«Ковид убивает философию паллиативной помощи»

Руководитель Центра паллиативной помощи в Москве, автор проекта ОНФ «Регион заботы» и учредитель благотворительного фонда помощи хосписам «Вера» Нюта Федермессер рассказала спецкорреспонденту “Ъ” Ольге Алленовой, как болела COVID-19, что увидела в больницах Дагестана и Нижнего Новгорода, а также как и почему российская статистика отличается от общемировой.

«Коммунарка произвела на меня потрясающее впечатление»

— Вы переболели COVID-19, лечились в Коммунарке. Какие у вас впечатления?

— Объективно оценивать систему помощи в Коммунарке я не могу — я руководитель бюджетного учреждения здравоохранения Москвы, у меня много знакомств в этой сфере, друзей-медиков, так что моя оценка как пациента будет отличаться от среднестатистической. Но «Коммунарка» сама по себе произвела на меня потрясающее впечатление. Весь больничный комплекс похож на качественную европейскую многопрофильную больницу. Огромный холл, большие палаты, каждая со своим санузлом. В Москве никогда не было такой больницы. И сейчас другой такой нет.

На примере «Коммунарки» очевидно, что невозможно сделать нормальную больницу, ремонтируя здание 1960-х, 1970-х, 1980-х годов. Должно быть строительство с нуля.

И многопрофильная больница — это всегда огромные территории. Поэтому в центре города такую больницу не построишь.

Что касается качества помощи — конечно, эта больница (как и любая другая больница в мире) не была готова к такому большому наплыву инфекционных пациентов. И «Коммунарку» не планировали так скоро открывать. А тут сразу было нужно в три раза больше инфекционных коек и в три раза больше медиков. Поэтому потребовалось усилить собственную команду врачей бригадами из регионов — медиками из Новосибирска, Екатеринбурга, Кургана. Они сейчас живут в гостинице на Юго-Западной и ездят в Коммунарку на работу. Вот представьте себе — так много разных медиков отовсюду, а процессы выстроены таким образом, что все работают слаженно, как будто сбитая команда.

У них там есть учебный центр, через него пропускают каждого нового сотрудника. Единообразный подход к работе, касающейся сбора анамнеза, лечения, коллегиального принятия решений. И это, конечно, не делается «только для Нюты», это для всех так работает.

— Вы все это узнали, лежа в больничной палате?

— Я же не могу просто лежать. Мне надо было со всеми поговорить, всех расспросить об условиях работы. Я же из паллиатива, поэтому у меня особенно внимательное отношение к немедицинским деталям. Мне очень понравилась одна вещь, которую я хочу внедрить у нас в ЦПП (Центр паллиативной помощи.— “Ъ”) и хосписах. Каждый врач после завершения медицинского обхода — не важно, это заведующий отделением или ночной дежурный врач,— обсудив все медицинские нюансы, обязательно спрашивает: «У вас есть какие-то бытовые вопросы? Вам всего хватает? Полотенце, зубная щетка, зубная паста, все есть? У вас есть какие-то замечания в отношении пищи?» Когда меня об этом спросили первый раз, я подумала: ну, это потому что я — это я. Второй раз спросили, я снова думаю: «Это, наверное, потому, что я ВИП». Но когда это стало происходить каждый день, и каждый врач, проводивший обход, задавал мне эти вопросы, я решила уточнить, и оказалось, их этому учат. И в палату никто не входит без стука — ни уборщица, ни врачи.

Интересные наблюдения у меня связаны с тем, что все медики — в СИЗ (средства индивидуальной защиты.— “Ъ”). Так как врачи и медсестры полностью закрыты, ты по голосу определяешь их пол, возраст… Но ты не можешь сказать, нравится тебе человек или нет. Вот эта внешняя «одинаковость» медиков лишила нас возможности выстраивать какие-то личные отношения, думать, что вот эта медсестра тебе нравится больше, чем та, другая, потому что эта тебе улыбается, а та нет.

Ты лишен всех способов получения информации о персонале, к тебе просто заходит снеговик, который оказывает какую-то помощь и при этом по стандарту вежливо себя ведет.

Я себя поймала на мысли, что мне от этого спокойно — я знаю, что они все обучены, все где-то там под маской, наверное, улыбаются и ничего плохого мне не желают.

Что касается лечения — оно не было сложным, несмотря на то что я болела достаточно серьезно. Я находилась в простой палате с кислородом, который был нужен, когда сатурация падала. Ключевой препарат, который я получала,— клексан, эти уколы делают в живот для профилактики тромбоза. А еще были различные капельницы, потому что у меня была очень сильная интоксикация. Я буквально на ногах стоять не могла. Испытывала жуткую слабость, за ночь меняла два комплекта постельного белья, все было мокрое, такая потеря жидкости. Но никаких противовирусных препаратов, никаких антибиотиков, несмотря на двухстороннюю пневмонию, я не получала. И мне кажется, это правильно.

Потому что эффективность препаратов при ковиде не доказана, от ковидной пневмонии лечения нет, надо лечить симптомы.

Как любой человек, работающий в медицине, я всегда хочу избежать попадания в больницу. Но в этот раз мне, наоборот, было спокойнее от того, что я находилась в стационаре. Потому что я насмотрелась на последствия ковида и в Москве, и в Нижнем Новгороде, и в Дагестане.

— А что вы видели? Расскажите.

— В самом начале эпидемии в Москве, когда еще говорили, что ковид поражает в основном пожилых, я попросила Дениса Проценко (главврача больницы в Коммунарке.— “Ъ”), чтобы он пустил меня в «красную» зону. Я понимала, что нам придется перепрофилировать хосписы, но у меня до этого не было никакого опыта работы с инфекцией, я не считала, что эпидемиолог и эпидемиологическая работа в хосписах необходимы. И я пошла к нему в реанимацию, впервые одевшись в СИЗ с головы до ног. Тогда там были в основном те, кто заболел после 8 марта, кто был в Европе на отдыхе. И очень тяжело было видеть молодых.

Молодая женщина, на соседней койке — ее молодой муж, он тяжелее, у него низкий кислород, и он все время находился в полудреме, она полегче, родители ездили с ними и тоже заболели, и им становилось все хуже. Женщина плакала, потому что дома двое маленьких детей, кто с детьми — непонятно. В общем, паника, паника, паника.

В Нижнем Новгороде — папа, водитель скорой помощи, заболел, мама заболела, их сын тоже заболел. Все в одной палате. Папа переводится на ИВЛ, мама тоже на ИВЛ, и шансов у них мало, а сын, очевидно, выкарабкается,— но я узнаю от лечащего врача, что у него психическое заболевание, и уже понимаю, что ничего хорошего после выхода из больницы его не ждет. Мама и папа в итоге умерли. Для мальчика была одна дорога из больницы — в ПНИ. Очень тяжело было это осознавать. Хорошо, что там, в Нижнем Новгороде, у нас уже есть много всяких знакомств в этой сфере, мы быстро выяснили, что у парня есть старший брат, ему под 40, и мы договорились, что он какое-то время поживет под надзором этого брата. Мальчику быстро помогли оформить инвалидность, пенсию. Он, конечно, сложный по поведению, но, я надеюсь, ближайшие год-два родственники потерпят, а мы за это время в Нижнем придумаем, как организовать сопровождаемое проживание.

Другое мое впечатление связано с безрассудством врачей, особенно на первом этапе пандемии. Многие не носили СИЗ — но не потому, что их не было.

Конечно, в «Коммунарке» такое было невозможно — все были в СИЗ. Но я видела момент интубации в реанимации: врач понимал, что в его руках жизнь, а ему все мешало — перчатки, маска, халат, респиратор,— и я очень хорошо понимала его желание все это снять. В одной из региональных больниц я видела замечательного доктора, который работал в марлевой повязке, привязанной только за верхние веревки, поэтому маска не прилегала плотно к лицу и по сути абсолютно не выполняла своей функции защиты. У него в реанимации на ИВЛ лежала тяжелейшая женщина с уже гнойной двусторонней пневмонией и мужчина с плевритом. Конечно, когда главврач так ходит, то и медсестры, и санитарки тоже будут так маски носить. Я ему сказала: «Вы себя не бережете, но вы же очень ценный для этого района человек, вы просто заболеете и умрете». Он ответил: «Не умрем! Ничего страшного. Пойдем, я вам покажу, как мы тут все оборудовали». И повел меня за собой, и у него такой, знаете, огонь в глазах, он такой довольный!

Понятное дело — скучно ему было работать на селе: то аппендицит, то бабушка с переломом бедра, а тут пандемия, весь мир борется, и он вместе с остальным миром. И в этом его интересе, в этой лихости было столько неразумного риска! У меня до сих пор страх за него.

«Такой самоотдачи у медиков я нигде не видела»

— Вы ездили в Дагестан вместе с проектом ОНФ «Регион заботы». Что вы там увидели?

— Для многих россиян Кавказ — это такой романтизированный образ, в котором ужасы войны соседствуют с солнцем, застольями, комплиментами от восточных мужчин. Мы привыкли к такой, в хорошем смысле, стигматизации. Но вот я разговариваю с фельдшером, который работает в бригаде скорой помощи — на пике вспышки они по шесть-семь-восемь часов кружили по городу, пытаясь пристроить людей в больницы. И мест не было. Люди умирали прямо в машинах скорой помощи.

Этот фельдшер возил 38-летнего пациента, который по возрасту как его сын,— в одну больницу, в другую, нигде мест не было. Он стал обзванивать всех знакомых, все больницы — некуда везти. Этот парень так и умер в машине. Фельдшер все это рассказывает и плачет. Когда ты видишь здорового кавказского мужика, который рыдает, это ужасно. Такой самоотдачи у медиков я нигде не видела. То есть, она вроде есть везде, но на Кавказе она такая весомая, заметная. Там как-то иначе выглядит даже усталость на лице.

И важно, как медики в мусульманской республике, с одной стороны, соблюдают все религиозные традиции, а с другой — живут в условиях карантина.

Мужская спальня — в конференц-зале, женщины спят по кабинетам, на перилах сушатся майки, халаты, штаны. Там везде, на каждом шагу, даже там, где только пациенты и медики в СИЗ, в «красной» зоне, сразу видно, что это Кавказ.

Мы все слышали много мифов про кавказскую семейственность, ощущение плеча рядом. И это не мифы. Когда видишь все это своими глазами — очень впечатляет. К больнице тянется вереница машин — фермеры привозят еду. Все, чем могут, хотят помогать.

Женщина–врач Саида очень сдержанно рассказывала, что ее муж тоже врач. И старший сын отпустил их работать, пообещав присмотреть за младшими, потому что «родители людей спасают». Я ее спрашиваю про условия, она говорит: «Ну условия, конечно, не очень, но мы привыкли». Я-то приехала, когда уже пик миновал. Спрашиваю Саиду: страшно было? Она глаза опускает: «Очень страшно, особенно в начале». В этой сдержанности значительно больше эмоции и силы, чем в гневных возмущениях.

У меня Дагестан ассоциируется с названиями Буйнакск, Хасавюрт, с боевыми действиями. Я понимаю, что там люди привыкли к сложным ситуациям, но они не привыкли к тому, чтобы враг бил исподтишка в самое дорогое: в стариков, в родных, в традиции.

Человека в последний путь проводить нельзя — как это, почему? Там вначале было сильное ковид-диссидентство, многие говорили, что пандемии нет. Нам рассказали жуткую историю, связанную с объявленной президентом выплатой на детей до 16 лет. Все кинулись в МФЦ списки составлять, маски еще были в дефиците, а вход в МФЦ только в масках.

И вот человек выходит оттуда, снимает маску, передает следующему в очереди, и тот заходит в ней в МФЦ. И на похороны люди ходили, невзирая на запреты, потому что это Кавказ, и прийти на похороны — святая обязанность. А потом вдруг оказалось, что ковид существует, потому что вот в этом селе 14 человек за день похоронили. И только после этого, люди перестали ходить на похороны.

Или история чудесного парня — Гаджи, 22 года, ординатор. Работает с 14 апреля каждый день, без выходных. В больнице ушла его мама и сейчас, за время работы, от ковида у него на руках умер папа. Он в 22 года остался один с младшим братом и двумя сестрами. Я спрашиваю: «Как же ты дальше?» Он говорит: «Я справлюсь. У меня младшие, я за них отвечаю. Мне надо, чтобы они гордились мной, мои родители». Невероятной силы, конечно, у них выдержка.

«Оказалось, что в этом отделении из 40 пациентов антитела IGG есть у 27»

— В ЦПП и хосписах много людей заболели?

— В мае 47% персонала у нас выбыло по болезни или по контакту с больными.

— Есть заболевшие и умершие от ковида?

— Конечно, у нас два хосписа ковидные, в ЦПП тоже есть случаи заболевания. Если говорить про официальную причину смерти, то в большинстве случаев это онкологические заболевания, но продолжительность жизни часто была сокращена ковидом.

— А что такое ковидные хосписы?

— Это хосписы для пациентов, нуждающихся в паллиативной помощи в конце жизни, которые еще и заразились ковидом. Еще у нас есть три обсервационных хосписа — это хосписы, где у человека нет выявленного ковида, но он имел контакт с заболевшим, или у него может быть температура, но тесты ковид не показывают, или это переведенный к нам из других стационаров пациент, и мы не можем гарантировать, что у него нет ковида.

В Центре паллиативной помощи у нас в одном из отделений появился больной сотрудник, мы провели массовое тестирование и оказалось, что в этом отделении из 40 пациентов антитела IGG есть у 27. Это означает, что они переболели бессимптомно. Вот это, кстати, феномен — у нас есть пациенты такие сухонькие, субтильные, и по состоянию их здоровья мы понимали, что застойная пневмония от долгого лежания у них ожидаема и прогнозируема, но они как-то довольно легко выходили из этого ковида.

Потемпературила бабушка-блокадница пару дней, выработала антитела и живет дальше.

Я хотела бы это обсудить с кем-то из пульмонологов. Мне кажется, когда человек дышит поверхностно, только верхней частью грудной клетки, возможно, вирус не попадает в легкие в большом объеме, и поэтому нет больших поражений.

— Вы всех пациентов протестировали?

— Да, но мы начали тестировать не с самого начала пандемии. Я поначалу задачу персоналу ставила так: мы прекрасно понимаем, что пандемия — это военное время для медицины, поэтому наши пациенты точно будут на задворках, и надо готовиться к этому уже сейчас. Наша задача — разгрузить московскую медицину, скорую помощь, безропотно на каждое свободное место брать тяжелых больных, освобождая в больницах места для инфекционных пациентов, организовать для всех нуждающихся обезболивание на дому. И мы стали помогать. У нас потрясающая команда, не было ни одного человека, который сказал бы, что он не будет работать с ковидом, все приняли этот призыв — разгружать систему. И когда мои сотрудники говорили, что надо протестировать всех наших пациентов, я отвечала, что лаборатории «зашиваются», так что мы сейчас введем меры эпидемиологической безопасности и будем смотреть по симптомам.

Понимаете, любая диагностическая процедура в паллиативной помощи имеет смысл тогда, когда в результате обследования мы можем поменять лечение.

Вот если мы сейчас узнаем, что у этого пациента ковид, мы поменяем лечение? Нет, мы поменяем только меры эпидемиологической безопасности.

Поэтому мы везде ввели жесткие меры безопасности, запретили посещения и продолжали на основании симптомов помогать своим пациентам. Работали в средствах защиты. Обязательное тестирование сотрудников у нас началось уже после приказа департамента здравоохранения, в середине мая.

«Если ты ставишь во главу угла интересы пациентов, то у тебя каждый день будут нарушения».

— Выездные бригады ЦПП во время пандемии ездят домой к паллиативным пациентам?

— Конечно. Мы продолжаем оказывать паллиативную помощь на дому. Нельзя сказать, что посещений стало меньше, но в период пандемии мы выезжаем на дом по определенным показаниям: для снятия болевого синдрома, при необходимости — для изменения лекарственной терапии и для купирования тягостных симптомов, таких как одышка, рвота и т.  п. Кроме того, наши медсестры по-прежнему выезжают на трудные перевязки, а врачи — в случае резкого ухудшения состояния и к первичным пациентам. При необходимости команда выездной службы выписывает рецепты на наркотические и психотропные лекарственные средства.

Выездные службы мы сразу обязали работать в СИЗ, в полной защите. Это было в те дни, когда белые СИЗ мы видели только на фотках из Коммунарки.И наша выездная служба, тоже в числе первых, была в этих белых костюмах, как и те, кто приезжал домой брать анализы. Мы понимали, что люди могут скрыть, что у кого-то в семье температура, что кто-то вернулся из-за границы, и мне трудно было бы их винить, потому что главной задачей родственников — и до и во время пандемии — было получить паллиативную помощь для своего близкого. Мы сделали противоковидный штаб у себя в ЦПП, стали обучать наших сотрудников, как правильно надевать и снимать СИЗ, как их утилизировать. Врачи сидели ночами с эпидемиологами и писали алгоритмы действий, правила поведения в новой реальности.

Конечно, контакт с COVID-19 у тех, кто ездил к пациентам домой, очень большой. А в результате именно эти люди из выездных бригад не попадают под федеральные выплаты.

Путин сказал — фельдшеры, медсестры, врачи и сотрудники скорой. А вот лифтер в ковидном стационаре — он не заслужил? Гардеробщик, буфетчица, весь административно-управленческий персонал, который продолжает работать в ковидных стационарах, — не заслужили? Выездные паллиативные бригады — не заслужили? Ну ладно, у нас в ЦПП будут выплаты этим сотрудникам, мы возьмем из денег фонда (благотворительный фонд помощи хосписам «Вера».— “Ъ”). Но это большие деньги, структура-то огромная, у нас 1400 человек работает. Из них в выездных бригадах половина. А как быть главврачам других учреждений, где нет фонда «Вера»? Вот я как руководитель медорганизации не могу ни федеральные, ни региональные деньги дать на выплаты выездным бригадам, потому что это будет нарушение закона.

Чем эффективнее за период ковида работали главврачи в больницах, тем больше они шли на разнообразные нарушения.

Но были и такие, которые отказывались что-либо делать, говорили: «Я не буду, потому что прокуратура придет». Питер этим славится, там прямо политика такая в здравоохранении и соцзащите. У них на первом месте — их собственная безопасность и взаимоотношения с прокуратурой, на втором месте — отношения с начальством, а на третьем или 123-м уже — пациент и его интересы.

— А почему нет федеральных доплат выездным паллиативным бригадам?

— Потому что под федеральные выплаты попадает медицинский персонал тех учреждений, которые являются профильными по COVID-19, они в документах фигурируют как «ковидные» стационары. У меня таких — два хосписа из девяти. Региональные дополнительные выплаты полагаются тем, кто работал с пациентами с COVID-19 случайно — например, в обычной больнице выявили пациента с этой инфекцией, и весь персонал, который с ним контактировал, ушел на самоизоляцию или куда-то в обсервацию. А сотрудники выездных служб ходят по домам — они не подпадают ни под федеральные, ни под региональные выплаты. Им ничего, кроме зарплаты, не положено.

— Нужно доплачивать всем медикам?

— Я считаю, что нужно доплачивать всем, кто работает в здравоохранении, но выработать дифференцированный подход, чтобы на выплаты могли рассчитывать и буфетчик, и лифтер, и врач УЗИ, который большую часть времени сидит в кабинете, но также ходит иногда в «ковидный» стационар, и психиатр, которого тоже иногда вызывают к пациентам с ковидом. Да, эти выплаты не должны быть одинаковыми, потому что реаниматолог в «красной» зоне рискует больше, чем врач из непрофильной по ковиду больницы, но этот второй врач тоже рискует. Проблема в том, что у многих регионов нет денег, им без федеральных субсидий заплатить просто нечем.

— Вы сказали, что врачи боятся прокуратуры. Почему?

— У нас так все устроено, что если ты ставишь во главу угла интересы пациентов, если что-то срочно закупаешь, принимаешь быстрые решения, то у тебя неизбежно каждый день будут нарушения. Вот у меня на столе лежит предписание от прокуратуры, там есть такая фраза: «Одновременно разъясняю, что в случае неисполнения законных требований прокурора вы можете быть привлечены к ответственности, предусмотренной законодательством Российской Федерации». Главврач каждый день получает какое-нибудь такое письмо. «На основании вышеизложенного необходимо не позднее 12 часов 00 минут такого-то числа предоставить по электронной почте актуальную информацию о профилактических мероприятиях по борьбе с коронавирусной инфекцией в процессе функционирования ГБУЗ Центра паллиативной помощи ДЗМ».

Мало того, что я должна проводить полную дезинфекцию каждый раз, когда кто-то из сотрудников или пациентов заболел,— я еще в прокуратуру должна срочно об этом написать. И вот мы начинаем писать эти письма в прокуратуру, и столько сил на это уходит, вы себе не представляете. А ведь мы могли бы в это время заниматься пациентами.

«Мне и в голову не приходило, что нужно иметь двухнедельный запас СИЗ»

— Благотворительные фонды собирают деньги на средства индивидуальной защиты врачам, больницы обращаются к ним за помощью, потому что СИЗ не хватает. В то же время Минздрав заявляет, что СИЗ достаточно. Вы были в разных регионах и сами видели, что происходит. Скажите, хватает там СИЗ? А мест в больницах?

— Каждый раз, когда начинают предлагать привлечь всех к ответственности за нехватку СИЗ, мне хочется спросить: «А в какой другой стране СИЗ хватало?»

Это же для всего мира неожиданность. Я считаю себя неплохим организатором, я забочусь о персонале, и у меня есть противочумная, противохолерная, антишоковая укладки, есть противогазы, на случай чего, приняты все противопожарные меры. Все, что можно было сделать своими силами для безопасности персонала и пациентов, сделано. Но мне и в голову не приходило, что нужно иметь двухнедельный запас СИЗ. Да, можно говорить, что вспышка в Ухане началась давно и было время подготовиться, но ведь практически никто в мире не оценил опасность полноценно.

Люди не учатся на чужом опыте, они все время думают, что с ними это не произойдет.

Я прошла все стадии. Я была уверена, что коронавирус не опасен. Я была уверена, что эта болезнь к нам не придет. Первый раз меня осенило, когда я прочитала в The Times статью, написанную итальянским врачом для английских коллег, она называлась «Я расскажу вам про ваше будущее». Мне тогда впервые стало страшно. Но я отогнала этот страх. Лондон тогда говорил, что они пойдут путем быстрой выработки всеобщего иммунитета и сильно закрываться не будут.

Но когда заболел премьер-министр, все изменилось. У нас тогда уже был создан оперштаб, Москва уже купила завод по производству масок, но до меня еще долго не доходила серьезность ситуации. Когда медицинские организации стали объявлять карантин и запрещать посещения родственников, я первым делом понеслась в департамент здравоохранения и стала говорить, что у меня особые условия, у меня люди умирают, и это смешно — ограждать умирающего человека от ковида, и нам нужно сохранить посещения, и я обещаю всем мерить температуру, обязать всех носить маски и перчатки.

Я только потом поняла: посещения надо прекратить, потому что это не только про безопасность умирающего пациента, это еще про безопасность персонала и посетителей. И единственный способ выйти на плато — это самоизоляция.

Наверное, не было ничего более сложного в моей жизни за период работы в паллиативе, чем решение о тотальном запрете посещений. Ковид убивает философию паллиативной помощи.

Я понимаю, что определенные меры эпидемиологической безопасности останутся с нами навсегда, и меня страшит, во что превратится наша философия — ведь все это время мы боролись за возможность держать человека за руку и быть с ним рядом, когда он умирает.

Я очень долго отвечаю на ваш вопрос про СИЗ, потому что тут нет единой картины. Неумение рассчитывать, непонимание, какому количеству медиков и на какой период это может понадобиться — мы все через это прошли. Мы в ЦПП закупили эти СИЗ втридорога, а когда ковид пришел к нам, у нас они через два дня закончились, и уже нигде нельзя было их купить, можно было только подать заявку, но получить по этой заявке — лишь через несколько дней.

Знаете, как выглядит в Москве склад с СИЗ на Дубининской улице? Он похож на порт с круглосуточной разгрузкой-погрузкой, сотни метров огромных коробок от пола до потолка, маленькие трактора круглосуточно отгружают в больницы эти коробки с масками, бахилами, перчатками, противочумными костюмами.

Мест хранения в больницах немного, поэтому запас берут всего на неделю, и ни в коем случае нельзя забывать вовремя подать заявку.

В Дагестан мы привезли СИЗ, но в больнице на 1 тыс. коек уже не было нехватки средств защиты, зато нам сказали, что очень много СИЗ нужно для волонтеров и работников соцзащиты. Мне кажется, что если в медицинских организациях в стране сейчас нет СИЗ, то это исключительно результат безалаберности местных минздравов.

— А что с местами в больницах, их хватает?

— Сейчас в Дагестане мест в больницах уже хватает. В больнице на 1 тыс. коек на момент моего приезда было занято 614. Конечно, тысяча мест — это лишь количество кроватей, а вовсе не достаточная площадь, на которой эта тысяча человек комфортно бы себя чувствовала. И вовсе не количество врачей, которые могут качественно обслужить эту тысячу пациентов.

В Нижнем Новгороде коечного дефицита не было ни дня, но была неразбериха с госпитализациями, там на первом этапе не было выстроено взаимодействие между скорой и клиниками. Так, как, например, оно выстроено в Москве. Скорая могла привезти пациента в больницу, где нет мест, а потом ехать в следующую больницу. Но в целом нехватки коек в Нижегородской области не было.

— Многие считают, что официальные показатели заболеваемости и смертности у нас сильно занижены. А что вам говорили врачи в тех регионах, где вы были? Они верят в эти цифры?

— Да, многие говорили, что реальные цифры выше официальных. Не занижены намеренно — а просто нет такой высокой проходной способности у лабораторий, и скорость обработки данных достаточно низкая.

Вот у нас в Доме милосердия кузнеца Лобова в селе Поречье-Рыбное Ярославской области результат мазков ПЦР пришел на 12-й день. Ну кому он тогда нужен? Ты уже или всех перезаразил, или умер, или выздоровел! И везде так. Особенно в далеких селах трудно организовать своевременное тестирование.

«Реформа интернатов теперь очень сильно ускорится»

— Я знаю, что во многих ПНИ массово болеют люди, но руководители региональных ведомств до последнего скрывают эту информацию. Что в этих учреждениях не хватает СИЗ, а просить у фондов директора боятся.

— Да, в соцзащите есть дефицит средств индивидуальной защиты.

Но у нас вообще недостаточное понимание важности таких мер в «социалке», и многое в этой сфере, действительно, замалчивают.

Возьмем тот же Питер — там скрывают и заболеваемость в ПНИ, и потребность в СИЗ, и о нехватке тестов не говорят.

Как я уже сказала, дефицит СИЗ был связан с разными причинами. В меньшей степени — с нехваткой денег, а в большей — с неумением рассчитывать необходимое количество и сложностями в закупках. И особенно этот дефицит сейчас виден в «социалке» и сегментах, которые мы раньше, к сожалению, не замечали. И именно сейчас нужно думать о соцзащите, потому что соцработники возобновляют походы домой к подопечным — и им нужны СИЗ. В интернаты нужны средства защиты, потому что там тоже болеют. Мы в апреле привезли в Понетаевский интернат (психоневрологический интернат в Нижегородской области.— “Ъ”) по 1 тыс. наборов масок, бахил, перчаток, халатов, очков — там были двое бессимптомных заболевших, и вспышки тогда не произошло, поэтому мы передали эти СИЗ в другой интернат, где вспышка была. А потом вспышка все-таки случилась, и стало ясно, что туда надо не 1 тыс., а уже 5 тыс. комплектов. Кто мог предсказать, что СИЗ также придется снабжать монастыри? Колонии? Амбулатории в горных селах? Так что про все это нужно думать заранее. На мой взгляд, главный вывод из этой ситуации: надо понять, что эта пандемия — точно не последняя, и мы должны всегда иметь все необходимое на случай какой-то вспышки.

— Швеция посчитала, что 48% умерших от ковида в стране — это жители домов престарелых. А у нас Минтруд говорит о 100 умерших от ковида в интернатах за март и апрель. Как это возможно?

— В разных странах считают по-разному. Где-то считают всех, кто умер от другого хронического заболевания, но был заражен ковидом, где-то только тех, кто умер непосредственно от ковида. Да, смерть от ковида и смерть с ковидом сильно отличаются. Но если человек с неизлечимой онкологией был инфицирован и имел симптомы болезни, то ковид точно ускорил его смерть. Теперь о нашей статистике. Минтруд дает те цифры, которые получает из регионов. Мы вместе с Ольгой Баталиной (заместителем главы Министерства труда и социальной защиты населения РФ.— “Ъ”) разрабатывали отчетную форму для регионов, и я понимаю, как это происходит. Как я уже говорила, одна из причин низких показателей смертности в удаленной местности — отсутствие к моменту смерти пациента результатов тестирования.

Человек сдал тест, потом умер, его похоронили, а результат теста пришел несколько дней спустя. Этот человек уже попал в отчетность без ковида, и никто уже ковид не подтвердит, потому что был только один тест, а для того, чтобы подтвердить ковид, нужно сделать два теста подряд.

И это только один из факторов, который не связан с заведомой ложью, а связан со сложностями в диагностике. Но лжи тоже много. Когда врут из страха или просто на всякий случай. Знаете, когда ковид начался, мне показалось, что это потрясающая отправная точка для страны, чтобы начать говорить правду. Пандемия дает тебе право на честность, потому что от ковида теперь зависит значительно больше, чем от тебя. И если мыслить стратегически, ты можешь говорить правду обо всем и тебе ничего не будет, потому что пандемия. Но нет, у нас почему-то нужно спрятать, скрыть, умолчать.

Когда идет установка, что 50% коечного фонда должны быть свободными, а у нас так много больных, что мы не можем эту установку выполнять, мы начинаем судорожно открывать дополнительные койки, чтобы показать в процентном соотношении что у нас есть эти свободные 50%. Но кто будет лечить людей на этих койках?

Понимаете, это просто совковое сознание, когда нельзя расстраивать начальство, и надо подбить цифры. Не надо говорить, что у тебя умирают много врачей и пациентов.

При этом многие люди, работающие в системе, не понимают, что мир изменился, и в цифровую эру вранье всплывет. Если у вас из-за ковида смертность повысилась на 9%, а общая смертность в стране за указанный период, например, на 30%, то 21% людей у вас от чего умерли? От погодных условий?

Правду говорить легко и приятно, это располагает людей, повышает доверие, позволяет приносить извинения за сделанные ошибки.

Поэтому на вопрос «зачем врут?», могу ответить только одно — привыкли.

Есть законы эпидемиологии, и кривая заболеваемости может идти сначала только вверх, потом плато, потом вниз — по-другому не бывает. И если в каком-то регионе у вас этого нет, значит там или врут, или неправильно считают, или не делают тесты в нужном количестве. В Санкт-Петербурге, например, уже стена выросла с фотографиями умерших медиков, и фотографии продолжают появляться, а власти продолжают утверждать, что все хорошо.

В одном учреждении соцзащиты 410 человек заболевших! В этом учреждении, где годовая смертность 17–19 человек в год, за месяц умирает 21 человек — ну зачем говорить, что все хорошо? Зачем врать волонтерам, что их друзья в интернате не умерли? А потом выясняется, что умерли, а люди даже попрощаться не смогли.

— Если высокая смертность, могут обвинить в халатности.

— Мне кажется, что если высокая смертность, то это пандемия. А им кажется, что они боги. Ну зачем показывать всему миру, что русские совсем другие, что нас не берет этот новый вирус, что мы не умрем и всех победим? Чтобы нас перестали пускать в другие страны, потому что нашей статистике нельзя доверять, и лучше с нами не контактировать еще какое-то время?

— Как вы думаете, эта пандемия может стать отправной точкой для реальной реформы интернатов, разукрупнения, вывода людей на сопровождаемое проживание?

— Если я не буду в это верить, то не смогу по утрам вставать и работать. Я, конечно, верю, что реформа интернатов теперь очень сильно ускорится, потому что никто, думаю, не посмеет больше говорить, что можно строить дом на 1 тыс. коек. Большие интернаты, я надеюсь, точно строиться не будут. Не будет больше банно-прачечных комплексов на 400 человек.

И сопровождаемое проживание должно развиваться. Уже есть прецедент, когда правительство черным по белому написало: отдавать людей из интернатов в семьи, к родным, волонтерам, к тем, с кем люди из интернатов имеют устойчивые личные связи (имеется в виду рекомендация правительства от 6 апреля 2020 года.— “Ъ”). А значит, государство признало: в интернатах опасно, дома безопасно.

— Вы сказали, что ковид убивает философию паллиативной помощи. Вы с этим смирились?

— Нет. И это очень большой вызов. В хосписе можно было общаться с пациентом и персоналом круглосуточно, и мы эту свою открытость ценили так же высоко, как обезболивание. Это две ключевые вещи в паллиативе — обезболивание и открытость. И я боялась, что мы это потеряем. Волонтеров мы отправили по домам, но сохранили на время пандемии координаторов фонда.

На благотворительные деньги закупили планшеты, телефоны, организовывали скайп, видеовстречи пациентов с родными, родственников с докторами, мы научились отмечать онлайн дни рождения и проводить концерты.

И когда родственники стали нам писать и благодарить, несмотря на отсутствие посещений, уже после смерти близкого, я поняла, что мы смогли сохранить хосписные ценности даже в такой ситуации.

Когда в других больницах люди просто не могут найти своих близких и узнать про их состояние, у нас все равно ливень тепла и сочувствия, даже по телефону. Но есть вещи, которые мы не можем отменить или заменить. Людей с ковидом хоронят в закрытых гробах, у их родственников на всю жизнь потом остаются страхи — а вдруг там никого не было, а вдруг похоронили кого-то другого. Люди не могут проститься с близкими, это страшно. Огромная проблема — посттравматический синдром после пандемии у медиков, у родственников умерших, у тех, кто сидел в самоизоляции, и нам придется с этой проблемой долго иметь дело.

— Вы можете объяснить, почему хоронят в закрытых гробах? Разве мертвый человек может быть разносчиком вируса?

— Пока никто толком этого не знает. Раз вирус какое-то время живет на разных поверхностях, раз выявляется на вскрытии, — это тоже мера безопасности. Стандартная при работе с телом человека, умершего от инфекционного заболевания, признанного особо опасным. А COVID-19 именно такой.