выставка искусство
В ГМИИ имени Пушкина открылась выставка, приуроченная к началу фестиваля "Декабрьские вечера Святослава Рихтера". Поскольку нынешний фестиваль посвящен теме "Россия и Германия в XIX веке", организаторы выставки рискнули сопоставить живопись двух стран того же столетия. О том, что у них получилось, рассказывает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
На сей раз "Декабрьские вечера" не столько выступили с самостоятельной культурной инициативой, сколько вписались в чужую: заканчивающийся год был годом России в Германии, а следующий объявлен годом Германии в России. Для фестиваля, часто лелеявшего в своих программах диалог культур и искусств, получилось раздолье: в музыкальной части — русская и немецкая камерная музыка XIX века, а в художественной — выставка, подготовленная весьма представительным составом. От отечественных институций — Русский музей, Эрмитаж, Третьяковка, тот же ГМИИ и Исторический музей. От немецких — восемь первостатейных музеев из разных земель Германии, включая такие известные, как гамбургский Kunsthalle и дюссельдорфский Kunstpalast.
Соотношения между двумя культурами обозначены элегантным, но несколько путаным заголовком: "Гармония и котрапункт". Видно, что организаторы хотели на самом деле сказать что-то вроде "Согласие и расхождения", но слова "гармония и контрапункт" в этом случае не совсем адекватны. Гармония полезней всего в сочетании самостоятельных голосов (то есть в контрапункте), контрапункт — практическое приложение устоев гармонии: никакого единства и борьбы противоположностей. И это при том, что полноценный аккорд из сопоставления русской и германской живописи на выставке извлечь затруднительно.
Хотя на строгой систематичности "аккордовых" сопоставлений выставка и строится. Портрет и портрет. Пейзаж и пейзаж. Историческое полотно и историческое полотно. И все распределено хронологически, по стилям: романтизм--бидермейер--реализм--импрессионизм--символизм. Все понятно, вопросы есть только к бидермейеру, который представлен со всей видимостью гвоздя экспозиции. Согласно установившейся в России традиции, бидермейер — стиль прежде декоративно-прикладной: первые ассоциации, которые возникают при этом слове,— это мебель и посуда, а отнюдь не живопись. Относительно простая мебель, более добротная, чем изысканная, посуда. Простодушная рецепция ампира в среде бюргеров и мелких чиновников, никакой героики, одно упоение уютом. Кураторы же нынешней выставки, произнося пресловутый термин на немецкий манер ("бидермайер"), транслируют, по всей видимости, положения немецкого искусствоведения: у них получается, что это даже и не стиль, а целое видение мира, в котором весь публичный героизм куда-то подевался, а на первое место вышел маленький частный человек со своим чинным бытом и скромными радостями.
Концепция изящная, но в приложении к выставке отдающая некоторым формализмом. Найти формально похожие портреты, интерьеры или жанровые сценки в музейных собраниях двух стран можно, но вот сделать далеко идущие выводы о таком же заединстве, как в случае с романтизмом или символизмом, сложнее. По той же формальной логике получается, что русский бидермейер — это чуть ли не в первую очередь Венецианов, что выглядит почти комичным утверждением. Но даже если и отвлечься от терминологических моментов и созерцать саму живопись, странное получается сопоставление. Вот два детских портрета — мальчик Иоганна Иле и мальчик Василия Тропинина. Между двумя картинами разница приблизительно в пару десятилетий, но это и не так важно. Достаточно просто посмотреть на сочно прописанную игру света у Тропинина — и слабосильный набор сентиментальных штампов у Иле (розочки, губки-вишенки, речка, мостик, замок на горизонте). Это настолько разная живопись, что невозможно поверить в то, что перед нами какое-то общее для обоих случаев видение мира. Или хотя бы общее видение художественных задач.
За пределами бидермейера все выглядит более чинно. Кипренский, Сильвестр Щедрин, Иванов, Айвазовский, Ге, Крамской, Репин, Серов — и их немецкие собратья по кисти. Иногда и у нас знаменитые, уровня Фридриха или Шинкеля, иногда русскому зрителю почти неизвестные. Но всюду приходится сравнивать, что не всегда идет на пользу впечатлению от экспонатов. Будь немецкая часть представлена изолированно — было бы интересней, а так возникает какое-то соперничество, отнюдь не льстящее немецкой школе. Вплоть до того, что возникает нехороший соблазн описывать впечатления огульно — при всей разности сюжетов и тем это живопись прилизанная, аккуратная, строгая, нравоучительная и временами впадающая в какую-то мелочность. Есть, скажем, такая картина Фридриха Преллера: "Ландграф Фридрих 'C прокушенной щекой', сопровождающий своего младшего ребенка вместе с кормилицей в Рейхардсбрунн, сражается с напавшими на него эйзенацхами". Это не экспликация, это название. На фоне такого уровня проработки национальной истории — приторная романтизация сцены разбоя на дороге с замком, доспехами и плюмажами — академичный "Иван III, разрывающий ханский ярлык" Николая Шустова кажется просто-таки титаном.
Конечно, жаль, что немецкая нота в пресловутой гармонии звучит не так блистательно, как хотелось бы. Может быть, дело в самой широте замысла, которая вынудила иными деталями пренебрегать. Скажем, из богатейшего пласта немецкого символизма извлекли только две незначительные работы Штука и Беклина, причем обе — из собрания ГМИИ. Но зато в Пушкинском собрали редкостный букет самых хрестоматийных шедевров отечественной живописи. А в музыкальной программе "Декабрьских вечеров" немецкая культура с избытком покажет все те краски, которых не хватило выставке.