выставка русское искусство
В старом здании Третьяковской галереи открылась выставка "Любимцы моды легкокрылой...", посвященная юбилеям трех знаменитых художников начала XIX века — Александра Орловского, Ореста Кипренского и Федора Толстого. Тремя ипостасями графического совершенства любовался СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Пушкинская строка в названии выставки задает несколько легкомысленное отношение к трем ее фигурантам. Однако выставка, кажется, вовсе не про моду и модность; тон у нее какой-то вневременной — что в неожиданном пассеизме Орловского, что в отрицающих собственную сиюминутность портретах Кипренского, что в изящной античности Толстого. Александра Орловского все как-то привыкли воспринимать как романтика — хотя бы за обращенный к нему поэтический призыв браться за карандаш и рисовать ночь и сечу. Сечи у Орловского действительно бойкие, хотя все равно очевидно, что интересовала его не столько экспрессивность самих батальных сцен, сколько уравновешенная композиция, аккуратная гармоничность колорита и тонкость деталировки. К тому же мы узнаем, что в творческой биографии художника самыми значительными по уровню заказами были поручения создать эскизы формы для разных войсковых соединений. Мол, если художник любит красиво рисовать баталии, пусть и живым солдатам сделает красиво. Если и есть во всем этом романтизм, так это именно в попытке в войне вместо политической грязи найти какую-то старомодную эстетичность. И только его автопортреты, его шаржи и городские типы убедительно напоминают о том, что это действительно обитатель пушкинского Петербурга, способный на прозаизмы и приземленность.
После этого переходишь к Оресту Кипренскому и натыкаешься сперва на вовсе барочные эскизы полотен про древнерусских язычников, приносящих киевских первохристиан в жертву. Остальное, правда, тот самый Кипренский, которого все знают и любят. Востроглазая калмычка Баяуста, ухмыляющийся в гусарские усы Чаплиц, очаровательная княгиня Щербатова и прочие персонажи совершенно ошеломительной портретной галереи. Странно думать, что все эти сокровища тонкости — действительно почти салонные поделки. Игрушечные увеселения на радость кругу почитателей и друзей, изящные предвестия чопорных парадных фотопортретов второй половины того же века.
Заканчивается экспозиция очередной сменой масштаба. Третий — Федор Толстой, который двух своих современников пережил почти на сорок лет, умерев, в отличие от них, взысканным чинами и в старости маститой. Его часть выставки еще более стройна — сплошные циклы. Знаменитые медальоны в честь событий войны 1812 года, иллюстрации к "Душеньке" Богдановича. Оставляя в стороне риторическую тяжеловесность и конъюнктурность пресловутых медальонов, столь густо преподносимой маэстрии невозможно не поражаться. В очередной раз описывать виртуозность рисунков про Амура и Психею-Душеньку бессмысленно: это тот случай, когда разглядывание по-скульптурному непогрешимых линий доставляет не сводимое к терминологии почти чувственное удовольствие.
Еще в дверях последнего зала становится понятно, что это — обиталище знаменитых толстовских обманок. Казалось бы, выходишь уже с решимостью не быть самым банальным образом обманутым, как птички из рассказа про Апеллеса. Но поди ж ты, первым висит архитектурный рисуночек, прикрытый несколько помятой папиросной бумагой. И секунды три посетитель находится в некотором недоумении по поводу того, отчего же, собственно, с рисунка не сняли эту бумажку, пока не понимает, что это не бумажка, а очередная обманка. Как всегда от столкновения с иллюзией, становится почему-то грустно. И вдвойне грустно от того ощущения, что, как ни различны три выставленных художника, вместе с ними из русской графики легковесно упорхнуло нечто, что адекватно восполнить оказалось не под силу никому.