С сантехником всея интернета, живущим в Риге русскоязычным писателем Славой Сэ мы могли увидеться в марте: он должен был выступить в Санкт-Петербургском политехническом университете. Пандемия внесла коррективы в эти планы: у писателя отменилось шесть выступлений — в Москве, Кишиневе и других местах. «Шарахнуло»,— сдержанно отмечает он. Гастроли перенесли на октябрь в Северной столице и ноябрь — в Белокаменной. Слава Сэ очень любит «ездить на Восток»: «Я могу подойти к любому человеку на улице, заговорить с ним, и он меня поймет»,— по-детски радуется он.
Вячеслав Солдатенко (Слава Сэ)
Фото: Даша Бурякина
Вячеслав Солдатенко (Слава Сэ)
Фото: Даша Бурякина
«Вся боль от поражения — твоя собственная»
— Вы недавно сказали, что времени на общение будет совсем мало до тех пор, пока не сдадите сценарий канадцам. Что это за сценарий?
— Все началось с картинки, которую наш латышский продюсер увидел на стене: там был нарисован, извините, символический мужской член, без деталей, и снизу подпись: «С днем рождения, Адольф!» В нашей культуре Адольф всего один. Из такого неумелого граффити мы выдумали целый сценарий о том, как в 1944 году в голландской провинции пытались поздравить Адольфа Гитлера с днем рождения. Больше я ничего рассказывать не буду, секрет-секрет.
— Это же не первый ваш сценарий.
— Наверное, с десяток уже будет. Самый первый опыт — с Тимуром Бекмамбетовым, «Джентльмены, удачи!». Конечно, фильм не очень получился. Но я все равно рад тому, что удалось поработать, потому что люди интересные и с ними даже провальные проекты проходить приятно. Потом я участвовал в переписывании диалогов по заказу студии СТВ в мультфильмах про богатырей — трех из них.
Работа сценариста требует нахождения в Москве, потому что российские киношники любят смотреть в глаза и обсуждать проекты на месте, в каком-то ресторане. А работать с Латвией… Посылаешь задние, потом через месяц приходит — не приходит, связь непрочная… В результате мое сотрудничество с российскими продюсерами накрылось, я стал сотрудничать с киношниками местными и европейскими. Да и, честно говоря, тому, кто хоть раз издавал книги, сложно работать в киномире. Переписывать раз за разом сценарии — бьет по гордыне. А книжка — как считаешь нужным, так ее и написал, так и издал. Очень приятно, что никто не лезет и вся боль от поражения — твоя собственная.
— Вас наверняка неоднократно звали переехать в Москву. «Лучше жить в глухой провинции у моря»?
— Я жил в глухой провинции у моря, в Юрмале. И мне кажется, там москвичей было больше, чем в некоторых районах Москвы. Нет, меня не зовут переехать, нужды нет особой, потому что книги можно писать и отсюда. Хотя я бы переехал, мне нравится Россия. Я спокойно отношусь к Европе, много поездил по франциям и германиям с выступлениями, очень много знакомых везде. И как-то у меня рассосался восторг перед европейской утонченностью, потому что я знаю, что за ней скрывается душевная прохлада. Нас воспринимают и будут воспринимать настороженно. А в Россию приезжаю (в прошлом году мне удалось добраться и до Хабаровска, и до Владивостока) — везде ощущение такого праздника! Каждый раз будто последний в жизни, любое событие, включая белковое отравление морепродуктами: во Владивостоке меня так кормили — шприцевали практически!
— Правильно ли я понимаю, что вы до сих пор живете на даче?
— Да, я уже четыре месяца сижу на даче. Из-за коронавируса у моей супруги развалилась фирма, она осталась без работы, и мы выехали за город. Живем здесь, экономим деньги. Весьма довольны, превратились в крестьян. Я поставил небольшую антенну, которая смотрит в сторону еще какой-то антенны, немножко интернет капает. Вот и вся связь с городом, все остальное у нас как в начале первого тысячелетия. И это здорово.
— А вы давно не работаете сантехником?
— Сантехником я работал с перерывами: работал-работал, потом ушел в кинобизнес, потом был большой кризис, книжки перестали продаваться, я опять вернулся к сантехнике. А последние два года снова бросил и занимаюсь только писаниной. Но с коронавирусом этим не исключаю возможности, что придется вернуться: четыре месяца закрыты книжные магазины и непонятно, когда откроют границы. Инструменты я не выбрасывал и не продавал — если что, могу взять в руки и пойти по квартирам, бабушек смущать.
— Вы же из маркетологов пошли в сантехники, как гласит легенда, чтобы больше времени проводить с детьми. Это был дауншифтинг или рациональный расчет?
— У меня постфактум была мысль, что эта работа обеспечит бесплатный фитнес, и даже наоборот, тебе за него платят. Обстоятельства сложились так, что я вынужден был пойти в сантехники. Продолжать гоняться за деньгами в должности директора было сложно, хлопотно. Мне хотелось сесть и писать, а работа сантехником позволяла возвращаться домой в два часа дня. Тогдашняя жена меня не поддержала: она-то выходила за директора. Конечно, случился конфликт. Никто не ожидал, что эти тексты получат какое-то продолжение — ни я, ни тем более она. Так что с ее точки зрения это точно был дауншифтинг.
— Вашу первую жену действительно зовут Люся?
— Нет, конечно же, зачем травмировать? Даже если с человеком сложные отношения, его чувства все равно нужно жалеть. Она не Люся. Она достаточно известный в Риге человек, диктор новостей. Ее голос знают, и ее саму тоже.
«Хочется поставить пулемет, и чтобы никто не подходил»
— Если вернуться к теме ковида: эта эпидемия что-то в вас изменила?
— Я соскучился по людям. Прошлой зимой у нас с музыкантом Романом Ланкиным была большая поездка по Европе: в течение месяца порядка двадцати концертов, каждый раз в новом городе. Мы перестали даже пытаться запоминать архитектурные символы, отказывались от лишних встреч и экскурсий. А сейчас я соскучился и по родным лицам, и не по родным, и хочется уже куда-то вырваться. Не думал, что стану социофилом. Это первое.
А второе — я, наверное, впервые оказался запертым один на один с работой. То, что я сейчас пишу, сильно отличается от того, что я писал раньше. Когда сидишь за текстом по четырнадцать часов в день, происходят неожиданные вещи. Самому интересно, как это будет осенью воспринято: новая книжка будет совсем не похожа на предыдущие.
— Осенью — в начале или в конце?
— Думаю, к середине сентября — началу октября. На Западе это будет в виде фильма, он планируется к производству, существует киносценарий — тот самый, который мы написали вместе с продюсером. Но ввиду сложности темы в России, наверное, он будет только книжкой, нужно адаптировать все, что говорится о войне. Скажем, фильм «Кролик Джоджо», снятый новозеландским режиссером Тайки Вайтити…
— Совершенно чудесный.
— Чудесный, но в России он запрещен. Не уверен, правильно это или нет, но запрещен, потому что тема больная. И я тоже буду адаптировать книгу, пытаться максимально обходить острые углы. Сюжету это не повредит, а может быть, даже улучшит: о некоторых вещах лучше говорить абстрактно — например, о роли правителей и реакции на правителей снизу.
— Показалось (поправьте меня, пожалуйста), что вы долго шли к роману и даже, возможно, боялись его.
— Не то чтобы боялся… Я начал с рассказов, и эти рассказы были простоваты. Потом обложился учебниками, стал изучать драматургию, вычитал про трехактную схему, парадоксы, финалы… В рассказах это легче получается реализовать, а в больших романах я еще, пожалуй, не научился и не знаю, научусь ли. В большом тексте надо жить годами. Издательство рекомендует издавать книжки раз в полгода. Я с трудом укладываюсь в год-полтора, хочется дольше. Хороший роман, мне кажется, должен писаться лет шесть. И писатель должен абсолютно погрузиться в текст. Как Диккенс, который за обедом ругался с персонажами своих книг, требовал, чтобы какая-то балованная девочка, которую видел только он, вышла из-за стола. Мне кажется, только в таком состоянии можно написать настоящий роман, где все герои будут живые. Мы все загружены с головой событиями. И даже здесь, сидя на даче, я раздражаюсь, потому что иногда меня все-таки вытаскивают из-за клавиатуры. Хочется поставить пулемет, и чтобы никто не подходил. С романами вообще сложно — не современный формат, слишком медленный. Говорят, «Щегол» Донны Тартт был последним настоящим романом в мировой литературе.
И моя книжка не будет романом по масштабу. Это скорее фильм в тексте. YouTube победил литературу.
— Нужна ли вам какая-то совокупность условий для письма?
— Я пытаюсь ставить условия. И ругаю себя, когда недостаточно прилежно пишу. Вчера мне удалось одну страницу написать и пять страниц отредактировать — это очень хороший результат. Сегодня у меня пока что два предложения выпало. Пихать себя часами в текст — необходимая часть жизни любого писателя. Наринэ Абгарян тоже говорит, что работа писателя — это работа шахтера или кочегара: бесконечно машешь лопатой, другого пути нет, и в конце что-нибудь да получится. Нет пока рецептов, кроме как «в любое время садишься и пишешь».
— Дина Рубина часто начинает писать в три утра, но это гораздо более южный Израиль, светает там раньше.
— Это здорово, это молодец Дина Рубина. Я пока что не дорос, но понимаю, зачем она это делает: иначе нельзя. Марина Цветаева в наших широтах вставала в пять утра, чтобы писать. И правда, с утра лучше пишется. Потому что к ночи уже сидишь с совершенно дурной головой, и когда перечитываешь утром, удивляешься, кто вообще писал эту чушь.
— А ваши посты в «Живом журнале» и «Фейсбуке» — как долго вы над ними думаете? Можно сказать, что это маленькое произведение?
— Я стараюсь, чтобы это было отдельным произведением. Когда-то начинал писать совсем коротенькие, два абзаца, заметочки, шутки. И следил лишь за техническими моментами: выбрасывал прилагательные, считал слова в предложении, избавлялся от деепричастных и причастных оборотов, считал слоги… Думал, что сюжет не важен. Года четыре так писал, полагая, что читателя привлекает язык сам по себе. Пока не обнаружил, что сюжет даже важней языка. И теперь и в ЖЖ, и в «Фейсбуке» пытаюсь строить правильные схемы, потому что даже в двух абзацах можно сделать трехактную структуру с тремя финалами. Это такая игра, интересней, чем компьютерные игры: сам себе выдумываешь правила и пытаешься играть словами. На один пост у меня уходит иногда неделя, иногда две. Редко удается за два дня написать. Пару раз такое было. И мне казалось, что я не доработал, не досидел.
«Мне нравятся женщины как таковые»
— С одной стороны, кажется, мы знаем о вас все: бывший сантехник, бард, второй брак, две дочери. С другой — ничего мы не знаем, потому что портрет, который вы же сами создаете в своих блогах, не есть вы. Насколько важно сохранять приватность?
— Мне не жалко и не страшно рассказать какую-то подробность о себе, о близких. Или какую-то мысль, которая, может быть, противоречит общественным представлениям. Но я очень трепетно отношусь к своему времени. И мне очень важно иметь норку, прятаться там, где меня никто не достанет. Устраивать большие праздники с огромным количеством народа не чаще раза в полгода. Когда люди сидят, едят и просто смотрят друг на друга — мне кажется, это потеря времени. Ничто так не раздражает, как воровство времени.
— Тем не менее, можно я задам пару биографических вопросов?
— Конечно.
— Вам исполнился 51 год. Вы родились в Риге и все это время прожили в латвийской столице, верно?
— Да, так.
— По паспорту вы Вячеслав Солдатенко — то есть у вас украинские корни?
— Моя мама с Кубани. Дедушка и бабушка по маминой линии разговаривали на суржике. Каждое лето я три месяца проводил у них, в станице Ладожская. И, в общем-то, если это можно считать украинскими корнями, то да, таковые есть. А фамилия — по папе, он с юга Беларуси. Наверное, в нашей деревне Галеевка было много украинцев, в том числе и мой дед, погибший подо Ржевом. В этой деревушке в сорока километрах от Гомеля я был только в детстве. Все собираюсь, надеюсь, когда-нибудь доеду и посмотрю, как она сейчас. Иногда смотрю в Google Maps, что там случилось.
— Вы учились в Международном институте практической психологии. Как вы там оказались?
— Я поступил сначала в политехнический на технологию обработки материалов давлением — кузнечное дело. У нас в группе было двадцать пять мальчиков и одна девочка. А моя мама преподавала в институте психологии. Я зашел к ней и увидел, что в группе двадцать пять девочек и ни одного мальчика. Наука психология показалась в этот миг мне более интересной, я туда и перескочил. Хороший был институт, красивые девчонки, и психология мне намного легче давалась. Хотя серьезно я к ней и не отношусь — по крайней мере, к западным и пропагандируемым у нас направлениям и течениям, поскольку очень многое там сводится к сочинению терминов и жонглированию ими. У меня хорошо получалось, но мне кажется, это не честно, это не очень наука. Поэтому я достаточно рано оставил психологию.
— При этом успели поработать психофизиологом при МВД Латвии. Что именно вы делали?
— Я тестировал полицейских на специальной аппаратуре, разработанной в Советском Союзе. Она измеряет качества внимания, реакцию, устойчивость к монотонии и так далее. Это было что-то вроде профориентации. Нужно было выявлять психов. Были успехи: однажды я нашел эпилептика, который страдал абсансами — это малый эпилептический припадок, когда человек внешне остается в сознании, а на деле на несколько секунд выключается. Возможно, я пришел в психологию, только чтобы этот человек кого-нибудь не застрелил. Сделал хорошее дело и уволился.
Мы тестировали и службу охраны латвийского президента, и там, наоборот, в отличие от деревенских полицейских, приходили ребята с такими прекрасными показателями, что я писал им выдающиеся характеристики на латышском языке.
— А вы и читаете, и пишете, и говорите по-латышски?
— Да. Когда предложили поработать в поликлинике латвийского МВД, я за три месяца освоил язык. Влюбился в преподавательницу латышского — и язык как-то лег сам, практически мгновенно. Мы с ней гуляли по городу, и во взглядах было больше, чем в словах. И надо было все время говорить, потому что молчание становилось слишком многозначительным. Дальше прогулок дело не пошло, но работу я получил.
— Вы действительно настолько влюбчивы, как это можно понять по вашим заметкам?
— Как вам сказать… Да, я начинаю чаще дышать в присутствии красивой девушки. Я влюбчив, но крайне стеснителен. Достаточное количество барышень были почитаемы мной издалека, и так об этом и не узнали. Переживания по поводу невероятных внешних и внутренних данных какой-нибудь женщины не проливаются наружу. Мне нравятся женщины как таковые, вот что я вам скажу.
— Как сейчас живут ваши девочки, которых читатель успел полюбить с их ранних лет?
— Девочки внезапно выросли. Неожиданно. То есть вроде бы они висели на мне как плоды на дереве, и вдруг опали и покатились своими дорогами. Старшая соблазнила учителя в школе. Это было в десятом классе, а учитель всего на два года старше, но мы, конечно, хватались за головы. В результате этот преподаватель истории уволился, дочь (ей девятнадцать лет) съехалась с ним, они завели кота — это уже ответственный шаг, сами понимаете. А младшая открыла в себе художника, завела каких-то рисующих друзей и умудряется в интернете продавать картинки: она рисует котиков на UPIK’е и по два евро отправляет их в Самару. Там у нее есть компаньон — небольшой бизнес, десять евро в месяц они зарабатывают. Но общение и тусовка, которая вокруг этих рисунков происходит, полностью захватывает ее внимание. Поговорить с детьми теперь сложно, потому что они очень заняты. И я вдруг стал таким пожилым отцом, нотации которого можно иногда снисходительно выслушать, не более.
— Кроме прочего, вы еще и бард. Много ли концертов вы даете?
— Я очень люблю музицировать и люблю с бардами сидеть, хором орать какие-нибудь песни. Моя украинская родня, шесть теток, собирались и пели на голоса, с детства этот навык во мне закрепился. Иногда я собираю бардов: «Давайте,— говорю,— теперь будем петь на голоса». Я даже руководил настоящим трио и вдалбливал радиоинженерам понятия «терция» и «квинта». А концерты я не очень люблю. Потому что петь соло я не певец, у меня сиплый дискант с точки зрения оперы. Я люблю кому-нибудь музицировать, неплохо владею инструментом, так говорят. Но в приличном обществе стараюсь не афишировать свою принадлежность к бардовской тусовке: люди как-то губы поджимают, когда говоришь, что ты бард. Мне кажется, это немножко стыдно, особенно после песни «Снежинка».
— Насколько сложно поддерживать репутацию фонтана остроумия и балагура? Случается ли у людей когнитивный диссонанс, когда они вживую с вами встречаются?
— Да, случается: я оказываюсь меньше ростом, живот выпирает дальше, чем ожидали читатели (и особенно читательницы) и так далее. Но я не пытаюсь выдерживать какой-то образ. Более того, всегда ругаю себя за то, что пишу о себе же, а не о чем-то отвлеченном. Когда я начинал, пытался создать мир, в котором не будет ничего плохого, а будут дети и щеночки. Я не считаю себя остроумным. Но люди улыбаются, читая мои тексты, потому что там мир хороший и добрый. Мир, а не шутки.
«Я пытался расстаться с сантехником намного раньше»
— Первая книга «Сантехник, его кот, жена и другие подробности» вышла итоговым тиражом свыше 100 тысяч экземпляров. Вы знаете совокупный тираж ваших книг?
— Не знаю. Могу предположить, что больше 200 тысяч: тираж каждой следующей книжки был порядка 25–30 тысяч. За этим следит издательство, а я пишу и отправляю тексты. В последние книжки редакторы вставляют рассказы из предыдущих, я не очень этому рад, но… Мне сказали, что восемь книг уже вышло.
Первую книгу я писал пять лет. И она была искренняя, этот тираж оправдан. Я понимаю, почему там было 100 тысяч, а в следующих намного меньше. Я писал по науке, умничал, подсматривал приемы у великих. И вот эти от ума написанные книги, да еще и в состоянии цейтнота, с подписанным договором,— оно всегда чувствуется. Не то чтобы текст из-под палки, но, в общем, я не люблю те книжки, которые у меня вышли потом. Да и первой стесняюсь.
— После «Полного сантехника», «Сантехника с пылу и с жаром», «Сантехника. Твое мое колено» вышел сборник «Разводы». Значит ли это, что сантехник, ваше альтер эго, остался в прошлом? И действительно ли он альтер эго?
— Я пытался расстаться с сантехником намного раньше. Но в издательстве сидят маркетологи, и они требуют, чтобы в названии было это слово. И даже если у книги другое название, пытаются где-то на обложке вписать: «От знаменитого сантехника!» — и тому подобное. То есть, наверное, пытаются сделать брендирование. Я с ними не спорю, они мои книжки продают, это великий труд. Мне кажется, что написать книжку — это 15% работы, а продать — остальные 85. И я благодарен издательству АСТ за то, что они делают.
— А кто делает иллюстрации к вашим книгам?
— Я не знаком с автором. Когда-то поспорил с издательством. Картинкой на первой обложке была падающая девочка с открытым ртом и многочисленными зубами. Говорю: «Что же она у вас так падает-то? Если изображать мою дочь, то она гораздо менее зубата. Давайте сделаем ей улыбку хотя бы». Мою просьбу передали художнице. Она взяла тот же самый рот, растянула до ушей, зубов получилось еще больше, все стало еще страшней. Я сказал: «Возвращаем прежний рот, я больше не буду спорить никогда, рисуйте как хотите». С тех пор мне присылают макеты на утверждение, я их подписываю не глядя. Кто хочет прочитать, тот прочитает буквы, а в какой обложке, с какими картинками — дело десятое.
— Вы когда-то обмолвились, что считаете себя графоманом. По-прежнему так думаете?
— Графоман — человек, который очень любит себя пишущего и собственные тексты. И не видит в них изъянов. Некоторые люди издают книжки, и делают это очень обильно: лепят метафоры, прилагательные, как из мешка, все подряд, и верят, что это прекрасно. А потом это почему-то не покупают. И вот эти авторы даже приходят ко мне ругаться. Были случаи, писали письма с вопросами, почему меня издают, хотя ничего интересного во мне нет, а их, таких интересных, не издают. Вот это классические графоманы. Я же графоман в другом смысле — в том, что касается привязанности к писательству. Я хороший графоман, осознающий свои несовершенства и, надеюсь, не навязывающий их. Но мне не хочется заниматься ничем другим, и это грех, наверное.
— Вы думали когда-нибудь: «Если бы я написал «Лолиту», можно было бы лечь и умереть?» Вместо «Лолиты», естественно, можно привести любой другой пример.
— Когда у меня вышла первая книжка, было сильное ощущение, что я напишу вторую, она станет «Лолитой» своего времени, после чего я не лягу и умру, а перееду в тот же отель, где жил Набоков, сниму номер на том же этаже и буду смотреть на Женевское озеро по вечерам. Так я выяснил, что ни разу не Набоков.
— Вам не хватает прививки роскоши?
— Я гедонист. Мне нравится прикасаться к роскоши, но разве кому-то не нравится? Если человек выскочит из хорошего отеля и побежит в плохой, это будет кокетство. Диоген, придя на олимпиаду, увидел юношей из Афин в дорогих одеждах, в золоте. «Это гордыня»,— сказал он. Затем он увидел юношей из Спарты, те были оборваны и немыты. «И это тоже гордыня»,— добавил философ. Каждый человек стремится жить хорошо, даже если он христианин законченный. Честней принять себя таким.
— А как вы с вашим гедонизмом два месяца колесили по Европе, питаясь на заправках и зарабатывая игрой в детских садах?
— У нас были случаи, когда мы действительно музицировали в детских садах. Когда прямо посредине концерта чей-то забытый днем ребенок выпал из построенной игрушечной крепости, с грохотом. И на заправках питались. У нас была маленькая старая «Тойота», на которой мы катались по этим городишкам. И с кошкой я дрался за кроватное место: меня положили спать там, где спала кошка. Она ночью пришла, нашла меня. Был немножко спарринг. Толстые лысые писатели победили.
Я не говорю, что живу ради удовольствия и не сяду есть в забегаловке. Я очень люблю советские столовки, вот эти прекрасные котлеты, состоящие наполовину из хлеба — они очень вкусные. Но когда предлагают что-то красивое, что-то во мне с хрустом поддается.
Меня в Швейцарии — я почему про Набокова вспомнил,— привечал российский миллионер. У него квартира выходит на окна Montreux Palace. Я прихожу: «Тут же в Монтрё как раз есть гостиница, где Набоков провел последние годы». Он подводит меня к окну: «Вот эти окна, занавески напротив, в пятнадцати метрах». Это тоже был мой недолгий опыт красивой жизни — три дня с миллионером. Прекрасный человек, показавший мне сказку.
— Насколько вы политизированы?
— Я пытаюсь отстраняться, но, конечно, слежу за всем с каким-то нервным напряжением. Видимо, всем мужчинам нравится чувствовать себя большими политиками и иметь обо всем мнение. И у меня оно, конечно, тоже есть, но транслировать не буду — я дилетант. Люблю почитать и послушать умных обозревателей. Вот сейчас на Украине есть такой Дмитрий Джангиров — очень хорошо мужчина раскладывает, я с ним полностью согласен.
— У вас есть любимые блогеры?
— Мне нравится, как пишут, в основном, литераторы: с Алесей Казанцевой мы немножко дружили, Наринэ Абгарян тоже начинала как блогер и при встречах мы расцеловываемся, Анна Стрельцова, живущая сейчас в Черногории, Даша Алавидзе, живущая в Канаде,— то есть русскоязычные, пишущие, но почему-то в основном девчонки. С мужиками сложней, и из «мужских» произведений мне нравятся больше западные: «Наивно. Супер» Эрленда Лу — вершина современного текста, я бы хотел так уметь.
— Когда-то у «Вестей» был такой заголовок: «Слава Сэ о женщинах, грибах и литературе». В вашей нынешней системе координат что бы вы поставили между женщинами и литературой?
— Я бы сам хотел стоять между женщинами и литературой. Знаете, как из красного и синего получаются все остальные цвета, так у меня из женщины и литературы получается весь остальной мир. Если есть два эти компонента, вот как у меня сейчас на даче, то весь остальной мир прирастает. И этого достаточно, мне кажется, для любого мужчины: любимое дело и любимая женщина, которой можно тихим вечером признаться в чувствах. А может, и днем даже. Это две самых важных вещи для любого мужика.