Спустя тридцать лет последователь Хальбвакса Пьер Нора предложил концепцию «мест памяти»: прошлое производится и хранится в таких местах, как музеи, архивы, исторические монументы и памятники погибшим воинам. Они объекты государственной политики и способствуют тому, чтобы общество помнило — или забывало — то, что ему нужно помнить или забывать; у забвения столь же важная роль, что и у памяти, а иногда даже более важная: коллективная способность забывать выполняет терапевтическую функцию, чем обеспечивает жизнеспособность социального организма. Современные государства способны предложить множество средств, чтобы общество, вспоминая прошлое, чувствовало себя комфортно.
Войны памяти
Политика памяти есть у всех государств. Иногда напрямую, посредством принятия актов вроде закона об исторической памяти или об искажении истории, государство определяет, что нужно помнить. В других случаях средством мемориальной политики становится система образования, и через нее в коллективном сознании удерживаются нужные государству сюжеты прошлого. Но цели во всех случаях одинаковые: посредством переработки прошлого, апеллируя к знакомым образам исторических персонажей и решая задачу залечивания коллективных травм, готовить почву для будущего развития.
Коллективная память, таким образом, может находиться под управлением. До эпохи интернета управление велось через образование, средства массовой информации и профессиональное историописание в лице ученых-историков. Появление интернета положило конец монополии элит на информацию, и мемориальный менеджмент стал относительно сложным занятием. Разные версии прошлого превращаются в конкурирующие нарративы, идут войны памяти, и трофеем становится разделяемый большинством вариант прошлого. Но как показывает практика, упоение победой не длится долго, новые вызовы провоцируют новые войны памяти.
Коллективная память общества, таким образом, способна рассказать куда больше о нас современных, чем о том, что было прежде.
Места памяти
Нет на планете места, которое испытало бы в последние 150 лет больше катастроф, чем Центрально-Восточная Европа. Десятки народов, живущих на незначительной (если не считать Россию) территории, многочисленные конфессии и культуры, которые то пересекались естественным образом либо по прихоти правителей, а то резко расходились, создавали ситуацию тревожной неустойчивости. Дополнительным фактором турбулентности стало и соперничество великих держав, имперские амбиции которых также пересекались в Центрально-Восточной Европе.
Сначала Вторая мировая война, стоившая Центрально-Восточной Европе миллионов жертв, обеспечила себе прочное место в коллективной памяти как одно из самых трагических событий за всю историю региона. Затем Холодная война, в которой Центрально-Восточная Европа стала разменной монетой в торге двух сверхдержав, еще осложнила коллективную травму народов. Наконец, «бархатные революции» 1989 года и последовавшее вступление в ЕС открыли новую страницу в истории региона и породили бурные дискуссии, куда двигаться и как строить отношения с соседями, среди которых самый влиятельный — Россия.
Распад СССР в 1991 году еще раз осложнил ситуацию: Центрально-Восточная Европа стала пространством, где нации, в который раз обретшие независимость, вновь привлекли внимание более крупных или наднациональных объединений. Процесс формирования наций, всегда сложный и драматичный, в Центрально-Восточной Европе снова совпал с соперничеством великих — теперь ими стали ЕС и Россия.
Присоединение к ЕС бывшего социалистического лагеря нарушило исторический консенсус, который существовал в Европе после Второй мировой войны, а значит, стало угрожать интересам России.
Но после распада СССР и Россия также переживает, и не впервые, процесс формирования нации. Что неизбежно ведет к инструментализации истории и превращению ее в ресурс национального строительства. Создание в России своего рода «исторического фронта» еще раз подтверждает: историческая политика, политика памяти — всегда важная часть и внутренней, и внешней политики. Через политику памяти формируется идентичность общества, через нее же оно сплачивается вокруг власти, она же решает проблему вины. Освобождение от исторической ответственности облегчает формирование идентичности, не обремененной чувством вины и основанной на упоении «славным» прошлым. Чувство комфорта для общества оказывается важнее, чем чувство истины. Именно поэтому история, память и национальная идентичность связаны самым тесным образом.
Память о войне
Центрально-Восточная Европа находится еще только на пути создания национальных идентичностей, что обусловливает поиск враждебного чужого. На войнах памяти, вспыхнувших после распада социалистического лагеря и СССР, Россия скорее защищает официальный нарратив, восходящий еще ко времени окончания Второй мировой войны, защищает от нападок бывших братских республик. Этот нарратив связан с убежденностью, что победа над фашизмом закрепила статус СССР и его наследницы России как великой державы и оспаривать этот статус означает оспаривать результаты Второй мировой войны.
Этому прочно противостоит не менее могущественный и все набирающий силу восточно-европейский нарратив, в основе которого — стойкое убеждение, что, освободившись от фашистского ига, Центрально-Восточная Европа попала под советский гнет.
Сказывается разница подхода к тому, что такое освобождение после Второй мировой войны. На Западе это скорее восстановление демократии после победы западных союзников и уничтожения «коричневой чумы». В такой трактовке послевоенное восстановление Центрально-Восточной Европы может быть всем чем угодно, но не освобождением.
На вильнюсской конференции «Европейские истории» в 2009 году тогдашний президент Литвы Валдас Адамкус подчеркивал, что 8 мая 1945 года Литва, как и другие страны Центрально-Восточной Европы, лишь сменила угнетателя. В таком понимании прошлого в Латвии и Эстонии создаются музеи советской оккупации, основная задача которых — показать политическую симметрию двух тоталитарных режимов XX века — немецкого и советского.
В Кремле все это представляется атакой на свято оберегаемый образ России как великой державы — победительницы-освободительницы. Этот статус особенно важен для Москвы как ответ тем, кто считает, что после поражения в Крымской войне и вплоть до 1945 года российское влияние в Европе было на спаде. Однако победа 1945 года обернулась поражением 1989 года: СССР утратил влияние в регионе, его сменило влияние ЕС. Современная Россия отвергает взгляд на ЕС как нормативную силу и отказывается признавать его стандарты и ценности. Россия хранит собственный, так сказать, подлинный уклад. Выступая против ревизии итогов войны, Россия отстаивает свой взгляд на то, что такое Европа.
Любая память покоится на системных ценностях, коллективной памяти вне этих ценностей просто не существует. И нации российской, и нациям, проживающим на территории Центрально-Восточной Европы, необходимы мифы, вокруг которых можно собрать общество и предложить ему великие цели, да хотя бы минимальное согласие по базовым ценностям, укорененным в исторической памяти.
Созданный в СССР в 1960-е годы миф о Великой Отечественной войне, в котором память о войне и обо всем, что ее сопровождает — о жертвенности тысяч, миллионах погибших, хаосе эвакуации,— была заменена памятью о победе, успешно эксплуатировался советской властью и унаследован современной Россией.
Этот миф о победе используется как социальный клей, иначе России не удается достичь согласия по основным эпизодам ее прошлого. Но опасность в том, что национализация истории неизбежно притягивает прошлое к решению задач современности. Национальный партикуляризм сводит воедино соперничающие памяти, порождает взаимоисключающие истории и делает всех чужими.