Некоторые люди не стареют, это факт. Жизнь Горана Бреговича похожа на кино. В ней были стрип-клубы, наркотики, яркая слава, война, банкротство материальное и психологическое, снова слава и деньги — это фантастическое балканское кино, в котором возможно всё и ни за что не стыдно. И нестареющий Брегович роль, выданную ему богом, играет с большой страстью и упорством.
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
— Вы выступаете 14 февраля. День Святого Валентина — это праздник для вас или просто цифра в календаре?
— Какого святого? Святого Валентина? Не знаю, честно говоря, я не большой поклонник святых валентинов. Возможно, кому-то нужна особая дата, чтобы отметить этот день, чтобы понять: сегодня я влюблен больше, чем вчера и чем завтра. Но мне эта идея не нравится. Я никогда не делал ничего особенного для жены на день Святого Валентина.
— При этом вы больше 25 лет в браке. Есть рецепт, как сохранить человеческие отношения с партнером?
— Я думаю, хорошо, когда люди не живут вместе. Когда они пробуют устроить брак как постоянное свидание. Хорошо не жить вместе, если есть такая возможность, а у меня, к счастью, она есть. Я не живу постоянно со своей семьей, и поэтому скучаю по ним все время. И когда я их вижу, это праздник. Конечно, это не рецепт для всех, но это единственно возможный рецепт для меня.
— То есть вы буквально живете в разных квартирах?
— Да-да-да.
— В Париже?
— Да, официально мы живем в Париже. Но я даю минимум 120 концертов в год, и значит, три четверти года отсутствую. Так что, конечно, я стараюсь вернуться в Париж всякий раз, когда могу. Зимой я катаюсь на лыжах с семьей, летом — на лодке. Но мне нравится идея скучать по жене и детям так, как ты мог скучать по кому-то до свадьбы. Мне симпатична мысль, что у нас с женой вечный период ухаживаний…
— У вас четверо детей, все это девочки. Чем они занимаются?
— Я не знаю, кем станет самая младшая, но другие хотят быть артистами. Старшая училась в академии живописи, вторая — актерскому мастерству. Я надеюсь, что младшая тоже найдет какую-нибудь приличную работу.
— Нет ли у вас желания сбежать ото всех и пожить жизнью не рок-звезды, а обычного человека где-нибудь в приморской деревушке?
— Ну, в наши дни все по-другому. Когда я был рок-звездой, это было немного утомительно. Быть рок-звездой вообще не очень приятно. Когда ты молод, конечно, ты хочешь быть богатым и знаменитым и чтобы все девушки мечтали запрыгнуть на тебя. Но через некоторое время начинаешь уставать от этого. Сейчас никому не обязательно знать, как я выгляжу. Когда я был моложе, нужно было быть симпатичным парнем, потому что девушкам нравятся плакаты с симпатичными парнями. А сейчас нет. Я могу просто жить нормальной жизнью. Люди, которым действительно нравится моя музыка,— им не обязательно знать меня в лицо. Так что я могу позволить себе быть толстым. И вообще могу быть кем угодно.
— Вы выступаете на «Тинькофф Арене», которую из-за ее акустики и деревянного потолка называют петербургским Альберт-холлом. А в самом Альберт-холле вам доводилось играть?
— Да.
— В каких еще местах, обычных и не очень, вы выступали?
— Я из числа тех артистов, которые выступали и в Карнеги-холле, и в Сиднейской опере, и на всех лучших площадках, которые только можно себе представить. В то же время я легко играю на русских свадьбах, даю концерты в Омске, Томске и Красноярске, во всех тех далеких городах, о которых многие из моих коллег даже не догадываются. Моя карьера началась с того, что я играл в бузуки-баре. (Формат ночных баров с бурным весельем и осыпанием танцующих лепестками цветов начался с Афин, но распространился на все Средиземноморье. Очень часто бузуки-барами называют стриптиз-клубы, и в случае с молодым Гораном именно так и было.— “Ъ”.) Так что это бог посылает мне эту судьбу. И мне действительно доставляет удовольствие то, что я делаю.
— У петербургского концерта достаточно необычный формат: зрители сидят за столиками, каждому положен бокал шампанского. Во-первых, как вы относитесь к этому?
— Я помню первый раз, когда играл в бузуки-баре. Для меня это был шок: люди разговаривали, пили, перекусывали. Тот, кто устраивает концерт, ждет безусловного внимания, его эго требует этого. Но потом ты понимаешь: а почему бы и нет? Люди будут болтать, пить, но они будут и слушать. И я должен стараться привлечь их внимание музыкой.
— А во-вторых, что бы вы налили в бокал зрителям, если бы могли выбирать? Кажется, что ваши песни замешаны на алкоголе.
— Что касается алкоголя, здесь я традиционен. В нашей музыкальной традиции нет классической музыки, и во времена Монтеверди и первой оперы у нас был лишь инструмент с одним аккордом. Так что балканская музыка всегда была немного алкогольной. И мне нравится думать, что мои песни звучат среди традиционных застольных. Что для кого-то это немыслимо — выпить без моей песни. На Балканах мы пьем всё: и водку, и шампанское. В любом случае пьем до тех пор, пока не напьемся. Мы пьем шампанское не бокалами, а бутылками. Не знаю, так ли это в России, но думаю, что славяне склонны к широким и щедрым жестам. И думаю, что алкоголь очень часто помогает.
— В марте вам исполнится 70 лет, хотя в это и сложно поверить. Как вы себе представляли этот возраст раньше?
— Я из Сараево, и помню, как объявили, что у нас будут проводить зимние Олимпийские игры. Я посчитал, что мне будет 36 и я буду слишком стар. Кого волнуют Олимпийские игры, если ты такой старый?.. Но очевидно, что со временем ты меняешь свой подход к возрасту, к жизни и к смерти. 70 для юных — это пугающее число. Но в то же время ты начинаешь думать о смерти. И если ты знаешь, как жить, будешь знать, и как умереть. Так что я в порядке.
— Вы со своей будущей женой когда-то за полгода прошли на лодке из Сплита до Барбадоса. Вы экстремальный человек?
— Да, я сделал несколько опасных вещей в своей жизни. Например, я также был альпинистом: поднялся один раз на пик Коммунизма высотой 7495 метров. Альпинизм — достаточно безумная вещь. И я никогда не забуду этого восхождения: наш базовый лагерь стоял на высоте 4200 метров, как Монблан. Это было действительно безумно. Рядом были альпинисты, которые потом погибли в походе. Это действительно опасно. Если ребенок скажет, что хочет стать альпинистом, я немедленно его побью.
— Вы выросли в Сараево. Помните свое детство?
— Да. Это было просто коммунистическое время. И старые женщины, и моя мама хотели выглядеть как Йованка Броз, жена Тито. И это были мирные времена. Никто не был по-настоящему богат, но никто не голодал. Все дети учились в школе, у всех была работа. Конечно, это далеко уходит от личных амбиций кого бы то ни было. Но Балканы — трагическое место. Это на протяжении пяти веков граница с турецкой Османской империей. Мы были единственным в истории человечества рубежом между мусульманами, католиками и православными. Это то место, где априори могли вестись только войны, и ничего лучше. Поэтому 50 лет коммунизма до сих пор можно считать, пожалуй, самыми счастливыми временами в этом регионе.
— Тот факт, что ваша жизнь прошла на стыке трех религий, как-то отразился на вас? Какой он, ваш бог?
— Я из коммунистической семьи. Если у нас были какие-то отношения с богом, то это было личное, а не привитое церковью. У всех есть эта метафизическая сторона, даже если мы не верим в официальные религии. У нас есть потребность в такой метафизике. Я никогда не думал и не думаю об этом, честно. Я не религиозный человек. Но верю: если есть жизнь после этой жизни, эта также стоит того, чтобы провести ее хорошо.
— Вы посол ЮНИСЕФ в Европе и Центральной Азии. В чем заключается ваша работа?
— Вы знаете, что во всем мире есть огромная проблема с девушками, которых рано насильно выдают замуж. Я работаю над тем, чтобы помогать девушкам, которых выдали замуж в возрасте 12–13–14 лет.
— Вы считали, сколько раз бывали в России?
— Я был много раз, но не думаю, что этого достаточно. Вы знаете, что мы с Балкан смотрим на Россию как на старшего брата. Старшие братья никогда не любят младших достаточно. Младшие всегда любят их больше. Так же я смотрю и на Россию. Если бы у меня были параллельные жизни, я бы хотел, чтобы одна из них прошла в России. Это такое красивое место! Вам повезло, что вы родились здесь.
— «Три письма из Сараево» — хронологически ваш последний альбом? Когда ждать нового?
— «Три письма из Сараево» разделены на две части. Первая часть — опус 1. В опусе 1 есть несколько песен моих любимых христианских, еврейских и мусульманских авторов и всего три пьесы из скрипичного концерта. Потому что на самом деле «Три письма из Сараево» — это скрипичный концерт, который написан для клезмерской, восточной и классической христианской скрипки. Моя следующая запись будет именно этот скрипичный концерт, я работаю над ней.
— Верно ли, что с вашим «Свадебным и похоронным оркестром» на сцену выходит до 60 человек музыкантов? Кто эти люди?
— Ну, может быть. Сегодня я просто играю с духовым оркестром, но вообще их может быть и 20, и 60. Когда 20, это те, кто был со мной два десятка лет и раньше, у меня и певчие, и струнный квартет, и так далее... Но когда я играю с большим оркестром, я не знаю всех музыкантов. Недавно я выступал с «Тремя письмами из Сараево» с вашим симфоническим оркестром. Я не знал этих людей. Но с научной точки зрения музыка — первый человеческий язык. Когда вы играете вместе, чувствуете себя в своей тарелке на хорошем концерте. Даже если не знакомы с людьми вокруг, разделяете один опыт, музыку, внезапно оказываетесь в самом центре того языка, который все могут понять. Так что даже если я не знаю имя музыканта, не знаю его семью, когда я с ними играю — я их знаю.
— Обычно вы выступаете в белом смокинге, а сейчас одеты во все черное.
— Я переоденусь сегодня вечером. Я думал, что буду играть в каком-нибудь небольшом месте, а в белом костюме на камерной сцене люди обычно выглядят нелепо. Когда ты далеко от публики, это нормально, когда близко — не очень.
— Какие из ваших вещей вы готовы переслушивать раз за разом?
— Ничего. Я не слушаю свою музыку. Наверное, есть артисты, которые слушают собственную музыку, но я никогда не делаю этого. Если бы вы задали мне этот вопрос, когда я был молодым, я был бы счастлив ответить на него. Но сейчас это все равно что сказать гинекологу: «У вас самая красивая работа в мире. А будете ли вы заниматься ею, когда придете домой?» Я не слушаю музыку.
— У «Bella Ciao», которую вы исполнили несколько лет назад, 18 миллионов просмотров на YouTube.
— «Bella Ciao» — партизанская песня времен Второй Мировой войны, я записал ее как песню Сопротивления. И сейчас для этого поколения она словно «O Sole Mio» для старшего. Куда бы вы ни отправились, каждый молодой человек в мире чувствует небольшую потребность в сопротивлении, по крайней мере на пять минут. «Bella Ciao» всегда звучит на демонстрациях в Турции, в Америке, во Франции — везде. Я выбрал ее случайно. Сделал эту аранжировку за несколько минут.
— Значит ли это, что вы — вечный левый? Что такое для вас свобода?
— Я не могу представить никого, кто не был бы левым. Иисус Христос был левым. Все левые. Как может человек проснуться утром и сказать: лучше я буду эксплуатировать кого-то, потому что он недостаточно умен? Конечно, мы все левые! И высшая свобода для художника — это свобода делать за деньги то, что он хотел бы делать и бесплатно. Мне повезло, что большую часть своей жизни у меня был такой шанс.
— Как вы думаете, что останется после вас?
— Я думаю, что все мы оставим некоторые следы. Это только собаки просто ссут. Мы бессознательно или сознательно оставляем в этом мире какие-то следы: когда вы пишете статью в журнале, когда вы учите детей, когда вы военный или когда полицейский,— всегда. Что бы вы ни делали, вы оставляете следы. И музыканты тоже.
Я представитель маленькой музыкальной культуры. Ты можешь купить самую большую энциклопедию мировой музыки и не найдешь в ней никого из нас. Наверное, я оставлю после себя несколько небольших следов. Возможно, они повлияют на кого-то, помогут ему поверить в свою маленькую культуру. Потому что все мы начинаем с этого, с чего же еще? Мне нравится идея, что я оставлю позади себя не что-то большое, не теорию относительности, а несколько маленьких следов. Как и все мы.