«Если школа не умеет адаптироваться к особенностям детей, это плохая школа»

Пост в Facebook директора благотворительного фонда «Дом с маяком» Лиды Мониавы о праве ее подопечного ребенка Коли с тяжелой инвалидностью учиться в общеобразовательной школе вызвал много вопросов, связанных с жизнью детей и взрослых с тяжелыми нарушениями развития: хотят ли они учиться в массовой школе, полезно ли им это, и не вызовет ли стресс у обычных детей появление их особенных сверстников в классе. Спецкор “Ъ” Ольга Алленова задала эти вопросы детскому неврологу, эксперту благотворительного фонда «Обнаженные сердца», приглашенному профессору Университета Нью-Мехико (США) Святославу Довбне.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Любой человек может умереть в любой момент»

— Как вы думаете, готово ли российское общество к настоящей инклюзии в школе?

— Если вы говорите о дискуссии вокруг поста Лиды Мониавы, то я не понимаю, в чем проблема. Я не понимаю, почему люди не хотят видеть ребенка в школе. Мне их логика не понятна.

— Приведу аргументы противников обучения детей с тяжелыми нарушениями в школе. Первый: опекун не знает, хочет ли ребенок идти в школу, где он никогда не был и где его могут испугать, вызвать у него стресс.

— Ух ты! Надо же, какая интересная идея! А кто-нибудь когда-нибудь вообще спрашивал детей, хотят ли они ходить в школу? Это уместный вопрос ребенку? Если ваш ребенок скажет, что он не хочет ходить в школу, вы его посадите дома? Я даже в некоторой растерянности. По-моему, все дети идут в первый класс, и, даже если они очень не хотят и пугаются, их стараются приучить и адаптировать, помочь им находиться в этой школе. Наверное, любому ребенку может быть сложно, особенно если это незнакомая среда. Коля — такой же ребенок.

— Второй аргумент: у него паллиативный статус, он может умереть.

— Вот это слово «паллиативный» многие понимают как синоним слова «пациент». Люди воспринимают Колю так, будто он завтра умрет. Наверное, именно это слово мешает людям понять, что он просто ребенок. Он только в больнице пациент, а в школе он ученик. Долгое время многие дети с тяжелыми множественными нарушениями в России не получали никакой помощи, и паллиативная система подключилась, чтобы улучшить качество их жизни. Коля, как и все мы, может прожить еще много лет, а может не прожить, но это никак не влияет на его право жить, как все, ходить в школу, в кафе, гулять по улице.

— Третий аргумент: если у ребенка судороги, если он может умереть в любой момент, другие дети увидят это и испугаются.

— Любой человек может умереть в любой момент. Люди болеют и умирают. И судороги могут случиться с любым ребенком. Давайте тогда никого не будем пускать в школу? В детском учреждении вне зависимости от того, есть там Коля или нет, должны быть люди, умеющие оказывать первую помощь, знающие телефоны экстренных служб. А если это большое учреждение, там и медперсонал должен быть.

Все эти аргументы очень странные. Это изоляционистская позиция. Вокруг нас много разных детей.

У кого-то плоскостопие, у кого-то плохое зрение, у кого-то психологическая травма, у кого-то болезнь, кто-то может упасть с приступом, кто-то может умереть. Давайте спрячем голову в песок и сделаем вид, что ничего этого нет и что все дети одинаковые. Мне кажется, в таком подходе много страхов от незнания. Люди всегда боятся незнакомого. И еще они испытывают огромный страх утраты доступа к ресурсам. Если кто-то еще придет туда, где учится мой ребенок, значит, у моего что-то отберут. Никто не верит, что государство даст что-то сверху. Думаю, люди, имея опыт жизни в стране, где многое делалось для проформы, боятся потерять те ресурсы, которые сейчас имеют.

Понятно, что Коле надо дополнительно помогать, чтобы инклюзия была инклюзией. Глупо думать, что можно не дать школе никаких ставок, никого не обучить, никакого оборудования не предоставить, а просто привести в эту школу ребенка с особыми потребностями.

— Вы можете предположить, как будут обучать ребенка с тяжелыми множественными нарушениями развития, такого как Коля, учитывая российские законы и реальную практику?

— Для него должна быть составлена индивидуальная программа реабилитации и абилитации (ИПРА), в которую включены специальное оборудование для школы и специальный помощник. У него должна быть специальная индивидуальная программа обучения и развития (СИПР), по которой ему должны создать специальные образовательные условия: чтобы он занимался с педагогом, когда ему нужны индивидуальные занятия, и находился в общем классе на тех занятиях, в которых может участвовать. Например, на уроке рисования, где все рисуют, Коля тоже мог бы что-то делать. По закону все это ему положено.

— Чему его должны учить на индивидуальных занятиях?

— Я думаю, наверняка нужно разбираться с его коммуникацией, подбирать специальные средства альтернативной коммуникации, а для этого необходимы дополнительное время и отдельное помещение. Ну или просто какое-то тихое место. И, возможно, какой-то другой ребенок с особыми потребностями тоже мог бы заниматься чем-то индивидуально в это же время в этом же помещении.

«Мы делали вид, что людей с инвалидностью в этом мире просто нет»

— Если в школу приходит особый ребенок, она должна найти для него специалистов. Где их искать?

— Это должна делать не школа. Это все-таки больше, чем школа. Школа может не уметь ничего. Это как раз задача муниципальных властей, РОНО, городских властей — обеспечить в том месте, где живет ребенок, вот эти специальные образовательные условия.

— В городе должен быть какой-то ресурсный центр, который присылает в школу таких специалистов?

— Называть его можно по-разному, но это место, имеющее дополнительные ресурсы для обучения детей с особыми потребностями, которое должно откликаться на любой запрос из школы.

Сейчас в Москве, которая развивается быстрее, чем остальная страна, уже появляется такая система. Департамент образования или РОНО может контрактировать специалистов, которых нет в школе, и они будут приходить в школу к конкретному ребенку, потому что у него есть такие специальные образовательные потребности.

— А кто на это выделяет деньги?

— Есть закон, который гарантирует всем детям доступ к образованию. Равный доступ вне зависимости от особенностей, семьи, экономического статуса, здоровья и так далее.

У всех детей равные права на образование. Это означает, что любой ребенок может пойти в школу.

Чтобы дать доступ к образованию тем детям, у которых есть больше потребностей и каких-то особенностей, нужно составить специальную образовательную программу, привлечь дополнительные ресурсы через систему образования или через систему социальной защиты.

У каждого ребенка с инвалидностью должна быть еще индивидуальная программа реабилитации и абилитации, по которой можно получить коляски, вертикализаторы, дополнительные устройства для жизни и развития. И в образовательной программе (СИПР), и в медико-социальной (ИПРА) может быть зафиксирована необходимость ассистента или помощника, необходимость дополнительных занятий и прочих услуг. И все это должно финансироваться. Часть финансируется через социальную защиту, часть — через образование. Я сейчас описываю, как это должно быть. В реальности не все так легко и прозрачно. Специалисты соцзащиты часто не понимают, что можно включать в ИПРА, а что — нельзя, у них есть свои ограничения, потому что все пытаются экономить. В системе образования не знают, где брать специалистов, как учить детей с определенными видами нарушений, к тому же многих специальностей — психологических и педагогических — в наших государственных вузах сегодня просто не существует, и все это надо развивать.

Но почему в нашей стране всего этого так долго не существовало? Потому что мы делали вид, что людей с инвалидностью в этом мире просто нет.

Детей с особыми потребностями не пускали в школу, поэтому не нужно было думать о том, как им составить ИПРА, СИПР, какой закон должен это обеспечить, откуда взять специалистов. Их всех запирали либо дома, потому что доступной среды не было даже в подъездах (да и сейчас во многих домах ее нет), либо в интернатах. Интернат — это, с одной стороны, очень дорогой способ ухода за людьми с особыми потребностями, поскольку там много народу и огромное количество персонала, а с другой стороны — очень дешевый, потому что продолжительность жизни там очень короткая и люди часто не получают базовых услуг, на которые имеют право. В групповой системе людям с нарушениями всегда живется очень плохо — большинство там быстро погибают.

«Существование в нашем советском прошлом системы специального образования для всех детей с особыми потребностями — это иллюзия»

— И все же зачем Коле идти в общеобразовательную школу? Почему бы ему не пойти в специализированную, коррекционную, где его лучше чему-то научат и где ему самому будет, возможно, комфортнее, чем в общей школе?

— Еще совсем недавно и в специальные школы Колю бы тоже не взяли. И вообще никуда бы не взяли. На самом деле, сегодня ресурсов и знаний больше в инклюзии, потому что это новая, быстро развивающаяся система. И в ней по крайней мере понятно, как получить коляску, ассистента и все остальное. А в специальных школах все это не очень понятно. Вы, наверное, помните, что в советское время и ранний постсоветский период многие дети с тяжелой инвалидностью считались «необучаемыми». Поэтому детей с тяжелыми нарушениями не брали вообще никуда.

Спецшколы были ориентированы преимущественно на детей из зоны социального риска и детей с не самыми большими проблемами в обучении. Потом это изменилось, и сейчас появилось много замечательных мест, где действительно пытаются специальным образом учить детей. Но основная масса спецшкол никогда не были такими особыми местами, где обладают какими-то серьезными знаниями о детях с множественными нарушениями в развитии, или о детях с аутизмом, или о детях с церебральным параличом. То старое специальное образование, которое существовало ранее, не отвечает современным задачам в этой сфере. По сути, его просто не было — в том виде, в каком оно должно было существовать, чтобы учить детей с тяжелыми формами инвалидности или выраженными поведенческими нарушениями.

— Но я часто слышу, что у нас была выдающаяся система коррекционных школ и специального образования, а сейчас ее разваливают.

— У нас вообще все было выдающееся, если слушать некоторых граждан, ностальгирующих по СССР. У нас и система ГУЛАГа развалилась.

Если серьезно, я не знаю, что развалили, но обычно об этом говорят люди, которые просто никогда не видели детей с серьезными нарушениями в развитии. Эти люди раньше считали, что дети, которые не очень хорошо читают, складывают и вычитают, но при этом способны сидеть на уроке, должны посещать спецшколы. Да, такие школы существовали в большом количестве. Но, повторюсь, дети, которые получали ярлык «необучаемый», попасть туда не могли. И еще совсем недавно были даже судебные процессы над директорами интернатов, которые пытались нанимать учителей для детей, у которых был диагноз «необучаемый»: их обвиняли в растрате государственных денег.

Так что существование в нашем советском прошлом системы специального образования для всех детей с особыми потребностями — это иллюзия.

— Но специальное образование вообще нужно?

— Несомненно. Чтобы инклюзия была полноценной, должен существовать весь спектр образовательных возможностей. Вероятно, для некоторых детей останется необходимость обучаться в особенных условиях. Нет ни одной страны, в которой бы полностью исчезло специальное образование. Во всем мире есть подростки с тяжелыми поведенческими нарушениями, у которых есть кроме этого серьезные нарушения психического здоровья, и инклюзивная система с ними не справляется. Их приходится обучать в специальных условиях. Поэтому должно существовать много различных вариантов обучения для ребенка с особыми потребностями.

Самый базовый вариант — когда ребенок с какими-то особенностями находится в обычном классе, а к нему приходят специалисты и помогают ему в этом классе удержаться.

Другой вариант — когда есть специальная ресурсная зона внутри школы и ребенок там учится какое-то время, а потом приходит в столовую, на рисование, на физкультуру вместе со своим классом. И самый дорогой и высокоспециализированный вариант — специальное образование, которое осуществляется в отдельной школе.

Если мы посмотрим на наших зарубежных коллег, то увидим, что они всегда начинают с наиболее инклюзивного варианта. Даже если ребенок имеет очень выраженные и серьезные проблемы, они пытаются сначала устроить его в общеобразовательное учреждение, с минимальным уровнем ограничений — потому что в законодательствах многих стран даже существует такое понятие «образование с наименьшими ограничениями». И по закону начинать всегда нужно с этого варианта. И только если так не получается, рассматриваются другие варианты, в том числе обучение ребенка в очень дорогой для государства, специализированной школе. Но, даже если ребенок переведен в такую специализированную школу, по закону комиссия раз в полгода обязана оценивать его успехи и возможность перевода назад в более инклюзивную среду.

— Что выгоднее для регионального бюджета — обучать ребенка с особыми потребностями в спецшколе или в обычной школе?

— Финансирование действительно зависит от региона. Есть регионы, где школы получают реальные средства на обучение детей с особыми потребностями. А есть регионы, где получают какие-то копейки или вообще не получают.

Часто прибегают к хитрости: в каждом регионе есть спецшколы, и их используют, чтобы не вкладывать дополнительные деньги в обучение детей с особыми потребностями. Потому что в направлении ПМПК (психолого-медико-педагогической комиссии.— “Ъ”) часто пишут, что ребенку «необходимы специальные образовательные условия», а в спецшколах вроде бы эти специальные образовательные условия есть по определению, значит, можно всех детей туда направить и никаких денег в школу не добавлять. Хотя специализированные школы тоже нуждаются в дополнительных человеческих ресурсах и новых знаниях. Ведь и там тоже нет и не может быть необходимых условий для всех, для каждого ученика и нужно каждый раз создавать их заново.

— То есть для государства нет разницы, где будет учиться ребенок, потому что и в спецшколу, и в обычную школу нужно направлять дополнительные средства, если там учат по-настоящему, а не для вида?

— Да. Но наше государство подписало Конвенцию ООН о правах инвалидов, где говорится, в частности, о равных правах на образование, и поэтому развивать инклюзию в образовании — его прямая обязанность. А инклюзия — это новая система, в которую нужно добавлять: ассистентов, знания, деньги, доступную среду. Но при этом она очень гибкая и подходит для каждого ребенка независимо от наличия или отсутствия у него каких-то нарушений. Из научных исследований мы знаем: если инклюзия в школе хорошая, то все дети, которые учатся в этой школе, получают образование лучшего качества, чем дети в неинклюзивной школе. Если педагоги научатся заботиться об особенных детях, они смогут лучше заботиться обо всех. А если школа в принципе не умеет адаптироваться к особенностям детей — это плохая школа, и она плохая для всех, потому что не может отвечать ни на потребности гениальных детей, ни на потребности тех, у кого проблемы с поведением или с интеллектом. То есть школа, работающая только на «золотую середину», которой в природе не существует, для всех плоха. Я это говорю опять же на основании исследовательских данных о долгосрочных результатах инклюзивного образования.

«Инклюзия — это очень выгодно, она вернется обществу и государству огромными прибылями»

— Бывает ли так, что в класс, где на 30 детей один учитель, приводят еще одного ребенка с особыми потребностями и вся нагрузка ложится на одного человека?

— Так быть не должно. Если такие случаи есть, то это никакая не инклюзия, это фикция.

К сожалению, многие региональные власти идут по такому пути: «Давайте мы выполним все требования нового законодательства, всех детей возьмем в школу и ничего им не дадим». К нам в фонд «Обнаженные сердца» часто обращаются руководители из регионов, которые просят научить их педагогов работать с детьми с аутизмом, с разными нарушениями развития, потому что дети в школу пришли, а школа их учить не умеет. Мы начинаем разговаривать — и вдруг оказывается, что они не собираются вкладывать никаких ресурсов в этот процесс: ни денег, ни людей. Они думают, что специалисты и учителя послушают лекцию, все поймут и это уже будет называться инклюзией. Конечно, так это не работает.

Каждый из нас индивидуален. Нельзя всем дать таблетку аспирина от судорог, простуды, рака и коронавируса. Мы заслуживаем разного подхода, у нас разные потребности, поэтому нужно, чтобы каждый из нас получил разные ресурсы.

— Пандусы, лифты, безбарьерная среда так же важны для инклюзии, как присутствие в школе тьюторов?

— Конечно, ведь без этого инклюзию не построишь. Если ребенок на коляске не может подняться на второй этаж на урок биологии или физики или в спортзал, то даже начинать инклюзию в таких условиях невозможно. К сожалению, во многих регионах в России все упирается в фантастическую бедность. Там нет никаких пандусов, лифтов, специальных устройств. Даже в крупных городах родители отчаянно борются, чтобы что-то из этого получить. Для детей специальные устройства, средства технической реабилитации получить вдвойне сложно, потому что ребенок растет, оборудование надо менять, а это требует больших затрат. С научной точки зрения это очень простые проблемы, но фактически они первичны для многих детей с двигательными нарушениями. И это касается не только школы.

У нас много многоэтажных сооружений, люди с инвалидностью часто живут в хрущевках, без лифтов и пандусов, и для них инклюзия заканчивается, не начавшись, при попытке выхода из собственной квартиры.

Маме, у которой ребенок с двигательными нарушениями, каждый день нужно его как-то спустить вниз, на чем-то доставить в школу, а потом поднять назад в квартиру. Это часто просто невозможно, особенно если речь идет о подростке. В конце 1990-х годов мы были уверены, что хотя бы эта проблема начинает решаться, но нет. Видимо, должно пройти еще какое-то время, чтобы люди с инвалидностью, которые хотят участвовать в жизни общества, могли получить такую возможность. Но пока мы не станем решать вот эти базовые проблемы, мы не дойдем и до более высокопрофессиональных задач. Инклюзия — это очень выгодно, она вернется обществу и государству огромными прибылями — все это уже подсчитано, доказано, описано. Но если не вложить туда ни копейки, то и результата не будет. Если вы хотите производить хорошие автомобили, которые принесут вам деньги, вы должны сначала купить качественные станки и обучить рабочих.

— Значит, сначала нужно вложить деньги в доступную среду, а потом учить специалистов?

— Нет, это все должно идти параллельно. Необходимо вкладывать и в безбарьерную среду, и в обучение персонала. Система требует рабочих рук, ассистентов, специальных педагогов. Сейчас в нашей стране не очень хорошая ситуация в образовании. Я не помню, чтобы в советское время в первом классе могло быть 38 человек на одного учителя. Я не представляю себе, что он там делает один. И это вообще вопрос не про инклюзию. Я такое видел когда-то после перестройки в Средней Азии, а теперь это вдруг появилось в России.

— Надо ли родителям приводить ребенка с особыми потребностями в общеобразовательную школу, если в ней ничего нет для его обучения?

— А там ничего и не будет, если не придут такие люди. Так было во всем мире: инклюзия начиналась после того, как родители приводили в школу своих особенных детей. Когда-то и сестру президента Кеннеди в школу не брали, но в итоге они построили инклюзию, и мы тоже построим.

«Никакая усредненная инклюзия не работает»

— Допустим, в школе учится один ребенок с множественными нарушениями, два — с синдромом Дауна, три — с аутизмом. Как их будут учить в хорошей инклюзивной школе и чем их обучение будет отличаться от обучения других детей?

— Все дети очень разные, нужно знать каждого, чтобы понимать, как следует его обучать, так что абстрактно рассуждать очень трудно, но я попробую. Термин «тяжелые множественные нарушения развития» обозначает сочетание тяжелых двигательных, когнитивных и сенсорных нарушений. Чтобы создать специальное образовательное условие для ребенка с такими нарушениями, нужно понять, какими способами коммуникации он может пользоваться и какая адаптивная техника ему нужна, чтобы он мог сидеть и стоять в правильном для него положении и при этом максимально участвовать в образовательном процессе.

Дети с двигательными нарушениями бывают самыми разными — допустим, нам удастся подобрать средства альтернативной коммуникации и ребенок, который не мог говорить, окажется талантливым программистом, как, например, Ваня Бакаидов (программист с ДЦП, номинант премии ООН World Summit Awards за программы синтезации речи.— “Ъ”). А может оказаться, что у него более сложные нарушения, и тогда образовательная программа для него будет другой.

Конечно, у такого ребенка будет ассистент, который поможет ему передвигаться, удовлетворить базовые потребности, связанные с самообслуживанием. Тут я хочу отдельно сказать, что вот эта система помощников или ассистентов становится очень мощным драйвером экономики во всех странах. Во-первых, она увеличивает количество занятых, потому что для работы ассистентом не требуется какой-то высокой квалификации. Ассистентами часто оказываются люди, особенно женщины, которые рано выходят на пенсию и могут получать дополнительный доход, заботясь о ком-то. При этом они начинают снова платить налоги. А, во-вторых, у человека, которому такая помощь оказывается, появляется шанс, что в будущем он тоже сможет работать.

Из исследований наших зарубежных коллег мы знаем, что дети с разными нарушениями, которые были в инклюзии, с большей вероятностью сами будут работать в будущем, чем дети, которые в инклюзии никогда не были.

Итак, мы говорим о ребенке с множественными нарушениями. Допустим, ему подобрали ассистента, а также какие-то электронные или бумажные способы дополнительной коммуникации. Может быть, это кнопка, которую он может нажать, или какой-то более сложный коммуникатор. Дальше для этого ребенка надо составить специальную индивидуальную программу, определить его маршрут внутри школы, создать какую-то ресурсную зону, например кабинет, адаптированный под его потребности, в который могли бы приходить и другие дети с особенностями развития. Как выглядит обучение такого ребенка в общем классе? Допустим, сейчас урок английского языка, все переводят статью из «Нью-Йорк Таймс», а Коля, Катя или Петя учатся пользоваться своим коммуникатором, двигать рукой, следить за давлением кнопки. Ребенок под руководством психолога или специального педагога, который пришел для этого в школу, осваивает какие-то необходимые ему навыки, которые он потом сможет использовать на уроке рисования или на уроке физкультуры, занимаясь каким-то адаптивным видом спорта.

— Спортом он тоже может заниматься на общем уроке?

— Конечно. В адаптивных видах спорта очень много возможностей, люди даже с очень сложными нарушениями могут участвовать в спортивной жизни, в том числе в своем классе.

Наконец, такой ребенок может посещать столовую вместе с другими детьми, может видеть других детей на переменах. Если его коммуникация улучшится и даже если она не улучшится, он сможет ее совершенствовать, находясь в общем пространстве с остальными детьми, наблюдая за их поведением, шутками, играми. Он сможет участвовать в праздниках, линейках, днях рождения.

Дети с синдромом Дауна тоже очень разные. Одна из больших проблем детей с синдромом Дауна — вербальная речь: окружающие часто не понимают, что такой ребенок хочет сказать. И поэтому многим детям нужны дополнительные средства коммуникации и дополнительные занятия, чтобы совершенствовать собственную речь. И если с ребенком до этого специалисты хорошо поработали и помогли ему с развитием коммуникации, он сможет гораздо больше времени проводить с классом, чем в случае, если такой работы с ним проделано не было. Учитель знает, как ребенок пользуется средствами дополнительной коммуникации, если они ему нужны, и может с ним взаимодействовать. При этом у ребенка могут быть занятия и в ресурсной зоне, чтобы помочь ему справляться с какими-то конкретными трудностями, влияющими на обучение и инклюзию.

Дети с аутизмом еще более разные — тут вообще трудно что-то предположить. Кто-то может находиться в общем классе практически 100% времени, потому что ранее он уже был в интенсивной поведенческой программе и вполне «удерживается» в классе, и он может просто ходить на дополнительные занятия со специальным педагогом после школы. А у кого-то гораздо больше особенностей, и он большую часть времени проводит в специальной ресурсной зоне, развивая свою коммуникацию и навыки, необходимые для инклюзии, а потом приходит на общие занятия, в которых может участвовать. Например, если его сильная сторона — математика или физика, он может приходить на урок математики или физики в общий класс. Очень сложно говорить о детях абстрактно. Но основной смысл инклюзии — в том, что никакие методики не бывают общими и подходящими для всех, это просто невозможно.

Смысл инклюзии — в индивидуальном походе, и этот индивидуальный подход связан с тем, что мы проводим подробную оценку возможностей ребенка и исходя из нее составляем индивидуальную образовательную программу, решаем, какая поддержка необходима ему в школе.

Чаще всего, если мы говорим о взрослых с нарушениями развития, мы видим, что их возможность жить самостоятельно, работать, поддерживать какую-то социальную жизнь зависит во многом не от тех формальных академических навыков, которым учат в школе, не от того, сколько раз они сложили пирамидку или отличили зеленое от фиолетового, а от так называемых мягких навыков (soft skills). Как я вступаю в коммуникацию? Слушаю ли я, когда ко мне обращаются? Как я отвечаю? Как я могу попросить о помощи в самообслуживании? Как я сам себя обслуживаю? И значительная часть дополнительных занятий в инклюзивной программе для ребенка с социально-образовательными потребностями заключается не в том, чтобы он умел высчитать площадь квадрата, а в освоении «мягких», адаптивных навыков. Это то, что мы обычно автоматически усваиваем и часто используем в повседневной жизни, то, чему нас не учат в школе. Детям с нарушениями в развитии в этом нужна дополнительная помощь. Тут и возникает сложность: человек приходит в школу, он, может быть, прекрасно складывает и вычитает, но все сели за парту, а он не сел и убежал, потому что не понял, почему надо сесть. А другой не понял, почему надо смотреть на учителя и слушать, о чем он говорит. А третий не может сидеть без специально адаптированного кресла. Нужно так выстроить дополнительную образовательную программу, чтобы помочь ребенку сесть за парту и смотреть на учителя. И обучать его этому мы не будем в общем классе, потому что остальным детям это не нужно.

Никакая усредненная программа, никакая усредненная инклюзия не работает — это полная глупость. Не может быть школы, которая изначально готова к любому ребенку. Но школа должна быть гибкой и готовой постоянно индивидуализировать программу под детей — гениальных, или тех, у кого сложно идет математика, или тех, кому трудно долго сидеть за партой, или кому тяжело устанавливать контакт. Вот это называется инклюзией. Все остальное — потемкинскими деревнями и мебельной интеграцией.

Ольга Алленова