Последняя из «классических» христологических ересей — монофелитство — стоит в истории особняком. Это учение не воспламеняло толпы, не кружило головы, не порождало харизматичных адептов-фанатиков из низовой среды. Оно, если угодно, вещь лабораторная, сознательно подысканный интеллектуальный конструкт, появившийся в видах государственной политики: и такое c ересями бывало. Насаждали его императоры, они же жестоко боролись — опять-таки по политическим причинам — с теми, кто этого учения не принимал. Но веет от этого проекта не столько сумасбродством, сколько безнадежностью: изобретенное, как казалось, под счастливой для судеб Восточной Римской империи звездой, монофелитство развалилось 50 лет спустя в ситуации одного из самых грандиозных кризисов не только одной Византии, но и всей средиземноморской цивилизации
справка
Монофелиты (от греч. monos, «один», и thelema, «воля») — сторонники учения о том, что у Христа при соединении в нем двух природ, божественной и человеческой, была тем не менее только одна воля. Этот постулат был с подачи императора Ираклия I в эскизном виде намечен константинопольским патриархом Сергием (начало 620-х годов), а затем уточнен папой римским Гонорием I (635). Монофелитство было осуждено на VI Вселенском соборе (680–681).
На стенах аретинской церкви Сан-Франческо в своей великой «Истории Святого Креста» Пьеро делла Франческа написал несколько «мирных» сюжетов, библейских, апокрифических, исторических — и две битвы. Одна — сражение у Мульвийского моста, где вооруженный знамением Креста Константин Великий разбил Максенция; у делла Франчески это не битва даже, а картина смятения, произведенного во вражеских войсках одним видом крестика, который держит двумя пальцами император. А вот вторая — да, стопроцентно батальная фреска, самая совершенная из дошедших до нас из XV столетия, и нежная, и холодная, и страшная: тяжелая победа христиан под предводительством императора Ираклия над персами.
В XIII веке Иакову Ворагинскому, из чьей «Золотой легенды» программа цикла делла Франчески была позаимствована, контекст этой победы наверняка представлялся уже совсем смутно, иконописно-благостно. Между тем не только для истории Св. Креста, но и вообще для истории то была необычайная победа — серия побед, если точнее.
Потому что к началу 620-х годов положение в Восточной империи было не просто тяжелое, а откровенно чудовищное. Войска персидского шахиншаха Хосрова II Парвиза (Хосроя, как называли его в средневековой Европе) захватили сначала пограничные области Армении и Верхнего Междуречья. Потом Сирию. Потом Палестину — и известие о разрушении язычниками Иерусалима и пленении тамошних святынь произвело чуть ли не более панический эффект, чем новости о захвате Рима вандалами и готами в V веке. Но это было только начало. Далее сдался Египет, и тут уже речь шла не о беде для религиозного чувства, а о прямой угрозе голода: за шесть с половиной столетий империя слишком привыкла беззаботно рассчитывать на несметные урожаи нильских берегов. Затем пришел черед Родоса и островов архипелага. Одновременно персы постепенно проглотили Малую Азию и стояли уже в том самом Халкидоне, где заседал IV Вселенский собор. Чтобы было понятнее: теперь это Кадыкёй, район современного Стамбула; до императорской резиденции было уже буквально рукой подать.
Фото: Pinacoteca di Brera, Milan
Фото: The National Gallery, London
Фото: Basilica di San Francesco, Arezzo, Italy
Фото: Madrid Skylitzes, National Library, Madrid
Запершись в этой самой резиденции, император Ираклий, армянин из Каппадокии, сначала с рьяной доскональностью Наполеона изучил карты, сообщения путешественников, посольские реляции и книги историков. А потом, оперативно выжав из оставшихся земель немыслимые суммы, снарядил армию и спланировал кампанию, смелее которой в создавшихся условиях просто нельзя было представить.
И ведь преуспел. Одолев врага на территории нынешних Армении, Грузии, Азербайджана, войска Ираклия дошли до верховьев Тигра, где нанесли персам окончательное поражение. Хосрой был убит в результате дворцового переворота, а его преемник капитулировал на феноменально почетных для Византии условиях — империя получила все захваченные персами земли, всех пленных, огромную контрибуцию и (вот что было превыше всего для Иакова Ворагинского!) захваченный Хосроем Крест Господень; триумфатор Ираклий, который не без оснований мог считать себя ровней Александру Великому, смиренно прошел босиком по улицам разоренного Иерусалима, возвращая останки «святого древа» на Лобное место.
цитата
«Да не посмеется над нами никто из идолопоклонников, что последующие у нас низлагают прежних и что к вере нашей всегда присоединяется нечто новое; ибо, испытывая... человеколюбие Божие и желая всячески почтить и возвысить Его, мы обращаемся то к тому, то к другому мнению. И ни один изобретатель ереси между христианами не хотел умышленно произносить хулу, ни один не решался намеренно уничтожать божественное, но всякий думал, что, утверждая это, говорит лучше предшественников»
(Евагрий Схоластик, «Церковная история», I, 11)
При всем том император прекрасно понимал, что неспроста персам так легко достались Сирия, Палестина и Египет: монофизитское большинство завоевателям было только радо. С этим надо было что-то делать. В истории Византии есть немало автократоров, которые в этом положении стали бы вынуждать церковь, позабыв совесть, отменить проклятия в адрес монофизитов — и водворить подобие религиозного, социального и политического мира таким образом. Ираклий же был не только превосходный полководец, но и тактичный политик — даже церковные сокровища, понадобившиеся для войны, он как бы не прибрал к рукам самовластно, а демонстративно взял взаймы. Вот и ниспровергать Халкидонский собор было не к лицу: так можно было насмерть поссориться и с еще одной частью своих восточных подданных, и уж точно с теми христианами, что находились под церковной властью Рима — Рима, императором которого Ираклий худо-бедно считался.
Задачу найти выход из положения взял на себя константинопольский патриарх Сергий — друг императора и его, как говорили у нас в XVII веке, «потаковник» (он даже разрешил самодержцу жениться вторым браком на его, Ираклия, собственной племяннице — что было для тогдашнего церковно-правового сознания очень и очень зазорно). В оправдание Сергия, человека большого ума и таланта, нужно сказать, что потаковником он был не из слабоволия или корыстолюбия, а из безукоризненно чистых идейных соображений. И, очевидно, сам искренно верил в правомочность и необходимость сформулированного им учения.
Каковы были исходные данные? Есть признанный императором, Римом и греческим меньшинством великий халкидонский догмат о двух природах во Христе. Есть монофизиты, верящие, что природа во Христе одна. Значит, нужно было найти какой-нибудь объединяющий мостик между этими двумя полюсами, позволив обеим сторонам сохранить лицо,— и Сергий постулировал, что Богочеловеку, мол, было свойственно «единое богомужное действование», «единая энергия» (mia theandriki energeia). Нотабене: если тебе, читатель, попадется околобогословский текст, где слово «энергия» понимается как-то в том же духе, что и в словосочетаниях «атомная энергия», «тонкие энергии» или там «энергия ци»,— не воспринимай этот текст всерьез. Богословы святоотеческой эпохи вслед за Аристотелем понимали под «энергией» процесс и модус действия, становление, актуализацию того, что потенциально присуще той или иной природе.
Для простолюдинов это, следует признать, сложновато. Вот и папа Гонорий I, которому патриарх Сергий презентовал свою доктрину в братском послании, отвечал несколько досадливо: «Как нужно говорить или мыслить — одно или два действия должны происходить ради дел Божества и человечества — это нас не касается: мы предоставляем это грамматикам». Зато, писал папа, необходимо исповедовать во Христе одну волю.
Собственно, это-то в Константинополе и требовалось — где действие, там и воля. Еще до послания Гонория (635) удалось с помощью Сергиевой доктрины кое-как присоединить к господствующей церкви монофизитов Сирии (630), Армении (630–632), Египта (632). Теперь папское письмо, воспринятое как поддержка этой доктрины, придавало этим униям дополнительный вес. Вожделенное единодушие всей ойкумены в вере, казалось, уже совсем рядом. Ну вооружился против новорожденного монофелитства иерусалимский патриарх Софроний — так, наверно, и его можно было гипотетически призвать к порядку. Но, как на грех, ровно в это время порядок опять разрушился, и разрушился фатально.
В 622 году, когда Ираклий только-только собирался в свой великий поход, Мухаммед совершил свою «хиджру» — переселение из Мекки в Медину. К 634 году его преемник Абу Бакр уже дошел со своим воинством до Палестины. Следующий халиф, Омар, в 638 году взял Иерусалим — ну а дальше началось то, что началось.
Смысл примирительной политики Ираклия терялся на глазах: монофизитские территории одна за другой доставались новому врагу, и население быстро забывало обо всех униях. Тем не менее в том же 638-м император запоздало выпустил так называемый «Эктесис» («Ekthesis tes pisteon», «изложение веры»), где в приказном порядке обязывал подданных верить в «одну волю». Внук его, Констант II, наследовавший деду в 641-м, попробовал окончить все-таки тянувшуюся с подачи Рима дискуссию в 648-м, издав специальный декрет («Typos», то есть «образец (веры)»), где запрещалось осуждать и учение об одной воле и одной энергии, и учение о двух энергиях и двух волях.
цитата
« — Послушайте: если эти две воли одинаковы, то это все равно, что одна; если же они противоположны, то обладающий одновременно двумя волями будет делать одновременно две противоположные вещи, а это нелепо; следовательно, я за одну волю.
— Ах так, святой отец, вы монофелит. Ересь! Ересь! Искушение дьявольское! Отлучить от церкви, лишить сана; созвать собор, скорее новый собор; другого императора, другого епископа Римского, другого патриарха!
— Боже мой! Как безумны эти бедные греки со всеми своими бесплодными и нескончаемыми спорами, и как правы будут мои преемники, если постараются стать могущественными и богатыми!
Не успел Гонорий произнести эти слова, как он узнал, что император Ираклий умер, после того как его основательно побили магометане. Его вдова Мартина отравила своего пасынка; сенат повелел отрезать язык Мартине и нос другому сыну императора. Вся греческая империя захлебнулась в крови. Не лучше ли было не спорить о двух волях? И разве этот папа Гонорий, против которого так много писали янсенисты, не был очень разумным человеком?»
(Вольтер, «Философский словарь»)
Но в империи, теснимой теперь то арабами, то аварами, то славянами, все-таки раздавались голоса против подобного способа решать богословские вопросы. Администрация реагировала безжалостно и без всякой попытки хотя бы инсценировать церковный суд по таким поводам. Римского папу Мартина I, выступавшего против и монофелитства, и «Типоса», обвинили в государственной измене, притащили на суд в Константинополь, долго издевались над ним и в конце концов сослали умирающего старца в Крым (655). Апеллировавшего к Мартину монаха Максима Исповедника, едва ли не величайшего богослова VII столетия, тоже мучили и, искалечив, ссылали во все более глухие места вплоть до Кавказа, где он и умер в 662-м.
Только правнук Ираклия, Константин IV Погонат, осознал всю бессмысленность такой политики и созвал в 680 году в Константинополе новый Вселенский собор. Который, прозаседав заунывные десять месяцев, постановил, что во Христе «две природные воли, и два природных желания, и два природных действия нераздельны, неизменны, неразлучны, неслиянны». А заодно анафематствовал патриарха Сергия и папу Гонория (задав тем самым на будущее нелегкую задачку защитникам догмата о папской непогрешимости).
И трудно удержаться от сомнения в том, что вся эта государственно-богословская игра стоила свеч. Суть монофелитских аргументов понятна — мол, не может быть так, чтобы Господу были присущи сразу и божественная воля, и человеческая, они же разнонаправленные, и вообще «помышление сердца человеческого — зло от юности его». Но и их оппоненты понимали полноту человеческой воли Христа совсем не так, как можем сейчас представить себе мы. Спаситель, говорили они, принял на себя не поврежденную в грехопадении человеческую природу, слабую и увечную, а первозданное Адамово естество; значит, и была у него только «природная воля», то есть, по сути, совокупность базовых стремлений и инстинктов, и то не всех, а тех, что представлялись философии VII века благими, неукоризненными, непричастными греху и устремленными к Первопричине. А собственно свободной воли в обыденном понимании, падшей свободы произвольно выбирать, с которой связана возможность сомнения, колебания, слабости, ошибки, проступка,— ее не было.
Да, решение VI Вселенского собора выглядит значимой заметкой на полях халкидонского вероопределения, но такая ли кошмарная пропасть пролегает между этими двумя точками зрения, сравнима ли она, скажем, с рознью арианства и никейской веры. Без «костыля» в виде императорской поддержки монофелитство вряд ли продержалось бы столько, сколько продержалось. Справедливости ради надо рассказать, что после собора оно отошло в прошлое не насовсем. В 712 году узурпатор Вардан Филиппик из ненависти к свергнутой им династии решил восстановить ересь: собрался собор, который послушно это сделал. Но через год Вардана свергли, новый император созвал еще один собор (715), который опять как ни в чем не бывало анафематствовал монофелитов (причем зачастую в обоих соборах голосовали одни и те же лица, и весьма в целом уважаемые). В истории Византии будет еще много прекрасного, но пока зрелище иерархов, которые машинально штампуют предложенные им царем решения (сегодня так, а завтра эдак), выглядит довольно безотрадно. А в определенном смысле — и вовсе трагично. Как трагична оказалась и роль императора Ираклия, с огромным напряжением героически одолевшего одного врага — но через считаные годы вынужденного наблюдать, как освобожденные земли, красу и гордость что империи, что церковной истории, одну за другой захватывает новый роковой соперник.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram