концерт классика
В Большом зале Петербургской филармонии выступил симфонический оркестр Хиросимы с грандиозным японским ноу-хау — двухметровым барабаном, поразившим ВЛАДИМИРА Ъ-РАННЕВА оглушительным ритмическим натиском.
После войны Япония заинтересовалась европейской музыкой, и японские студенты стали непременной деталью интерьеров европейских и американских консерваторий. В отличие от российской японская молодежь, поучившись на Западе, возвращалась домой. С годами в Японии появилось несколько хороших оркестров. Симфонический оркестр города Хиросимы — не первый из них и в качестве звука заметно уступает лидеру — Токийскому, но и не последний: крепкий, профессиональный коллектив с характерным деликатным саундом, как бы смущенно улыбающимся даже на максимальном tutti.
Программа стереотипная, "от нашего стола — вашему столу": в первом отделении их Хосокава и Мацусита, во втором — наш Рахманинов. Получилась, как говорят музыканты, трехчастная репризная форма с кульминацией посередине: начали с импрессионистского "Побережья Фукуямы" Тосио Хосокавы, закончили Второй симфонией "последнего русского романтика", а в центре — сокрушительный концерт для вандайко с оркестром Исао Мацуситы, своеобразные "шаги командора" по-японски.
Вандайко — гигантский барабан, метра два в диаметре, подвешенный на специальный штатив. Играл на нем Эйтэцу Хаяси, человек самурайского облика и поведения, первый мастер игры на инструменте-громовержце, изобретатель целого семейства его меньших собратьев (до 20 видов — вплоть до карликовых). Огромное диковинное "блюдце" доминировало на сцене еще при созерцании пасторальных тонов "Побережья Фукуямы" (1995), медитативной оркестровой пьесы в духе "Моря" Дебюсси. Вандайко на сцене выглядел персонажем кинофильма, одетым вызывающе контрастно всем остальным героям и раза в два выше их ростом, который появился в кадре раньше времени и маячит среди них, терпеливо ожидая своей первой реплики.
Первая реплика вандайко-сана загипнотизировала зал. Что-то инстинктивно тревожное было в медленно приближающемся громе, который при усилении звука перетек сначала в осязаемую вибрацию, потом в дрожание плохо закрепленных предметов и, наконец, в сотрясение всего вокруг и внутри. Казалось, вот-вот разверзнутся своды, и ярость разгневанных богов обрушит колоннаду зала Дворянского собрания. Далее, взяв палочки покрупнее (проще говоря — дубины), невозмутимый Эйтэцу Хаяси принялся за партитуру концерта, налегая на гигантский "бубен" с еще большей неистовостью, к чему со временем присоединился оркестр, раскрашивая битву титанов несмолкающим fortissimo. Ритмика соло на вандайко не отличается оригинальностью. Но в этом бесхитростном производстве децибел, ритмизованном звуковом насилии мерцал какой-то особый, первозданный, хтонический ужас, сотрясавший некогда человека осознанием своей немощи пред равнодушным ликом природы. Эта пракультура оказалась настолько шокирующе действенной, что публика не сразу опомнилась после последнего удара вандайко и сообразила, что все позади и пора аплодировать.
Рахманинов у Казуси Акиямы, главного дирижера оркестра, получился лучше, чем ожидали скептики. Неудача одна: не сложилась форма. Приливы и отливы звукового напряжения теряли общую направленность к кульминациям, а сами кульминации не образовали цепи эмоционального восхождения к финалу. Растерянная по дороге логика формы не создала цельной конструкции симфонии, и она растеклась в потоке музыки без начала и конца. Но то, что хиросимцам удалось услышать и донести, нечасто доступно даже российским оркестрам — едва уловимая, щемящая рахманиновская интонация, ее внутренняя надломленность, едва сдерживаемая скорбь. Существует заблуждение, что русская душа — мировой монополист на тоску. Японцы тоже умеют тосковать. И, как стало очевидно на этом концерте, не только по-японски.