выставка живопись
В московской галерее "Файн Арт" открылась выставка живописи и графики Бориса Свешникова (1927-1998) — художника, десять лет проведшего в советских лагерях строгого режима. Лагерные работы фантаста и визионера, иллюстратора сказок Гофмана поразили АЛЮ Ъ-ХАРЧЕНКО реализмом, с которым передано душевное состояния советского зэка.
Среди студентов Московского института прикладного и декоративного искусства Борис Свешников считался нелюдимом, сторонящимся веселья и шумных компаний. Всяких политических кружков, впрочем, тоже: с однокурсником Львом Кропивницким, членом "террористической группы", якобы готовившей покушение на Сталина, Свешников был знаком не слишком близко. Следователям, в 1946 году арестовавшим девятнадцатилетнего студента, это обстоятельство было совершенно безразлично: одного подозрения в антисоветской деятельности было достаточно для того, чтобы посланный за керосином мальчишка вернулся домой только через десять лет почти стариком.
В лагерь в Коми Борис Свешников попал не сразу — сначала заключенного с диагнозом "физическое и нервное истощение" год продержали в переполненных московских камерах, пока по распоряжению Особого совещания художника не отправили в Ухтижемлаг. Там чуть не погибший от рубки леса по 15 часов в сутки и ковыряния киркой промерзшей при температуре -40 земли дистрофик и начал рисовать свои странные полубезумные картины огрызками найденных карандашей.
"Сообщник" Бориса Свешникова Лев Кропивницкий, попавший в ту же бригаду в Ухте, вспоминал, как после каторжного труда в тайге "Боря приходил после работы в убогий барак, садился у тусклой коптилки и покрывал куски желтой оберточной бумаги удивительными сценами своих фантастических видений". Благодаря везению и помощи знакомого геолога, в свое время отсидевшего в той же Ухте, родственники смогли перевести Бориса в инвалидный лагерь, где он работал ночным сторожем при деревообрабатывающем заводе. В системе ГУЛАГа такой поворот событий был сказочной удачей: книжный иллюстратор получил не просто шанс выжить, но и эпизодическую возможность творить. Правдами и неправдами родные передавали Борису Свешникову карандаши и бумагу, краски и кисточки иногда удавалось стащить в художественной мастерской лагеря. Но все материалы надо было экономить — так что и портреты товарищей по лагерю на клочках драгоценной бумаги, и картины покрывались тоненьким, как масло на куске хлеба в послевоенные годы, слоем краски.
Под ним не видно месяцами продуманных эскизов и выверенных до последнего штриха линий. В свое время другой лагерник Андрей Синявский сказал о творчестве Бориса Свешникова этого времени: "У рисунков Свешникова обратимый смысл. Кто не знает, что это лагерь, так и не догадается". Не знаю, способен ли кто-то по слепоте или наивности "не догадаться" и не заметить леденящий ужас этих картин. В сравнении с реальностью, которую изображал Свешников, любая преисподняя станет милее: черные башни с недобро горящим огоньком входа, кладбища, кресты и скелеты, встающие в тени за оградкой могил, помойки, бараки, болтающееся в петле тело и живые трупы, ждущие смерти каждую минуту. Даже если все это не изображено Борисом Свешниковым с какой-то чуть ли не детской старательностью, то легко прочитывается за полуабстрактными образами: серия картин в галерее "Файн Арт" под названиями вроде "Остывающий парк", "Цветник тления" или "След на снегу" за сине-зелено-серыми разводами скрывает все ту же безнадежность.
По большому счету не смог от нее избавиться Борис Свешников и после освобождения в 1953 году. До конца своей жизни художник оставался тем же человеком, который изображен на его автопортрете 1946 года, с которого смотрит не наивный юноша, а затравленный двадцатилетний старик, видевший слишком многое, чтобы хотеть жить дальше.