражку, и там у меня образ блондинки, красотки…

— Соцсети сказали, что это Чулпан Хаматова в образе Леры Кудрявцевой.

— Не только Леры Кудрявцевой, это собирательный образ такой гламурной блондинки. И я запостила этот снимок в инстаграм, и эта ерунда, вообще ничего, сразу привела 1000 новых подписчиков. Девочки в фонде счастливы: «Новые люди, мы сейчас их рекрутируем, будем рассказывать про “Подари жизнь”. А я, честно говоря, в недоумении. Это вот все, что нужно? Это правда так работает? Раз в полгода я буду делать этот грим, постить — и все. Это же пустота пустот.

Возвращаясь к вашему вопросу, когда изменится образ женщины в кино. Я думаю, что нескоро. Но тем не менее он все равно будет меняться. Такая тенденция: женщины становятся режиссерами, их становится много, они очень активно и по-настоящему соперничают с режиссерами-мужчинами. Да, актрисы, а потом и режиссерки, мы все получаем меньше денег, чем мужчины-артисты и режиссеры, и это еще очень долго не изменится. Но в какой-то момент, может быть, и изменится.

— Анну Меликян ругают за мизогинность, за то, что любая женщина в ее кино мечтает встретить свою любовь и выйти замуж.

— И слава богу. Аня изначально режиссер такого жанра, это такая нежная нежность. Но пришли и другие режиссерки, с другой повесткой дня, и они будут представлять, как они это чувствуют. И это не будет Меликян.

— С другой стороны, нужен ли в стране, где шпалоукладчица — женская профессия, дополнительный акцент на образ сильной женщины в кино?

— Конечно! Именно поэтому и нужен. На самом деле, мы к новой этике в России пока еще не очень-то готовы. У нас домашнее насилие все еще не преступление. Мы куда-то продираемся, но такими наметками. Все равно у нас маскулинное патриархальное государство, и государственная повестка все больше и больше двигается в эту сторону. А мы с вами говорим про какую-то этику.

— Есть какие-то великие женщины, которых вы хотели бы сыграть?

— Это так все зависит от сценария, команды, от того, в чьи руки ты доверяешься. Мне предлагали сыграть Марину Цветаеву, но сценарий был настолько ужасен!.. На предложение «Давайте это все переписывать» ответили, что надо освоить смету до Нового года. Я пришла в ужас и поняла, что я бы хотела ее сыграть, но точно не в таком контексте. Не в таком сценарии, не с таким режиссером, не с такой командой.

«Один человек, который угрожал закатать меня в асфальт»

— «Петровы в гриппе» — когда ждать?

— Это очень больной вопрос. Я не знаю. Кирилл Серебренников предположил, что, может быть, он покажет съемочной группе собранный фильм до Нового года. Вот мы все с нетерпением ждем. А уж когда будет премьера на широком экране, я не знаю.

На «Петровых в гриппе» мы работали в кадре с Семеном Серзиным…

— У которого сейчас вышел его режиссерский дебют, «Человек из Подольска».

— Он мне очень понравился. Мне очень понравилась эта картина, меня очень убедило, как Семен из какого-то шершавого быта и внятной реальности вдруг сползает в область абсурда, тонко, незаметно.

— Сколько творческих проектов у вас бывает одновременно? Над чем вы работаете сейчас?

— Лично для меня это катастрофа, если вдруг затягивается выпуск спектакля и параллельно начинаются съемки. Я так не умею. И всегда топлю за западную систему работы в театре, блоками: ты играешь спектакль от премьеры до его торжественной смерти, забываешь этот проект, переключаешься на новый. Мне наша театральная репертуарная политика очень мешает. Я не люблю, когда ты готовишь какую-то роль, а тебе нужно впрыгнуть обратно, сыграть то, что ты уже играл. А впрыгнуть ты не можешь, все равно надо готовиться, что-то вспоминать. Я стараюсь, чтобы у меня было все-таки по одному проекту — или это спектакль, или это фильм.

Сейчас пытаюсь придумать один проект для души, для самой себя, на стихи Арсения Тарковского.

— Закончилось ли дело «Седьмой студии»?

— Формально — закончилось. Но по-настоящему оно закончится только тогда, когда справедливость восторжествует. Когда это произойдет, непонятно.

— Не боитесь ли вы быть такой идеальной?

— Я вообще не идеальная. Даже не знаю, с чем связан этот образ. Я достаточно часто это слышу, и мне сразу хочется зевать, мне так скучно. Мне кажется, идеальные люди — такая декристаллизованная, прозрачная дистиллированная вода, в которой нет ничего живого. Поэтому меня расстраивает этот ваш эпитет!

Конечно, я живой человек. Тут я страдаю, там мне плохо, здесь я ною, встать не могу, но…

— А поссориться с вами легко?

— Поссориться со мной невозможно. Со мной можно только поссориться до степени, что мы перестаем быть знакомы. Человек уходит из моей жизни, причем это происходит очень естественно. Он перестает мне быть интересен и вываливается из моей вселенной, с орбиты. И я про него забываю.

Есть один человек, который очень сильно меня обидел. И даже угрожал закатать меня в асфальт. Я так же сильно его не любила в ответ. А потом прошло время, кто-то говорит: «Слушай, надо написать характеристику такому-то. Ты его знаешь?» Я смотрю на фамилию, понимаю, что нет, не знаю. Звоню в фонд, спрашиваю: «Катя, ты не знаешь такого человека?» Она говорит: «Ты сейчас шутишь? Ты его не знаешь?!» И я понимаю: атас, как это можно было забыть? Все исчезло, испарилось. И, наверное, это очень хорошее качество. Я счастливый человек: забыла и пошла дальше.

— Где планируете встречать Новый год?

— Моя семья, семья моего младшего брата — мы поедем в Казань к родителям праздновать Новый год. Там будем с детьми, с родителями, с собаками наслаждаться.

— Спасибо вам огромное за разговор.

— И вам. А я, пока меня не выключили, хочу все-таки сказать о том, с чего начали. Что есть такой фонд — «Подари жизнь». Он помогает детям, которые болеют раком. И если вам кажется, что эти дети справятся без вашей помощи, то, между прочим, вы очень сильно ошибаетесь. Каждая помощь правда бесценна и необходима. Лечение от рака — самое дорогое лечение, которое только можно себе представить. Все эти большие суммы должны складываться из небольших сумм. Чем больше нас будет, тем большему количеству детей мы сможем помочь. Простите, что я так назойливо это сделала, но тем не менее я не могла промолчать.

— Как вы сказали, начинаешь чувствовать себя лучше, когда помогаешь другим.

— Да. Есть такое ежемесячное пожертвование, я подписана на несколько. По 500 рублей в месяц я перечисляю в «Подари жизнь» и какие-то другие фонды. И вот мне приходят периодически эсэмэски: «Спасибо вам большое, вы помогли». А у меня в этот момент ужасное настроение, ничего не хочется. И когда приходит такая эсэмэска, я думаю: ну хоть что-то было хорошее за сегодняшний день! Так помогаешь, не замечая. Присоединяйтесь!

Подготовила Наталья Лавринович