У нового — замятинского — тома "Антологии сатиры и юмора" есть свой внутренний сюжет. Напряженность заметна уже в содержании: не похоже, что повести и рассказы, шутки и наброски срослись в тесном соседстве. Многие из них хоть сейчас переселяй, появись такая, в "антологию трагедии". Вошедший сюда роман "Мы" сам Евгений Замятин называл "своей самой шуточной и самой серьезной книгой". Писатель всячески испытывает новую реальность на наличие чувства юмора: и на пространстве повести, и в небольшой сказке, и даже в краткой заметке из записных книжек: "В Киеве, после переворота, ночью стучат в дверь — с черного хода. 'Кто там?' — 'Главсевзапфронт'.— 'Что угодно?' — 'Дуня ваша дома?' (Горничная)".
Параллельный сюжет сборника — абстрактные споры о природе замятинского смеха. Спор здесь ведут современники писателя. Зинаида Шаховская, например, видит в его произведениях не юмор, а "сарказм, выращенный на скептицизме". И родословную писателя ведет не от Гоголя, а от не любимого ею Салтыкова-Щедрина. А Николай Оцуп рассказывает о критике Корнее Чуковском, который на словах восторгался "новым Гоголем", а в программной статье подытожил: "Здесь нет настоящей литературы. Замятин? Но какой же он писатель? Это — чистоплюй". Для самого писателя жанровые вопросы почти всегда имели еще и вполне конкретное воплощение. "Сатира" или "юмор" — на этот вопрос власти давали недвусмысленные ответы. Так, на одну из первых замятинских повестей, "На куличках", обиделась царская цензура: журнал, где она была напечатана, конфисковали, а книжный вариант издали уже после революции. А затем его повести и пьесы оказывались "в ссоре" уже с советской цензурой. Писатель, не всегда в силах угадать ответную реакцию, называл себя "профессиональным еретиком". Эмиграция окончательно рассорила Евгения Замятина с цензорами: некоторые из представленных в сборнике рассказов впервые появлялись в Париже, сначала во французском переводе и только затем по-русски (такую последовательность задал еще роман "Мы", впервые появившийся как "We" в Нью-Йорке). Основные российские публикации замятинских произведений пришлись уже на вторую половину 1980-х.Однако именно повествовательная ткань замятинских произведений, во многом продолжавших традицию Николая Лескова, Федора Сологуба, в свою очередь, стала материалом и образцом для следующих писательских поколений (из той же ткани — и не так давно открытый роман Бориса Житкова "Виктор Вавич"). Евгений Замятин, ставший учителем для "Серапионовых братьев", шутливо называл себя "литературным акушером". В дальнейшем, правда, надобность в такой специальности должна была отпасть. У автора самой известной русской антиутопии была и собственная утопическая версия развития литературы: настоящее искусство должно было явиться именно в эру всеобщего прогресса и "великого отдыха". Почему-то все получилось наоборот: прогресса не видно, а "эра великого отдыха" наступила у литературы.
Прозаик Андрей Волос, автор "Хуррамабада" и "Недвижимости", выпустил новый роман "Маскавская Мекка". Действие параллельно разворачивается в двух городах: захудалом райцентре Голопольске и столичном Маскаве. Маскав не совсем Москва: Бирюлево и Братеево на месте, где-то красуется величественный Аквапарк. Но центральную часть города пересекает проспект Слияния, а рядом с храмом Христа Спасителя — мечеть Праведников и минарет Напрасных жертв. Расплачиваются кроме рублей и долларов — "таньга", пьют "шараб-колу", "глобализатор" у них, кажется, вместо телевизора. Одни, как посетители развлекательного центра "Маскавская Мекка", кушают устриц, другие, как главные герои Сергей и Настя, перебиваются гречневой кашей. Но и Сергей благодаря случайности попадает в "Мекку" на рискованную "кисмет-лотерею", где проигравший должен расплачиваться жизнью. Пожалуй, кульминацией романа стало именно это описание лотереи (явно навеянное просмотром натужных телевизионных игр), а вовсе не борьба с "антинародным грабительским режимом" и организация "благоустроенных фильтрационных лагерей". То же — и в "голопольской" части: не столько высмеивание идеалов "гумунизма", сколько иронически описанное любовное приключение функционерши Александры Твердуниной.
Самое удивительное, что того ужаса, который полагается по законам жанра, превращение родной Москвы в непонятный Маскав не вызывает: в антиутопию входим как в родное, уютное пространство, чуть ли не со слезами узнавания. Андрей Волос как будто не хотел перестараться с сатирой, и ему это удалось. Больше его волновало выверенное однообразие стиля, неспешное течение повествования, что также удалось. Малейшие стилистические сюрпризы хорошо заметны и будут оценены читателем. Так, "Маскавская Мекка" перемолола даже сорокинский сюр: сцены "отлавливания" партийных чиновников из болотных хлябей — это уже не пародия, а постсорокинская проза. Даже на антиутопическом материале писатель умудряется немного подекадентствовать.
От "Хуррамабада" новому роману досталась яркая восточная краска. А серая будничность — от романа "Недвижимость". В результате смеси восточных теплых цветов с холодом реальности победил серый цвет. Роман получился сыроватым, автор же — скуповатым, упорно не желающим выдвигать свою кандидатуру на пост "мейнстримщика" (вот, Виктор Пелевин, например, тут ни минуты не колебался). Разве что новый роман обеспечил на время среду для сохранения фирменного писательского стиля. Остается только пожелать автору новых впечатлений, а язык его до Мекки доведет.
Антология сатиры и юмора России ХХ века. Т. 28. Евгений Замятин / Составитель, автор комментариев С. Никоненко. М.: Эксмо, 2004
Андрей Волос. Маскавская Мекка. М.: Эксмо, 2003