выставка живопись
В галерее "Дом Нащокина" открылась выставка "Известная и неизвестная Зинаида Серебрякова" — первый за послеперестроечные годы полноценный показ того, что от наследия знаменитой художницы осталось в отечественных собраниях. В списке участников выставки — центральные музейные махины (Третьяковка, Русский музей, Музей личных коллекций), три провинциальные галереи, а также ряд частных коллекционеров. Рассказывает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Отобраны работы — и живопись, и графика — довольно представительно, и потому неудивительно, что, попав на выставку, вскоре отмечаешь изобилие знаменитых серебряковских автопортретов. Экспонатов не то чтобы очень много, 70 с небольшим, развешаны они в трех залах, и в каждом по несколько автопортретов точно насчитается (включая самый знаменитый — "Автопортрет в шарфе" 1911 года). В общем, справедливо. Зинаида Серебрякова действительно всю свою творческую жизнь провела, не отрывая взгляда от зеркала. Фиксировать собственную внешность (надо думать, все-таки не без кокетливо-мечтательной снисходительности) — хрупкая фигура, жгучие карие глаза, задорный нос, умная и лукавая улыбка парижанки — для нее было одним из важнейших художественных стимулов.
Хотела она этого или не хотела, но от порожденного этими изображениями фантазма сложно отбиться. Всегда веселая, собранная, чуть кокетливая, пишущая, как дышащая, явно избалованная судьбой, самим рождением (происходя из знаменитой семьи Лансере, она приходилась племянницей, скажем, Александру Бенуа) обреченная на удачную художественную карьеру. Так о ней думается — не только при взгляде на автопортреты, к этому вообще все подводит, даже прекрасное чувство цвета, даже ловкость руки, легко, свежо и смело владеющей хоть маслом, хоть темперой, хоть пастелью, хоть акварелью.
Документы суровее. На фотографиях вместо грациозной простоволосой красотки в художнической блузе — не очень выразительной внешности дама с нелепой волосяной репой на макушке в чопорном платье. В биографии тоже без особого блеска. Ранний брак по любви с юридическими проблемами из-за близкого родства (супруг, Борис Серебряков, приходился кузеном), счастливый, но недолгий. Художественная карьера — ну да, с чуткой поддержкой родственников, но по большому счету мало кто, кроме родственников (во главе, конечно, с тем же Александром Бенуа), творчество Серебряковой как-то особо отмечал при ее жизни. Ну и, конечно, малоприятные обстоятельства послереволюционной поры, с которыми эта "легкомысленная" особа вынуждена была столкнуться в полной мере. В 1924-м уехала в Париж, не предполагая долгого отсутствия и потому оставив в России детей,— и таким образом рассталась с ними на долгие десятилетия.
И все равно — велик соблазн представить себе эдакий простодушный "талант в юбке", с одинаковой великорусской умиленностью рисующий купающуюся бабу, собственное отражение, непритязательный среднефранцузский пейзаж или семейный завтрак. Или китчевую "Турцию" — голую одалиску с кальяном для потолочных росписей Казанского вокзала. Но нет, она не так проста, не так непосредственна. Абсолютно идиллические и безмятежные портреты детей, большеглазых и востроносых (еще одно отражение), созданы в разгар гражданской войны, чуть ли не у смертного одра мужа, умирающего от тифа. Очаровательные пастели с балетными уборными (понятное дело, тут не без Дега, хотя иная полунагая балерина все равно нет-нет да и кажет — опять — автопортретное же лицо) в начале 20-х, когда художница мыкалась в мастерских наглядных пособий Наркомпроса. В беспрестанном любовании нагим женским телом, несмотря на наружный свежий задор, чувствуется некоторая пряность, которую уж просто не знаешь, как трактовать, когда натыкаешься на портреты обнаженной дочери-подростка, спокойно предъявляемой зрителю в весьма пикантных позах.
Ну и, конечно, самобытность положения. В кругу "Мира искусства", где в основном все друг на друга как-то влияли, Зинаида Серебрякова (наряду, пожалуй, с Ольгой Остроумовой-Лебедевой) остается уникумом: ну, конечно, чему-то от дядьев научилась, но слишком самостоятельна. Если и ищет еще учителей, то несколько экзотических. Где-то обронила даже, что считает своим наставником Венецианова. Видимо, счастье, что эта несколько позерская фраза не обернулась действительно определяющим влиянием самородка начала XIX века на юную художницу — результаты такого влияния вряд ли были бы образцами вкуса и изящества. Был ведь у живописицы "крестьянский" период в середине 1910-х, и в вещах этого времени, несмотря на всю занимательность избранной манеры, есть что-то тягостное. В этих мясистых статных жницах, неуверенно принимающих картинные позы микеланджеловских сивилл, как-то неприятно угадываются безлико-величавые сельхозработницы "сурового стиля" со всей его сомнительной художественной правдой. Но, с другой стороны, все равно не перестаешь дивиться: больше в довольно-таки детерминированной художественной среде Серебряного века никто не чувствовал при разработке своих тем и образов такой действительно грациозной свободы. И при этом оставаться постоянной, снова и снова наделяя повторяющиеся сюжеты собственным неизменным спокойствием и убедительностью. Все равно, будь то ладная нагота пейзанок или своя собственная улыбка в зеркале.