Скрытое, но зримое
Фламандская и нидерландская живопись в ГМИИ им. А. С. Пушкина
О выставке размышляет Сергей Ходнев
"Зримый образ и скрытый смысл" — так она называется. К названию, конечно, хочется попридираться, потому что если снести в одно место все произведения живописи, в которых есть зримый образ и угадывается скрытый смысл, то потребуются не скромные выставочные площади ГМИИ, а целый город, а то и два. Впрочем, за названием, скорее всего, стоит не желание отделаться общей фразой, а наоборот, просветительское стремление сказать кое-что весьма конкретное о фландрской и нидерландской живописи XVI-XVII веков. Этому-то чудесному географическому и временному отрезку экспозиция и посвящена.Это конкретное, пожалуй, заключается в корректной борьбе со стереотипами. Ведь как привычнее? Если Рубенс — то мясистые белесые телеса. Раз малые голландцы — то чеканные кубки и недочищенные лимоны. Все просто. Можно даже знать из учебника, что голландский натюрморт — не беспорядочное нагромождение атрибутов, а философический ребус, но эта истина почему-то приходит на ум лишь тогда, когда эти натюрморты отсматриваешь в изолированном виде,— тогда, когда их не приходится соотносить с "Пятью чувствами" Брейгеля Младшего и евхаристическим аллегориями Рубенса. А тут все вместе — и Рубенс, и Брейгель, и Хенрик Аверкамп, и все кое-как объединяются в единый, довольно складный контекст североевропейского ренессанса и барокко. И вот как только на эту живопись перестаешь смотреть с позиций "в огороде (нидерландском) бузина, а в Киеве (фламандском) дядька", во всем сразу появляется новое измерение. Самое удивительное, что это измерение захватывает (при правильном подходе к организации выставки) всех, и детей, и взрослых. Даже тех, для кого баснословная искусность и нежность голландских лессировок — темный лес.
Получается, что ни картина, то игра: высмотришь какой-нибудь "говорящий" иконографический атрибут, и какая-то непритязательная "бытовуха" сразу превращается во что-нибудь типа аллегории страстей Христовых. А величественная мифологическая сцена — всего-то навсего в закодированное изображение какой-нибудь банальной сентенции: "поспешай медленно", например. И ни разу не возникает ощущения (даже если ни разу не "попасть" в подлинный смысл), что тебя обыграли в угадайки: само постепенное осознание премудростей, вживленных, как секретные отделения старинной мебели, в первоклассную живопись, доставляет самостоятельное удовольствие. Может быть, все это оттого, что часть художественных центров Голландии и Фландрии относилась к протестантскому ареалу. А протестантское барокко, вразрез с католической пышностью, скромно, строго, аскетично и не склонно "кричать": оно скорее вступает со зрителем в негромкий и неторопливый диалог. Даже Россия в прошлом от этого диалога не отвертелась. Именно из Голландии Петр I в свое время привез книгу "Символы и эмблемата", нечто вроде словаря "зримых образов и скрытых смыслов", и распорядился ее перевести, напечатать и разослать широким тиражом по всей стране. Европейское общество настолько привыкло сыпать метафорами и скрытыми смыслами, что для царя-преобразователя было очевидно одно: настоящее просвещение не обойдется без способности читать всепроникающие метафоры как книгу.
ГМИИ им. А. С. Пушкина, с 16 февраля до 18 апреля