Сегодня новосибирский театр «Глобус» представит на малой сцене премьеру спектакля по повести «Моя Марусечка» Александры Васильевой. Корреспондент «Ъ» ИРИНА УЛЬЯНИНА, посетившая вчера первый публичный показ, испытала те же чувства, что и на поминках во время прощания с близким и очень хорошим человеком. Только в спектакле, поставленном московским режиссером Мариной Брусникиной, светло помянули целое поколение — уходящую натуру провинциальных россиян, живших и страдавших при «застое».
Спектакль начинается абсолютно незрелищно, неувлекательно — со смакования бытовых подробностей, о которых рассказывают мужчины и женщины, выхватывая друг у друга нить повествования. Сейчас люди так уже не общаются, им некогда фиксировать внимание на мелочах и недосуг задумываться над поведением соседей и поступками детей. Более того, никто, в отличие от героини повести Оли, давно не считает, что «растит детей для Родины».
Я начинала смотреть спектакль с некоторым раздражением, автоматически отмечая актерские погрешности — главным образом проблемы с речью и дикцией, а также сценодвижением, характерные для многих участников спектакля. Совершенно не прочитывалось художественное оформление Екатерины Кузнецовой. К чему все эти разноуровневые подиумы или постаменты, крытые голыми досками, зачем под ногами у актеров катаются разнокалиберные, гладкие, отливающие серебром шарики? И блеклость костюмов — простеньких ситцевых платьев, неярких платочков, поношенных пиджаков и пальто (художник по костюмам Екатерина Муратова) — казалась нарочито убогой. Но вскоре это впечатление не просто сгладилось, а совершенно растворилось. Странный, настоянный на подсознательных реакциях, густо замешанный на простонародных словечках, текст Васильевой начал работать, казалось, сам по себе, своим смыслом.
Режиссер Марина Брусникина нашла не просто оправданную, а предельно выразительную, пожалуй, единственно возможную форму. Марусечку — 60–летнюю уборщицу рыбного отдела гастронома, которая не способна ни украсть, ни покараулить, а умеет лишь смиренно нести свой тяжкий жизненный крест, играют пятеро актрис. Ну, разве что Ирина Нахаева, исполняющая роль матери десятерых детей настолько органично, что несет образ, как родную кожу, в меньшей степени причастна к Марусечке. В ней есть хоть какая–то непримиримость, она ценит порядок, неусыпно гоняя «сыкунов». И наставляет Марию Христофоровну, которую все зовут Марусечкой, не раздаривать флоксы и морковку, выросшие в огороде, а продавать их куда угодно (не на что сыну в тюрьму посылку собрать?!). А Марусечка совсем не ропщет, лишь сердце ее непрерывно болит от жалости к единственному ребенку, который в заключении, поди и вкус какао с молоком позабыл.
Хлеб насущный — сквозной образ спектакля и повести. Персонажи вкусно говорят о самой простой еде — хлебе, смазанном топленым салом, селедке, жареной картошке, засохшей брынзе. Еда для них — главное земное удовольствие и даже его символ. А Марусечка — собирательный образ. В ней соединились утонченная красота и изящество актрисы Галины Яськовой, мягкая женственность Тамары Седельниковой, сексапильность и волевой стержень Светланы Прутис. Но чаще всего у нее заплаканное, измученное и доброе лицо Людмилы Трошиной — заслуженная артистка России ближе всех подошла к Марусечке. Одной из самых пронзительных сцен премьерного спектакля стал ее монолог в лодке, наполовину заполненной всхлипывающей, текучей, как время, водой. Героиня пришла к могилам матери и Дуси, выкормившей ее сына Митю, на кладбище, затопленное искусственным озером. И двигало ею не желание исповедаться или пожаловаться, а святой материнский порыв оправдать, обелить несчастного сыночка. В этой сцене столько правды — и искусства, и жизни, что ради нее одной стоило ставить спектакль.
Образ Марусечки явился и собирательным женским образом, в котором соединились типичные, но раздробленные на частности, а потому особенно узнаваемые приметы россиянки: она и красива, и смешлива, и отзывчива, а еще недолюблена, изработана, изнурена. Народные песни, использованные в постановке (музыкальное оформление осуществила Алена Хованская), обыгранные в массовых сценах, очень точно дополняют и расширяют пространство своеобразного текста. «Ей так хочется нежной ласки, ну а ласки — только в сказке».
В финале «марусечки» и разноликие мужчины, поминая Марию Христофоровну, пускают сверкающие, разнокалиберные шары на водную гладь, заключенную в лодку Харона. И застывают на мгновение, глядя в зал, как в объектив фотокамеры, отпечатываясь коллективным портретом поколения. И нельзя утверждать однозначно, что оно — уходящая натура. Причастность к нему определяется мерой человеческого в каждом из нас.