гастроли театр
В Москве на Новой сцене Большого театра прошли организованные Театром наций гастроли труппы "Хакусекай" японского традиционного театра но. РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ в очередной раз убедился, что умом хороший театр но не понять, аршином общим не измерить, но впечатление японцы производят умопомрачительное.
Судя по всему, количество поклонников нелегкого для восприятия искусства но в Москве растет год от года. При том, что рекламы гастролей было не так уж много, новый зал Большого был забит до верхнего яруса, а на улице спрашивали лишний билет. Наверное, интерес еще не остыл с прошлого лета, когда другая труппа но играла в рамках Чеховского фестиваля. Кстати, тогда японцы выступали без декораций. На этот раз публике был предложен промежуточный вариант, Театр наций изготовил часть обычных декораций но. Правую половину сцены заняла квадратная игровая площадка театра, от левого дальнего угла которой за кулисы под небольшим углом уходит длинный помост. (Впрочем, на покатой балетной сцене Большого иначе играть и не получилось бы.) Невысокие деревянные столбики по краям площадки обозначили места подпор. Остальное зрители должны были дофантазировать сами: четырехскатную крышу над сценой и полированное деревянное панно с изображением священной кривой сосны в качестве задника. В таких декорациях все труппы но играют все свои пьесы с незапамятных времен.
Труппа "Хакусекай" предложила зрителям за один вечер пройти своеобразный жанровый ликбез. Поэтому собственно драму но должны были играть только во втором отделении. А в первом решили постепенно подготовить зрителя; сыграли сначала музыкальный фрагмент Ибаяси, потом исполнили танец Симаи и, наконец, показали средневековый фарс "Хакама на двоих" традиционного театра кеген, который обычно служит для но интерлюдией. Хакама — это штаны. Зал добродушно смеялся, потому что ситуация оказалась знакомой по европейским комедиям положений: зять отправляется в гости к тестю вместе со своим отцом, а приличных для визита штанов взяли всего одну пару, вот и ходят в дом по очереди, спешно переодеваясь на пороге; в конце концов раздирают штаны пополам и идут вместе, прикрывшись одной штаниной каждый, только подвыпив, начинают танцевать, и позорная уловка открывается.
Во втором акте играли древнюю драму "Сумидагава" (то есть "Река Сумида"), и там было уже не до смеха. Речь идет о женщине из столицы, у которой торговцы людьми похитили сына. Она приходит к переправе через реку, где ее ждут словно городскую сумасшедшую. Пока лодочник везет ее на другой берег, женщина случайно узнает от него, что ее сын погиб именно здесь год назад и его могила совсем рядом.
По нашим меркам событий в этой пьесе — в лучшем случае на один эпизод. Однако театр но поражает как раз не обилием действия и выразительных средств, а их мнимым отсутствием. Они отбирались столетиями, и каждое из них столь лаконично и выразительно, что весь европейский театр с его метафорами и "душевной палитрой" выглядит на фоне но эклектичной помойкой бессильных приемов. А здесь правит серьезность неколебимого прогрессом ритуала. Вышли и расселись музыканты, зашлепали в барабаны, пронзила воздух флейта, раздался тягучий утробный звук специфической речи театра но, от которой, кажется, твой позвоночник вытягивается в вертикальную струнку. Впрочем, главное в представлении начинается только тогда, когда появляется протагонист в маске, на котором держится сюжет.
Женщину из столицы играет знаменитый японский мастер Отосигэ Сакаи. Он появляется в большой черной бамбуковой шляпе, похожей на шляпку гриба, в простом голубоватом кимоно и с зеленой веточкой в руке. Как и предписано каноном, лицо его будет скрывать деревянная женская маска. Когда женщина будет умолять перевозчика отвезти ее на другой берег, веточка упадет к ногам лодочника. Когда чувство страшной потери овладеет женщиной, она выпустит из рук черную шляпу. А когда она еще только поймет, что история про умершего мальчика — это история про ее сына, сделает только один жест, канонический жест ужаса: правая рука очень медленно поднимется ко лбу. А туловище еще медленнее начнет разворачиваться в профиль. Но, право, эти жесты будут сделаны так, что перевесят все, что могла бы сыграть хорошая европейская актриса в аналогичной ситуации — со слезами, мимикой, отчаянием в глазах.
Отосигэ Сакаи носит титул национального достояния, и по его работе ясно, что такими званиями в Стране восходящего солнца не разбрасываются. Изящество лаконичных движений и необъяснимая сила внутренней актерской концентрации делают свое дело. Кажется, что внутри великого актера спрятан какой-то источник невидимого излучения, физического поля, подобного магнитному, в линиях которого вдруг "плывет" сценическое пространство, меняются цвета одежд, кривятся линии, и трагическое чувство утраты вдавливает зрителя в кресло. Это только потом разум нашептывает, что дело просто в потрясающей, передаваемой из поколения в поколение технике, что почудившееся изменение выражения маски — реальный результат тщательного расчета угла падения света, что просчитаны каждый шаг и каждый звук. Профессия доведена до такого совершенства, что заменяет личное вложение эмоций.
Кстати, на первом спектакле наши зрители, любители но, расписались в нечуткости, зааплодировав в тот момент, когда господин Сакаи только собрался покинуть сцену. Так хлопали бы какому-нибудь народному артисту Гамлету, выдохнувшему последнюю строку монолога. А в театре но предусмотрен еще очень медленный уход героя по помосту за кулисы. Он имеет ярко выраженное терапевтическое назначение: глядя на бесстрастно семенящего прочь актера, публика может выдохнуть напряжение, только что испытанное острое ощущение бренности бытия должно отпустить, должно наступить благодатное облегчение. Театр но требователен, труден и в то же время снисходителен к человеку — он заставляет страдать, но обязывает выжить.