Поэт, прозаик и эссеист Николай Кононов — наверное, единственный в современной русской литературе автор, всерьез пишущий большие модернистские романы или, по крайней мере, выстраивающий по-настоящему интенсивные отношения с этим жанром. Единственный, для кого обобщенный Пруст-Манн-Белый — не портрет в галерее достойных мертвецов, а родная тень, взывающая к письму и вызываемая им. Собственно, все его книги (в том числе великолепный «Фланер», наверное, лучший русский роман 2010-х) — спиритические ритуалы, вызов призраков — призраков собственной и общей истории, призраков сюжета и призраков стиля — блестяще несовременного письма, напоминающего манерно-пугающее привидение какой-нибудь бабушки (а бабушка — один из любимых кононовских героев). В каждой из этих книг призраки мерцают, обретают плоть, а потом ускользают, так что роман рассыпается в руках как подарок тени.
Фото: «Пальмира»
Фото: «Пальмира»
Показное изящество стиля подразумевает красоту декорации. Во всех кононовских романах вместо нее — убожество провинциального советского юга. Перебравшись из Саратова в Ленинград в середине 1980-х, Кононов стал абсолютно петербургским автором, но покинутый родной город остался почвой, темной изнанкой, из которой вырастают почти все его тексты — дионисийским секретом внутри аполлонической гармонии. В «Гимнах» это чувствуется особенно ясно.
Время действия здесь, насколько можно понять по немногочисленным указателям, конец 1950-х и 1960-е. Однако оттепель ощущается глубоким застоем — полупустым временем, по которому небольшими пятнами размазаны поблекшие следы большой истории. Микрокосма героев она едва касается.
Рассказчик — мальчик, потом — подросток, потом — молодой человек, учитель физики в вечерней школе. Его окружает сонм эксцентричных персонажей. Нелепо любимые бабушка и дедушка. Друзья семьи — бывший политзэк, манерный псевдоинтеллектуал Софинский и экс-прокурорша, кондовая проповедница советской культуры Еленевская. Старая дева с абсурдным именем Электрифисия, скорбящая по якобы погибшему на войне бабушкиному родственнику. Обитающая в соседней комнате малолетняя проститутка, почти животное существо Нинька. Первый любовник и идеал рассказчика — учитель математики Влад, его заместитель — несусветный морячок Валера. Всех их связывает причудливая сеть трагикомических, отчаянно эротизированных и тщетных отношений. У этих связей нет будущего, а есть только прошлое, пожирающее само себя и ведущее всех (кроме героя) к могиле. Связывают их еще две вещи. Во-первых, луна — неизменный свидетель, участник и вдохновитель бредового томления. Во-вторых — гомеопатия, в которую отчего-то истово верят все персонажи. Яд, становящийся снадобьем, облегчающий боль, но не отвращающий гибель,— метафора воспоминания, ключевая для всей книги.
Связного сюжета здесь почти нет. Есть серия сцен — всполохов-воспоминаний, раскатывающихся как часто поминаемые гомеопатические шарики. При трезвом расчете сцен этих хватило бы на рассказ или на небольшую повесть. Но о трезвости здесь речь не идет. «Гимны» — книга принципиально избыточная. Каждое предложение тонет в сравнениях, теряется, захлебывается самим собой. Эпизоды неконтролируемо наплывают друг на друга, повествование растекается в эротическом мареве, движется вперед и назад в конвульсиях, события и слова повторяются как наваждение. Наслаждение пишущего от процесса письма становится настолько нестерпимым, что превращается в муку.
«Гимны» — текст почти порнографический. Не потому, что там много подробностей сексуальной механики (хотя их там и правда много, больше, чем во всех прошлых кононовских романах). Скорее — из-за особой позиции рассказчика. Это позиция томительного одиночества. Прошлое возбуждает, но не приносит удовлетворения — в том числе интеллектуального или морального. Оно не открывает никаких секретов, не дает объяснений. Оказывается чем-то вроде экрана с образами, к которым вспоминающий, сколько ни тереби он свою память, в конечном счете непричастен.
Поэтому прошлое вызывает столько же злости, сколько и нежности, оно раздражает. Акт воспоминания вызывает призраков для новой страсти, чтобы одновременно расправиться с ними, попытаться окончательно изгнать в небытие. Однако ни соединение с тенью, ни убийство ее невозможны, поэтому процесс любовной войны с памятью бесконечен, и роман обрывается как жизнь — в почти случайном месте.
«О мое прекрасное прошлое, коллекция ядов, ставших в преуменьшенной пропорции при тысячекратном разведении, иссушенных и вмещенных в сахарную гранулу источником лучших воспоминании?.
— Смрад таинственной чуждой жизни становился ароматом;
— фальшивый звук неопрятной стряпни — томительной нотой;
— и мерзящее ничего, кроме жалости, не вызывало.
О непостижимая тайна пропорции преуменьшения, постичь тебя невозможно.
Где кончается обида, а начинается сожаление? Как найти эту линию границы?»
Издательство «Пальмира»