Посмотрел Михаил Трофименков
Первое впечатление от режиссерского дебюта Алексея А. Германа — недоумение, столь же томительное и тревожное, как бесконечно долгий проезд в начале фильма штабного автомобиля, на котором тащится в обреченный полевой госпиталь, где-то на северо-западе России, толстый, нелепый, добрый и бесконечно несчастный военный врач. Попавший под метлу тотальной мобилизации, свежеиспеченный офицер вермахта, оккупант, фашист, которого надо поганой метлой, каленым железом. Который должен бы падать картонной фигуркой на горящую под его сапогами землю, под аплодисменты зрительного зала, а вместо этого плетется и плетется, надрывно кашляя, по снежным равнинам, перелескам, буеракам в компании другого, такого же нелепого "воина", армейского почтальона. Весь фильм — их растянувшееся на полтора часа умирание.Кому-то из повстречавшимся им на этом крестном пути везет больше. Например, другому фронтовому врачу, наголо бритому, с остекленевшими глазами — так изображали в советском кино эсэсовцев. Он уже ощущает себя мертвым, поэтому так внезапно, с первого взгляда, испытывает ненависть к толстяку, пытающемуся бодриться и помешать ему умереть. Везет и нелепым, несчастным партизанам, прячущимся в лесу, и отступающим немцам, и преследующим их красноармейцам. Смерть настигает их раньше, чем врача и почтальона: этим еще мерзнуть и мерзнуть, прежде чем кончатся силы и можно будет упасть, сползая по стволу дерева, или затихнуть, притулившись под нелепым зонтом, сжимая руку агонизирующей русской девушки.
Казалось бы, какое нам дело до них. Но режиссер видит перед камерой не немцев, не оккупантов, а просто запредельно измученные тела, у которых уже нет ни национальности, ни знаков различия. Когда-то Жан-Люк Годар проклял все снятые в мире военные фильмы от "Баллады о солдате" до "Самого долгого дня": дескать, все они, даже проникнутые антивоенным духом, аморальны, поскольку эстетизируют войну, используют ее как повод для рефлексии или "послания" и тем самым оправдывают. А война — дело скучное и мерзкое, поэтому снимать ее надо скучно и мерзко. Алексей А. Герман последовал совету отца "новой войны". "Последний поезд" — отнюдь не пацифистское кино, поскольку пацифизм предполагает пафос. А какой может быть пафос, какая эстетика в этих заваленных трупами лесах, в этих стылых полях, на этих пепелищах? Война в "Последнем поезде" — совсем не Великая Отечественная, а просто война — бесконечная, бессмысленная, гнусная, на которой при всем желании нельзя ничего совершить — ни подвига, ни злодейства, ни сдаться в плен, ни пленить врага.
После премьеры критики посмеялись над манерой режиссера-дебютанта уважительно указывать себя в титрах как "Алексея Алексеевича Германа". Потом призадумались: а ведь и правда, обозваться "Германом-младшим" — унизить себя как режиссера, прикорнуть под папиным крылом. Пусть уж будет "Алексеем Алексеевичем". Заслужил.
В кинотеатре "Ролан" с 5 февраля