Третьяковка вновь ухитрилась «попасть в нерв». В дни выставки «Оттепель» (2017) хрущевский миф переживал возрождение. Сейчас общество чаще обращается к застою. Для одних это слово — приговор новой «стабильности». Для других — ностальгия по «нормальной жизни». Правы и те и другие.
Фото: Сергей Семенов, Коммерсантъ
Фото: Сергей Семенов, Коммерсантъ
Застой — время негласного общественного договора: «живи и дай жить другим». Чтобы сесть за политику, надо постараться: интеллектуал Андропов предпочитает профилактику репрессиям. Диссидентский самиздат — утес в океане пособий по йоге и карате, эзотерике, страшилок о Бермудском треугольнике, НЛО и йети. Сахаров бормочет о конвергенции социализма и капитализма, а она уже наступила: «политика разрядки» осмыслена массами как «Мир, дружба, жвачка!». Десять лет не снимают кино о шпионах: героев тайного фронта сменили скромные герои Минвнешторга.
Формируется общество потребления. Выпуск товаров для народа опережает выпуск средств производства. Люди получают квартиры в титанических новостройках, отдыхают в Болгарии, растят клубнику в садоводствах, прицениваются, как в «Служебном романе», прямо на рабочих местах к импортным сапожкам. Пионеры капитализма ломают чеки у «Березок», воруют иконы в неперспективных деревнях и рулят подпольными пошивочными цехами.
Высоцкий ёрничает: «Глядь, мне навстречу нагло прет капитализм,/ Звериный лик свой скрыв под маской "Жигулей"!» Другой великий диагност — Эльдар Рязанов. В «Берегись автомобиля» (1966) автовладелец подозрителен по определению. В «Гараже» (1979) народ уже бесповоротно испорчен не квартирным, а гаражным вопросом.
Юрий Трифонов — не диагност, а пророк. Начало романа о народовольцах «Нетерпение» (1973), изданного, на секундочку, Политиздатом ЦК КПСС в серии «Пламенные революционеры», ужасает. «К концу семидесятых годов современникам казалось вполне очевидным, что Россия больна… Одни находили причину темной российской хвори в оскудении национального духа, другие — в ослаблении державной власти, третьи, наоборот, в чрезмерном ее усилении». Трифонов чеканил: «революционная ситуация». Как и его книги, лучшее кино застоя относится к жанру «морального беспокойства». Фиксирует распад «социалистической морали», классовое расслоение. Производственный фильм мутирует в фильм катастроф.
Выбор 1968-го за точку отсчета основан на представлении о разгроме «пражской весны» как душераздирающей трагедии, хотя по сравнению с тем, что творилось в мире, это была почти «гуманитарная интервенция». Я бы выбрал 1968-й по иной причине. Гибель Юрия Гагарина — символическая смерть на взлете воплощения «коммунизма с человеческим лицом». А реакция на нее — знак непоправимого неблагополучия. Раньше о вождях и героях бродили слухи: роковые, фантастические. Теперь — сплетни: напился Юра с напарником Серегиным и айда на волков охотиться.
Занавес над героической трагедией опущен, власть утратила сакральность. Культура слухов сменилась культурой сплетен. О любовниках Галины Брежневой и брильянтах Зои Федоровой. О свадьбе дочери Григория Романова с битьем эрмитажного сервиза и пьяных ментах, забивших в метро пьяного офицера КГБ. Пикуль, король бестселлеров, пересказывает историю как пахучую сплетню, «делает красиво», удовлетворяя социальный запрос «неонэпа», угар которого запечатлен в детективах Николая Леонова. Красиво делают и короли экрана. Мюзикл правит бал: поют и пляшут даже одесские подпольщики и ударники первых пятилеток.
«Пора-пора-порадуемся на своем веку!»
Гимн эпохи — «Арлекино». Интеллигенция, едва переварив теории Бахтина, тоскует «под музыку Вивальди», обряжает, как Татьяна Назаренко, друзей в карнавальные наряды, пишет портреты крановщиц-медсестер в манере раннего Ренессанса. Выискивает «смеховую культуру» в Древней Руси и примеряет, вслед за Окуджавой, Миттой и Эйдельманом, ментики декабристов.
В противовес нэпманской эстетике, актуальна сложность — точнее, непонятность. Кумиры — Тарковский с оголтелым потоком сознания на средства Госкино, философ Мамардашвили, режиссер невидимых спектаклей Шифферс и режиссер неснятых фильмов Хамдамов. Отец «системо-мыследеятельностной методологии» Щедровицкий, Лев Гумилев с «пассионарностью», игрок в семиотический бисер Лотман. Евразийский демагог Чивилихин и «новый хронолог» Фоменко. Неважно, кто шарлатан, кто гений, кто священный безумец: алчный запрос на избранность — не в постижении тайного знания, а в причастности. Оборотка моды на сложность — мода на упрощенчество: от «деревенской прозы» и Глазунова до митьков. Духовность успешно монетизируется. Джентльменский набор 1970-х: цитаты из Булгакова, альбом Босха, пластинка Баха, воцерковленность вкупе с партбилетом, чемоданчик «дипломат» и кожаный пиджак.
Ну а для меня застой — счастливые детство, отрочество, юность. Ни страха, ни отвращения, разве что смутная тоска. Как у Арсения Тарковского («Вот и лето прошло,/ Словно и не бывало./ На пригреве тепло./ Только этого мало») и группы «Странные люди» («Стояло жаркое лето,/ Где пять копеек — монета./ И СССР — как планета»).
Последнее лето детства, прощай.