В Новой Третьяковке открылась вторая выставка из масштабного цикла, посвященного советскому искусству: она называется «Ненавсегда. 1968–1985» и с размахом презентует времена застоя. Рассказывает Игорь Гребельников.
Фото: Коммерсантъ / Ирина Бужор / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Ирина Бужор / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Ирина Бужор / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Ирина Бужор / купить фото
Кто бы мог представить 20 лет назад, что это время будет вспоминаться с теплотой, а десятилетиями томившиеся в запасниках Третьяковки картины и скульптуры советских художников будут призваны в свидетели того, что эпоха, обозванная последним генсеком застойной, отнюдь не являлась таковой. Напротив, этот период, маркированный 1968-м (Пражская весна) и 1985-м (начало перестройки), предъявляется как время невероятного интеллектуального и творческого подъема, явившегося во всем многообразии форм — от диковинных мутаций соцреализма в работах художников «левого МОСХа» до тихого фрондерства разного рода эзотериков и открытого сопротивления режиму художников неофициального круга. Флюиды ностальгии объяли на выставке необъятное, соединили несоединимое. Раньше кураторы просто не рисковали столь масштабно и плотно (более 500 работ) соединить в одной экспозиции идеологически разнонаправленные, даже противоположные произведения.
Выставка производит впечатление своеобразного реванша огромного пласта советского искусства 70–80-х годов, который, казалось, был сначала посрамлен легендарным аукционом Sotheby’s 1988 года, взвинтившим цены на советский андерграунд и прославившим его на весь мир. А потом и вовсе пропал из поля зрения.
Хотя кураторы во главе с Кириллом Светляковым и уверяют, что отказались от иерархий, исходили из того, что и в официальной среде, и в андерграунде «интеллектуальная жизнь была чрезвычайно интенсивной», голос неофициального искусства на этой выставке оказался куда тише, чем мы привыкли. Работы соответствующих художников то звучат контрапунктом, а то и совершенно гармонично вливаются в мощный хор больших, мастеровито написанных картин, представляющих тогдашний официоз.
Тут удивительно мирно сходятся идеологические противники, даже картины-враги: скажем, комплиментарный портрет Брежнева за работой над «Воспоминаниями» кисти Таира Салахова (1981) — этим уроком художнической сервильности открывается экспозиция — с соц-артистским ерничанием Виталия Комара и Александра Меламида, Бориса Орлова, Леонида Сокова, Гриши Брускина, пародирующих советскую монументальную пропаганду: барельфы вождей оборачиваются автопортретами художников, а скульптуры советских героев — комичными истуканами. Тут выстраданная религиозность иератур Михаила Щварцмана или нагруженных мистической символикой полотен Виталия Линицкого, принявшего монашеский постриг в 1981 году, соседствует с озорством акций группы «Гнездо» вроде «Забега в сторону Иерусалима» (1978) — псевдосостязания, высмеивающего подготовку к Олимпиаде, а заодно и моду на богоискательство. Тут самолюбование столичной богемы, томно позирующей живописцам в своих мастерских, на кухнях или в каком-то фантазийном пространстве над Москвой, как на картине Татьяны Назаренко «Московский вечер» (1971), соседствует с простодушием сцен деревенской жизни, с жизнью «человека на земле», ставшего отдельной большой темой в литературе и кино того времени.
Это по картинам и инсталляциям Кабакова, акциям группы «Коллективные действия» складывалось впечатление о невыносимости «застойного» бытия, отчего персонажи картин и инсталляций улетали в космос, редуцировались до абсурдистских реплик по углам картин, растворялись в пустоте. А сами художники отправлялись за город совершать странные акции, затем подробно обсуждать увиденное и почувствованное и все это подробно документировать. Выставка, однако, довольно строго напоминает, что у художников были, мол, и другие способы сдюжить в брежневское остановленное время: например, перенестись со своими героями, мольбертами и кисточками в совершенно другие эпохи — во времена Возрождения, в Галантный век или век Серебряный (ретроспективизму в советском искусстве на выставке посвящена отдельная глава).
Но теплота и тщательность, с которой кураторы подошли к выбору произведений, вдруг оборачиваются к середине экспозиции той самой духотой, от которой хочется улететь куда подальше. Тут дело не только в сюжетах картин: сама концентрация этой живописи, за которой стоят и кропотливый труд, и интеллектуальная натуга, и даже какое-то отчаяние, исступленность, с непривычки производит несколько удушливое впечатление. Видимо, это неизбежно, коль проект, по словам директора Третьяковской галереи Зельфиры Трегуловой, «основан на социально-психологическом анализе индивидуального и массового сознания»,— попробуй тут прийти к ясным выводам, да еще на основе искусства, пробивающего себе свободу в несвободные времена. Музей проделал действительно огромную работу, сопроводив выставку полноценными исследованиями, вошедшими в каталог, где феномен застоя подробно анализируют искусствоведы, культурологи, социологи, обращаясь не только к работам художников, но и к самому обширному материалу художественной литературы, кино, эстрады, рок-музыки, повседневной культуры.
Берясь реабилитировать советское искусство застойных декад (ведь по большому счету из него «в будущее взяли» лишь признанного во всем мире Илью Кабакова), кураторы апеллируют к западному постмодернизму с его отказом от идеалов прогресса и поступательного развития истории. Да, советскому художественному андерграунду легко найти аналогии в западном искусстве: концептуализм, минимализм, ленд-арт, акционизм — все эти новые веяния художники стремительно наверстывали благодаря информации, худо-бедно просачивавшейся сквозь железный занавес. Официальная живопись с ее диковинной образностью смотрелась увязшей в своих мучительных поисках: куда ей до освобождающей ясности американского минимализма, или решительности французских «новых реалистов», или пробирающей откровенности полотен Бэкона и Люсьена Фрейда.
Но вот режим самоизоляции, вызванной пандемией коронавируса (выставка должна была открыться еще в апреле), обнаружил еще и новые параллели с тем временем, на что обращают внимание кураторы. Теперь и нас потянуло к природе, теперь и мы замкнулись в кругу своих и усердствуем в разного рода самопознании, не говоря уже об эзотерических или восточных оздоровительных практиках, которыми массово увлекались как раз в брежневские времена.
Выставке долго выбирали название и остановились на намеренно неграмотном «НЕНАВСЕГДА», которого кураторы и директор музея старательно избегают в статьях в каталоге, названном «Это было навсегда. 68/85». Сам посыл проекта жизнеутверждающий: мол, вот жили же в застой, и думали, и творили — так удивительно и разнообразно. Но на образовательном портале «Лаврус» кураторы проговариваются, что в контексте последних событий название «зазвучало еще и как протест... против ограничения свободы, против закрытия границ, против ограничения творчества, да и просто как ободряющая мантра, которая, наверное, проговаривается в голове каждого человека, замкнутого в пространстве своего дома с марта». Впрочем, и в общественной жизни с начала весны тоже много всего произошло, добавив еще толику параллелей с эпохой «кремлевских старцев». Тем интереснее, что будет, когда придет черед перестройки — по крайней мере той, советской, которой должна завершиться затеянная Третьяковкой выставочная трилогия.