Алла Горбунова была одной из самых заметных фигур в поколении поэтов, пришедшем в литературу в середине 2000-х. Она была почти идеальным молодым поэтом, потому что на редкость органично сочетала интеллектуализм (по образованию Горбунова — философ) и пристрастие к шаманскому вихрю, романтическое горение и легкую иронию. С тех пор было несколько сборников стихов (русских и переводных), одна книга прозы, премии, сложившаяся репутация среди читателей современной поэзии.
Фото: НЛО
Фото: НЛО
Любопытным образом вышедшая пару месяцев назад вторая прозаическая книга Горбуновой привлекла внимание гораздо более широкого круга читателей. О ней говорят как об одном из главных открытий современной русской литературы. Отчасти эта ситуация напоминает казус с «Петровыми в гриппе» Алексея Сальникова: давно действующий и вполне известный автор внезапно оказывается в роли дебютанта-самородка. В обоих случаях эти открытия, кажется, связаны с запросом на новый язык для разговора о недавней истории.
«Конец света, моя любовь» — не типичный сборник рассказов, скорее это нечто вроде системы циклов. Некоторые из текстов плотно связаны друг с другом, другие — почти не связаны; тем не менее в них постоянно возникают одни и те же фигуры, факты, реплики. Это почти навязчивое повторение — не недосмотр, а необходимость. С разных сторон, разными способами эти тексты пытаются выговорить один и тот же опыт. Опыт этот — абсолютно личный, но именно из-за нежелания Горбуновой говорить от лица «мы» реальность, которую она описывает, оказывается гораздо более узнаваемой, чем во многих текстах, представляющих взгляд поколения. Речь идет о взрослении в декорациях 1990-х и ранних 2000-х.
Первые тексты книги говорят об этом опыте с максимальной прямотой. Это пронзительная и жесткая исповедальная проза. Как всякая исповедальная проза, она, может быть, немного лукавит, но от этого не делается менее отважной. Она держится двумя установками. С одной стороны — внимание к шелухе памяти: глупым словам и чувствам, глупым книжкам и музыке — Ричард Бах, группа Nightwish и прочие жалкие мадленки, что с полным основанием исчезают на свалке истории и оттого, будучи извлечены оттуда, лучше всего воскрешают ушедшее время. С другой — чувство юности как постоянно длящейся катастрофы, растянутого взрыва. Русские 90-е с их уличным бандитизмом, памятью об Афгане, Чечней, модой на эзотерику дают этому чувству материю, но само оно больше. «Сникерсы» и «Балтика» становятся элементами того языка, на котором говорят вечные детско-подростковые любовь и обида, адресованные каждому и никому.
Однажды вернувшись из памяти и будучи рассказанным, этот опыт не оставляет. Те несколько историй, что составляют плоть первых текстов,— про расставания с первыми друзьями, про тираническую бабушку и сумасшедшую бабушкину сестру, про спившегося возлюбленного, про попытку изнасилования, про потерянные игрушки — на протяжении книги вновь и вновь возвращаются, разрушаются и снова возвращаются. Сначала эти истории превращаются в относительно конвенциональные рассказы, затем — в символистские страшные сказки с двойниками, феями-проститутками и гуляющей по русскому лесу красавицей-смертью, потом на их место приходят жестокие притчи с порнографическими мистериями, каннибализмом в плацкартном вагоне и так далее. Но и эти тексты держатся той же чувствительностью, как будто бы ищут возможность описать однажды полученный опыт страшной и прекрасной хрупкости мира еще одним способом.
Получается это хуже. Чем больше в текстах Горбуновой литературности, тем меньше в них остается поэтической точности. Это хорошая проза — сентиментально-жестокая, умелая и одновременно незавершенная, написанная немного для своих,— но такая, какой много было в 2000-е годы (в более мягком варианте — например, у Линор Горалик, в более радикальном — у Марианны Гейде). Легкое узнавание стиля как будто отчасти заслоняет содержание. Тем не менее попытка остранить собственную историю, провести ее сквозь ряд литературных преобразований, как в химическом (или алхимическом) опыте, оказывается необходима для самой конструкции книги Горбуновой. Она срабатывает как очищение. В конце эта литературная скорлупа спадает и остается эссенция. Финальный лучший текст книги, повесть «Память о рае»,— уже полностью мемуарный рассказ о детстве как сокровище не утраченном, но надежно спрятанном от человека и тайно пребывающем с ним.
«В этом мире были только две сигареты, спрятанные в старом портфеле, и в них было больше блаженства, чем во всех сигаретах, которые я могла бы выкурить за свою жизнь; один бокал шампанского на Новый год, и в нем было больше блаженства, чем во всем алкоголе, который я могла бы выпить за свою жизнь. Головокружительная энергия была спрессована в бесчисленных „нельзя”. Это было время ногам подкашиваться от любви к тому, с кем мы даже не были знакомы, время рукам не знать, какую протянуть при встрече, время волосам быть такими длинными, что в них могли завестись крокодилы, время, когда попытка знакомства, попытка поцелуя и попытка изнасилования равнялись между собой, как бывает у маленьких девочек и престарелых девственниц. Такими мы были: умеющими питаться светом, с детскими снами в утренних глазах, с горечью и надеждой, и с нестерпимой жаждой свободы, в летний полдень, в зимнюю полночь, входящие во врата храма с надписью „НЫНЕ ЭТО ДОЗВОЛЕНО”»
Издательство «НЛО»