В начале 1770 года в столицу Российской Империи начали поступать сообщения, что в Молдавии и Валахии, где русские войска воевали с турецкими, возникла моровая язва — эпидемия чумы. Хотя к тому времени существовали отработанные и проверенные методы предотвращения распространения инфекционных болезней, чтобы не мешать планам Екатерины II, карантинные и прочие защитные меры вводились лишь в отдельных местах и крайне неспешно. В результате в Москве в следующем году умирало до тысячи человек в день.
При отсутствии эффективных способов лечения карантин был и остается единственным средством борьбы с эпидемиями
Фото: Corbis / Getty Images
При отсутствии эффективных способов лечения карантин был и остается единственным средством борьбы с эпидемиями
Фото: Corbis / Getty Images
«Делали над побежденными "поиски"»
Не менее удивительным было и то, что никто не принял во внимание тот факт, что заражение русских солдат в этих условиях было практически неизбежным.
«Войска,— отмечал историк и писатель Д. Л. Мордовцев,— разбив турок, по обычаям войны, делали над побежденными "поиски", т. е., захватив пленных и все, что попадалось под руку, врывались в неприятельскую землю, чинили поиски по городам и селам, забирались в дома и лачуги».
Но совершенно поразительным оказалось то, что после рапорта командующего русскими войсками в Молдавии и Валахии генерал-поручика Х. Ф. фон Штофельна о распространении чумы в городе Фокшаны, доставленного в Санкт-Петербург 8 января 1770 года, не было принято никаких мер. Возможно, это было связано с тем, что в сообщении говорилось, что «моровая язва более не усиливается». Но существовавший тогда порядок действий при эпидемиях требовал немедленного принятия защитных мер.
Сформировался он после унесшей огромное количество жизней эпидемии чумы 1654–1655 годов. Об уроне, который нанесла тогда моровая язва Москве и ее жителям, князь М. П. Пронский, сам позднее ставший жертвой этой болезни, писал находившемуся с войсками под Смоленском царю Алексею Михайловичу:
«...На Москве и слободах помирают многие люди скорою смертию, и в домишках наших тож учинилось: мы, холопи твои, покинув домишки свои, живем во граде, и в нынешнем во 163 году, после Симонова дни, моровое поветрие умножилось, день ото дня больше прибывать учало, и на Москве, государь, и в слободах православных христиан малая часть осталась, а стрельцов, государь, от шести приказов ни един приказ не остался, и из тех достальных многие лежат больны, а иные разбежались, и на караул, государь, отнюдь быть некому? а голов, государь, стрелецких, Богдана Каковинского да и Якова Горопкина, не осталось же, и сотники стрельцы многие померли».
Мор, как сообщал Пронский царю, не пощадил и духовных лиц:
«А церкви, государь, соборные и приходские мало не все стоят без пения, только, государь, в большом соборе по сие число служба повседневная, и то с большою нуждою».
Болезнь распространялась все шире и от того, что везде лежали тела умерших:
«Возить мертвых и ям копать некому; ярыжные земские извозчики, которые в убогих домах ямы копали и мертвых возили, и от того сами померли».
Пострадала и система государственного управления.
«А приказы, государь,— писал князь,— все заперты; дьяки и подьячие все померли, и домишки наши, государь, пусты учинились, людишки померли мало не все, а мы, холопи твои, тоже ожидаем себе смертного посещения с часу на час».
Когда эпидемия в Москве пошла на спад, в столицу отправили дьяка К. Мошнина, который должен был оценить нанесенный моровой язвой урон. Как оказалось, болезнь не пощадила ни вельмож, ни простолюдинов. В черных сотнях и слободах умерло от 77% до 90% жителей. Только в 4 дворах высшей знати из 27 обследованных Мошниным уцелело больше людей, чем скончалось. На дворе боярина Б. И. Морозова, например, из 362 человек умерли 343.
Не меньший урон эпидемия нанесла и другим городам. Так, в Костроме насчитывалось 3247 умерших от чумы, в Переславле-Залесском — 3627.
Ущерб мог быть неизмеримо меньше, ведь, как утверждали отечественные историки медицины, именно на Руси в 1352 году впервые в Европе появились карантинные заслоны, не пропускавшие людей из зараженных мест и предотвращавшие распространение инфекционных заболеваний. Однако от караулов, выставленных в 1654 году вокруг Москвы и других городов, не было никакого проку. На подмосковных заставах стрельцы вымерли или бежали. А из Владимира царю сообщали:
«Отставные дворяне, и дети боярские, и слуги монастырские… в Владимир на заставу не поехали и крестьян монастырских на заставу не дают».
А костромской воевода окольничий В. М. Еропкин в грамоте на имя царевича Алексея Алексеевича писал:
«Посадские люди заказу моего холопа твоего не послушали, на перевозах перевозчики всяких чинов людей тайно перевозили, а иные проезжие и пришлые люди перевоз объезжали и обходили».
Мало того, комстромичи охотно принимали у себя приезжих из зачумленной Москвы и других городов. И именно поэтому город настолько сильно пострадал от начавшейся там эпидемии. А население страны в результате той моровой язвы, по некоторым оценкам, уменьшилось вдвое.
Самый суровый российский самодержец предписал командирам портов исполнять максимально строгие карантинные правила
Фото: Росинформ/Коммерсантъ, Коммерсантъ
Самый суровый российский самодержец предписал командирам портов исполнять максимально строгие карантинные правила
Фото: Росинформ/Коммерсантъ, Коммерсантъ
«Кормить как своих, а корабль сжечь»
Как показал опыт 1654–1655 годов, после начала эпидемии суровые наказания и казни за нарушения карантинных мероприятий приносили немного пользы. И потому после того, как чума отступила, воеводы получили указания на случай ее нового прихода.
Главным из них стало требование при первых же признаках появления заразы отправить гонцов в столицу, но, не ожидая царского указа, немедленно начинать с ней борьбу. Воеводам предписывалось устраивать заставы вокруг зараженного места и жесточайше карать всех пытающихся нарушить запрет на проход и проезд. Любыми способами пресекалось общение здоровых людей с больными. А вещи умерших сжигались, несмотря ни на какие доводы и просьбы их родственников.
Еще одной обязанностью было неотложное оповещение воевод-соседей о начавшейся эпидемии, чтобы они усилили заставы и тем самым создали карантинные заслоны вокруг территории с очагами эпидемии. А в 1657 году появилось еще одно предписание: по получении от иностранных врачей, служивших в Аптекарском приказе, инструкций о лечении начавшейся «прилипчивой болезни» строго и неукоснительно следить за их исполнением.
Особые указания существовали для воевод приграничных земель. Их обязывали собирать информацию о случаях появления заразы в соседних государствах. И как только с сопредельной территории приходили сведения о возникновении эпидемий, воеводе предписывалось сначала накрепко закрыть границу для любых людей и грузов и только затем сообщить об этом в Москву.
Как свидетельствуют сохранившиеся документы, созданная система автоматического введения противоэпидемических мер в большинстве случаев срабатывала с большим или меньшим успехом. Так, 28 июля 1711 года комендант Чернигова сообщил киевскому губернатору князю Д. М. Голицыну, что в городе «явилась в людях моровая язва». Губернатор отправил в Чернигов лекаря, который подтвердил диагноз. Вслед за тем были введены карантинные меры: «И для того из города людей велено вывесть в поле, и кругом поставлен караул». Вместе с жителями из города вывели и гарнизон.
Заставы установили и на дорогах, ведущих в Чернигов, а из Киева были отправлены приказы во все малороссийские города и места, чтобы черниговцев «никуда не пропускали». Чтобы полностью перекрыть все пути в Чернигов, даже затопили паромы на Десне, то есть по прежним «воеводским» правилам все необходимые меры были приняты. Но, поскольку эпидемия не утихала, уже 3 августа 1711 года царь Петр I «никого жителей из Малороссийских городов в Великороссийские пропускать не велел».
Для защиты подданных от эпидемий царь затем неоднократно ужесточал карантинные меры. В изданном в 1722 году «Регламенте о управлении Адмиралтейства и верфи» среди обязанностей главного командира над портом был пункт о том, как поступать с кораблями, на борту которых будут больные чумой:
«Ежели у которых приезжих явится язва, то оных, ежели чужие, отослать в море. А буде от шторму возвратятся паки назад с таким повреждением, что им в море быть невозможно, тогда людей, перекупав в воде и дав новое платье, послать на определенные острова и кормить их как своих, а корабль сжечь… А ежели свои, то с людьми то же учинить, а корабль сжечь с отписыванием в Коллегию Адмиралтейскую».
Был установлен и дополнительный срок карантина для людей с зараженных судов — шесть недель после окончания эпидемии.
Система продолжала работать и в последующие годы. 19 октября 1727 года, например, командующий Украинским корпусом генерал от кавалерии И. Б. фон Вейсбах получил данные о том, что в Крыму началась эпидемия моровой язвы. Как и полагалось, генерал отправил приказы форпостам о закрытии въезда и выезда с полуострова. А также сообщил о введении карантина генералитету и в киевскую, белгородскую и воронежскую губернские канцелярии. И лишь затем, получив отчет о его действиях, управлявший страной Верховный тайный совет проинформировал о возникшей угрозе юного императора Петра II.
Из-за обычаев ведения войны победы над врагами сменялись поражениями в борьбе с инфекциями
Фото: Росинформ/Коммерсантъ, Коммерсантъ
Из-за обычаев ведения войны победы над врагами сменялись поражениями в борьбе с инфекциями
Фото: Росинформ/Коммерсантъ, Коммерсантъ
«Умерло из двухсот гусар семьдесят»
Однако в 1770 году все пошло по совершенно иному сценарию. 20 января 1770 года в главном органе управления российской армией — Военной коллегии — получили рапорт генерал-поручика фон Штофельна о том, что в Молдавии и Валахии во многих местах моровая язва. Но и после этого сообщения не последовало никакой реакции.
Нежелание генералитета вводить полноценные карантины на дорогах было понятно и объяснимо. Проверки и ограничения могли вызвать задержку поставок войскам провизии и всего необходимого снаряжения. Хуже того, могло последовать хотя бы временное прекращение военной кампании. А это значило — прощай, победы, а вместе с ними — награды, повышения и трофеи.
Смерти нижних чинов, офицеров и даже генералов от болезни были вопросом второстепенным. Тот, кто сегодня не погиб от язвы, завтра мог быть убит пулей. К тому же из России продолжали регулярно приходить пополнения.
Сыграло свою роль и еще одно обстоятельство. Императрица Екатерина II вскоре после появления в парижских и польских газетах вполне обоснованных, но, по обычаю, преувеличенных сообщений о моровой язве в русских войсках использовала для ответа проверенный канал — знаменитого писателя и мыслителя Вольтера. Он за немалую мзду служил своеобразным агентом влияния русской царицы в Европе и своим авторитетом добавлял весомости всем ее заявлениям, которые ретранслировал для зарубежной публики. 20 марта 1770 года Екатерина II писала ему:
«Вздумали разгласить, будто войска Мои погибли от моровой язвы. Не покажется ли вам это очень забавно? По-видимому, заразившиеся при наступлении весны опять воскреснут для поражения неприятелей. Верно только то, что у Нас язвы не было ни на одном человеке».
Такое опровержение было крайне необходимо императрице. Сборов и податей с подданных на ведение военной кампании недоставало, и потому, как говорилось в ее переписке с Вольтером, она одалживала деньги в Голландии. Подтверждение наличия «чумовых» проблем в армии не лучшим образом сказалось бы на настроениях кредиторов.
А раз уж самодержавная правительница объявила, что чумы в русских войсках нет, то никаких мер против нее принимать не следовало.
Лишь третье сообщение от фон Штофельна о моровой язве (теперь уже в Яссах и Бухаресте), доставленное в столицу империи в мае 1770 года, четыре месяца спустя после первого, произвело хоть какое-то действие. Да и то далеко не сразу — требовалось время, чтобы указания дошли в армию. Причем в Военной коллегии считали, что у медицины есть средства для лечения чумы:
«Тотчас,— говорилось в "Журнале военных действий армий Ее Императорского Величества" за 1770 год,— отправлен в те места находящийся при главной квартире Доктор Ореус для испытания существа язвы и ради отвращения оной успокоительными средствами».
А генерал-поручик фон Штофельн получил приказ все войска из жилищ вывести в поле «и удалиться всячески от сообщения с местами и людьми зараженными».
Отдельное предписание получил комендант крепости Хотин генерал-майор барон О.-А. Вейсман фон Вейсенштейн. Ему было приказано:
«Не пропускать никого из Молдавии через Днестр без должного освидетельствования…
И письма, оттуда идущие, прежде обмочить в уксусе и окурить, а потом уже со своими курьерами присылать».
Солдат из зараженных мест вывели. Но вскоре доктор Ореус отправил в столицу рапорт о продолжающемся распространении моровой язвы:
«В Батушанах и Яссах прямые действия оной поражают во многом числе людей, и в первом местечке умерло из двухсот гусар семьдесят, а из ста пятидесяти пехоты — сорок человек; в последнем зараженных нашел до ста из военных чинов».
13 мая 1770 года в столице получили рапорт от фон Штофельна, в котором говорилось об усилении эпидемии, а также о мерах, принятых для ее прекращения по совету молдавских бояр и митрополита. Они убедили генерала в том, что в одном из цинутов (уездов) есть чудотворная икона Пресвятой Богородицы, исцеляющая от моровой язвы.
«Та икона,— записали в "Журнале…",— в богатом окладе принесена с колокольным звоном в Яссы 9-го Мая, во встречу оной все Штаб и Обер Офицеры и тамошние духовные и мирские чины выходили… в праздник Вознесения Христова, то есть 14-го Мая, был ход с обрядом церковным по всему городу с сею чудотворною иконою».
Но в выведенных из городов полках продолжали болеть и умирать солдаты. А 23 мая 1770 года генерал фон Штофельн почувствовал сильную слабость и «сильною горячкою заболел». Несмотря на болезнь, он продолжал отдавать приказы войскам и 29 мая отправил в Санкт-Петербург рапорт, «обнадеживая в оправлении своего здоровья». Но с тем же курьером в столицу было доставлено сообщение коменданта Ясс полковника Броуна о том, что фон Штофельн скончался от моровой язвы.
В июне увеличилось количество больных чумой в Хотине. Военная коллегия в ответ предписала лишь одно — всем обозам, идущим к войскам и обратно, объезжать этот город.
«А против болящих язвою,— говорилось в приказе,— сохранить предосторожности, на сей случай наперед уже предписанные».
Тем временем количество заболевших и умерших неуклонно росло. Только с 15 по 21 июня 1770 года в Хотине умерли 59 человек. Командование в ответ на сообщение об этом предложило переместить всех заболевших чумой в отдельный лазарет.
Только точное соблюдение воинскими командами застав всех правил обеспечивало полную изоляцию зараженных местностей
Фото: Росинформ/Коммерсантъ, Коммерсантъ
Только точное соблюдение воинскими командами застав всех правил обеспечивало полную изоляцию зараженных местностей
Фото: Росинформ/Коммерсантъ, Коммерсантъ
«Чтоб сие зло не вкралось»
Небольшие подвижки произошли лишь после того, как в парижских газетах опять появились публикации о моровой язве в русских войсках. Вольтер, сообщая об этом 11 августа 1770 года Екатерине II, писал, что обеспокоен слухами о том, что из-за эпидемии русская армия начала отступление. Но императрица вместо ответа на вопрос об эпидемии в ответных посланиях описывала все новые и новые победы русского оружия на суше и на море.
Однако 27 августа 1770 года она направила указ киевскому генерал-губернатору генерал-аншефу Ф. М. Воейкову, в котором говорилось:
«Вам могло уже быть известно, что в Княжествах Молдавском и Воложском оказались с некоторого времени заразительные горячки, кои теперь, по новейшим известиям, и до ближних к ним Польских Провинций распространяться начинают. Хотя, благодаря Бога, войска Наши по сю пору везде и совершенно от оных свободны».
Императрица откровенно лгала, называя чуму горячкой, а армию — свободной от нее. Ведь тревога о настроениях кредиторов никуда не исчезла. А введение карантинов на дорогах не лучшим образом сказалось бы на торговле, что усугубило бы сложности с пополнением и без того скудной государственной казны. Но и вспышка чумы в российских городах и селах была ничем не лучше.
Поэтому в ее указе генерал-губернатору Воейкову предлагаемые меры назывались вводимыми от избытка предосторожности, которая «никому в тягость быть не может». Но главным требованием была конфиденциальность вводимых мер:
«На проезжих из обеих армий дорогах учредить немедленно карантинные домы на самом краю границы без большой огласки, дабы тем безвременно не возбудить напрасного в публике беспокойства, и снабдить определяемых туда людей как достаточными наставлениями в обыкновенных обрядах, так и всеми к оным потребностями».
Но вместо врачебного осмотра проезжающих и карантина предлагалось окуривание одежды и вещей. А всех курьеров, следующих из армии в Санкт-Петербург, без особых причин не разрешалось задерживать в карантинных домах более трех часов.
Полной проверке и карантину подлежали исключительно не имеющие отношения к русской армии иностранцы.
Запоздавшие и недостаточные меры не давали результата.
«В августе,— писал Д. Л. Мордовцев,— зараза перебирается уже через русскую границу: в Василькове — мор, в Киеве, на Подоле — также мор. Никакие заставы не в силах остановить страшный яд, который переносится из места в место то в виде полученных в чумном городе денег, то с зачумленным платьем, то в письме».
Но императрица продолжала лукавить. 19 сентября 1770 года она отправила московскому главнокомандующему генерал-фельдмаршалу графу П. С. Салтыкову указ, в котором говорилось:
«По причине известий, что в пограничных с нами Польских местах оказывается заразительная болезнь, повелеваем вам для упреждения, чтоб сие зло не вкралось в средину империи нашей, учредить заставу в Серпухове на самой переправе чрез реку и определить на оную лекаря, дабы все едущие из Малой России, кто б то ни был, там остановлен и окуриван был».
Заставы в Серпухове, а затем и на других дорогах, ведущих в Москву, организовывались неспешно и потому начали действовать только в октябре 1770 года. О результатах новых промедлений и неэффективности карантинных мер доктор А. Ф. Шафонский в «Описании моровой язвы, бывшей в столичном городе Москве с 1770 по 1772 год» писал, что в октябре 1770 года в одном из московских домов умерли несколько привезенных из Бендер пленных турок. Во второй половине ноября в Лефортовской слободе умер и был скрытно погребен прибывший из армии офицер. А лечивший его лекарь скончался три дня спустя с явными симптомами чумы.
«В Ноябре месяце,— констатировал Шафонский,— стала она прежде в некоторых домах показываться, но столь в малом виде, что не обращала на себя примечания».
В конце того же месяца из одного из основных очагов чумы — Хотина — в Москву прибыл бывший комендантом этой крепости полковник фон Шталь в сопровождении сержанта И. Рожнова и подпрапорщика Е. Грачева. Этих двух унтер-офицеров направили на лечение в госпиталь, и они отдали что-то зараженное служителям госпиталя и «чрез то оных и заразили».
Увозивших покойников мортусов (на рисунке) москвичи опасались не меньше моровой язвы
Фото: Росинформ/Коммерсантъ, Коммерсантъ
Увозивших покойников мортусов (на рисунке) москвичи опасались не меньше моровой язвы
Фото: Росинформ/Коммерсантъ, Коммерсантъ
«Как знатным, так и разночинцам»
В госпитале был введен настоящий, строгий карантин. Но московский главнокомандующий граф Салтыков не спешил сообщить о происшествии императрице. Узнав чуть менее месяца спустя об очаге чумы в Первопрестольной, Екатерина II 29 декабря 1770 года в письме к генерал-фельдмаршалу вновь настаивала на усилении мер предосторожности, но рекомендовала пропускать в Москву грузы, окуривая все и вся дымом от сжигания можжевельника.
При этом царица продолжила откровенно лгать стране и миру. Два дня спустя, 31 декабря 1770 года, она подписала манифест «О предосторожностях от заразительной болезни, появившейся в Польских Провинциях». В нем говорилось, что болезнь появилась «по свойственному Туркам зверскому и закоренелому о собственной целости небрежению», что в Польше ощущают пагубное действие заразы и что приняты «все нужные и в человеческом предусмотрении возможные меры и осторожности вдоль всех Наших границ». Ни слова о том, что чума уже в Москве, сказано не было. А затем предлагалась мера, введение которой запоздало почти на год:
«Мы,— говорилось в манифесте,— в удовлетворение нужной осторожности до последних ее пределов именно и точно сим манифестом повелеваем всем Нашим верным подданным, без всякого изъятия, как знатным, так и разночинцам, какого бы кто состояния, звания и промысла ни был, а особливо едущим в Россию от войск Наших вне границ, в военных действиях обращающихся, дабы отнюдь никто не привозил с собою, ниже подчиненным своим позволял ввозить в сундуках, баулах, связках и возах спрятанными всякие от неприятеля в добычу полученные или же в землях его и зараженных, в Польше за деньги купленные вещи шелковые, бумажные, шерстяные, нитяные, железные, медные, кожаные и другие тому подобные, кои в одежду и убранство у Турков или в других зараженных местах употреблены были, а по крайней мере за употребленные признаны быть могут».
9 января 1771 года появился указ Правительствующего сената для всенародного объявления, в котором сообщалось, что «заразительная болезнь» все же проникла в некоторые приграничные местности. А также объявлялось о введении реальных карантинных мер и запрещении провоза подозрительных товаров. Но для Москвы все это уже не имело никакого значения.
На протяжении многих месяцев в город привозили для обработки шерсть из зачумленных районов.
«Марта 9 числа,— писал доктор Шафонский,— до Полиции дошло известие, что на большом суконном дворе за Москвою-рекою, у каменного мосту, люди часто умирают, а иногда в ночное время погребаются».
Чины, отправленные полицией «для осмотра и исследования сего приключения», обнаружили пугающую картину:
«Из всех фабричных Января с 1 числа, Марта по 9 число того 1771 года на той фабрике рабочих мужеска и женска полу, внутри и вне оной по городу живущих, сто тридцать человек уже умерло».
На суконном дворе обнаружили и шестнадцать больных чумой. Пользовавший рабочих фабрики Риндер оправдывался тем, что счел болезнь «за обыкновенную гнилую горячку». И что источником заражения могла быть некая принесенная на суконный двор больная женщина.
Но все это было уже несущественными деталями. Как оказалось, фабричные работники жили в самых разных частях Москвы, и очень скоро стали умирать их родственники, знакомые и соседи. Больных пытались изолировать, но эпидемия уже началась и с каждым днем свирепствовала все сильнее.
Потом были долгая череда смертей, когда в Москве умирало до тысячи человек в день, и чумной бунт московских жителей, во время которого был убит архиепископ Московский Амвросий (Зертис-Каменский).
Осознав всю тяжесть ситуации, императрица ввела самые суровые карантинные мероприятия для предотвращения появления чумы в Санкт-Петербурге. Однако при этом оставалась верна своему стилю. Как только эпидемия в Москве пошла на спад, она объявила о победе над моровой язвой, хотя болезнь продолжала свирепствовать в провинции, оставляя безлюдными села и небольшие города. За время мора только в Москве, не считая окрестностей, погибло около 100 тыс. человек.
Обязательное сожжение зараженных вещей (на рисунке) постепенно стало непременным условием победы над эпидемиями
Фото: Росинформ/Коммерсантъ, Коммерсантъ
Обязательное сожжение зараженных вещей (на рисунке) постепенно стало непременным условием победы над эпидемиями
Фото: Росинформ/Коммерсантъ, Коммерсантъ
«Ограничить число карантинов»
После такого урока введение строгих карантинных мер при малейших признаках приближения эпидемии должно было бы вновь стать непреложным законом. Но в описании истории Главного военно-медицинского управления императорской армии говорилось:
«Самым ужасным из инфекционных заболеваний, опустошавших Россию в царствование Императора Александра I, была чума. Поэтому главные меры предупреждения заразных болезней, применявшиеся в то время, были направлены именно против чумы. Так как чума постоянно являлась с юга и востока, то там и было сосредоточено большинство карантинов».
Но забота о расходах пересилила элементарную осторожность.
«В 1803 г. Комитет об устроении Новороссийского края решил ограничить число карантинов и устроить их как можно центральнее; доклад Комитета был Высочайше утвержден 6 марта 1803 г.».
В следующем году в Кавказской губернии появились очаги чумы, эпидемия продолжалась и в следующем году. А годом позже, поскольку карантинов не хватало, чуму обнаружили уже в Моздоке, Георгиевске, в станицах Кавказской линии и даже под Астраханью, где насчитывались сотни погибших.
Карантинные заставы восстановили, но было поздно — в 1808 году чума добралась до Саратова. А в 1812 году в Одессе от нее погибло около 3 тыс. жителей.
В 1837 году эпидемия чумы в Одессе началась с очередного пренебрежения строгими карантинными правилами. 22 сентября на одесский рейд пришло судно «Самсон», капитан которого А. Алексеев объявил карантинным властям, что был в турецком порту Исакчи, где была эпидемия чумы. А после выхода в море его жена, находившаяся на борту судна, заболела и вскоре умерла. На теле покойной были характерные для чумы пятна, и по правилам петровских времен экипаж следовало отправить в карантин, а судно — сжечь.
Но врачи почему-то не поверили Алексееву и сочли, что он забил жену до смерти, а с помощью россказней о чуме пытается уйти от судебной ответственности. Однако, поразмышляв, разрешили похоронить покойную на чумном кладбище. 6 октября 1837 года заболели два члена экипажа «Самсона», а вскоре заболела и умерла жена карантинного надзирателя, по одной из версий выдававшая снаряжение матросу, выносившему тело Алексеевой с судна. Вскоре скончался и сам надзиратель, и эпидемия начала распространяться по городу.
Ее итог сочли едва ли не удачей — тогда в Одессе «жертвою заразы умерло всего 108 человек». Но это количественное исключение лишь подтверждало общее правило: когда при приближении эпидемии оттягивают введение защитных мер, тяжелые последствия неизбежны.