премьера театр
В Берлине объявлена десятка лучших спектаклей прошлого года в немецкоязычном театре, все они примут участие в предстоящем фестивале "Театральная встреча". Сенсация и скандал: впервые за многие годы в списке нет постановки Франка Касторфа. РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ в меру сил исправляет несправедливость: по его мнению, недавно поставленный в берлинском театре "Фольксбюне" спектакль "Forever Young" — одно из лучших произведений выдающегося режиссера.
Несложно было предугадать, что Франк Касторф, взявшись за знаменитую пьесу Теннесси Уильямса "Сладкоголосая птица юности", все в ней переиначит и взорвет текст изнутри. Взять хотя бы пару главных героев — вышедшую в тираж кинозвезду Александру дель Лаго, путешествующую под именем Принцессы Космонополис, и ее молодого спутника Чанса Уэйна. Ясно, что трактовать их отношения можно по-разному, это видно даже по судьбе пьесы в России: во мхатовском спектакле советских времен центральные персонажи пьесы выглядели невинными компаньонами, а вот в недавнем спектакле "Современника" не слезают с постели. Второе все-таки ближе к Уильямсу, но речь сейчас не об этом. А о том, что стареющая актриса у Франка Касторфа оказывается молодой и привлекательной. Жиголо Чанс, напротив, несвеж, изрядно потаскан, лысоват и молодится при помощи подручных средств — узкого светлого костюмчика, парика и темных очков.
Принцессу играет Катрин Ангерер, Чанса — Мартин Вуттке, лучшие актеры "Фольксбюне" и любимые на сегодня актеры Франка Касторфа. Кто видел в прошлом году в Москве на Чеховском фестивале "Мастера и Маргариту" из Берлина, помнят их по заглавным ролям. В новом спектакле они играют не столько даже конкретных персонажей пьесы Уильямса, сколько иронически поданных героев голливудских фильмов. Катрин Ангерер в развевающейся юбочке и блондинистом парике напоминает о Мэрилин Монро. Мартин Вуттке напоминает сразу многих, хотя по темпераменту и мощи физического присутствия на сцене этому великому немецкому актеру большинство голливудцев в подметки не годится.
Вообще, спектакль соткан из американских мифов, из клише поп-культуры, по обыкновению переплавленных режиссером в блестящее, яростное и насмешливое зрелище. Увиденная глазами левого европейского интеллектуала "великая американская мечта" выпирает в спектакле отовсюду. Глядя на бамбуковый домик на сваях под звездно-полосатым флагом, на маленький бассейн, на шезлонги и пальмы, на ярко-желтый полиэтилен, в которой "обернут" весь объем сцены (художник Берт Нойманн), на персонажей этой пьесы, лениво торчащих за барной стойкой, падающих с лестницы, загорающих на солнце, строящих друг другу козни, плюхающихся в бассейн,— глядя на все это, вспоминаешь и хижину дяди Тома, и уличный фаст-фуд, и настырную рекламу сигарет, и мультики, и дурацкие комиксы, и вестерны, и мелодрамы, и даже фильмы ужасов. Это, конечно, не лирический Уильямс, это Уильямс жанровый, но только опрокинутый режиссером во все жанры одновременно.
Для Франка Касторфа едва ли не главный из жизнеутверждающих заморских мифов — миф о вечной молодости. Именно поэтому так эффектно сработало в спектакле возрастное превращение главных героев. На киноэкране или на театральной сцене время можно обмануть, притвориться молодым, загримироваться старым, но твое реальное время жизни обвести вокруг пальца нельзя. (Одна из запоминающихся деталей: лысоватый Чанс Уэйн замечает у себя седой волос и вырывает его с диким, животным криком отчаяния.) И все яркие, кричащие приемы поп-культуры для режиссера не что иное, как способы заговорить реальность, заколдовать время, отвлечь человека от сути бытия. Само название спектакля и появляющаяся в конце действия на электронном табло надпись "Life is very long" — тоже как заклинания. В конце пьесы пути двух героев расходятся, в спектакле же они вдвоем — будто в экранном хеппи-энде — выходят на авансцену окрыленные, будто всерьез верящие в возможность счастья и вечной молодости.
На собственно экране, установленном на сцене, никакого хеппи-энда нет. Этот экран — непременный атрибут всех спектаклей Франка Кастрофа последних лет. На него в режиме реального времени транслируют то, что снимает в этот момент видеокамера. Чуть ли не половину сценического времени, если не больше, зритель глядит именно на экран. Оператор следует за актерами, и публика все происходящее видит на крупных планах. В "Forever Young" камера совсем "обнаглела": если в прежних постановках, включая "Мастера и Маргариту", она снимала только то, что происходило за кулисами или за декорациями, то теперь "слежка" стала тотальной и не прекращается даже на глазах у зала. Фирменный прием режиссера, его ноу-хау в "Сладкоголосой птице" дополнен еще и электронным табло снизу, на которое бегущей строкой выдавливаются ключевые фразы пьесы или смешные объявления вроде "Happy Hour" или "Opening Night".
Некоторые неумные московские критики после гастролей булгаковского спектакля пеняли господину Касторфу на то, что он не любит актеров. В действительности дело обстоит совершенно наоборот. Режиссер с помощью телеэкрана не просто укрупняет подробности игры. Он преподносит своим актерам неоценимый подарок — как бы дарит каждому из них второе лицо. (Правда и то, что для плохих актеров экран может оказаться предателем, но к труппе "Фольксбюне", одной из лучших в мире, это не относится.) Впрочем, суть коронного приема режиссера не только в том, что преодолевается препятствие, установленное, казалось бы, самой природой театра, в котором расстояние от лица зрителя до лица актера жестко зафиксировано. А еще и в том, что учитывается психологический феномен современного человека — в эпоху электронных СМИ достоверным зрителю кажется лишь то, что "пропущено" через технику, что передано по проводам и выведено на монитор. В этом смысле взрывные, дерзкие, сюрреалистические спектакли "Фольксбюне" могут считаться самыми близкими к правде жизни созданиями современного театра.