Фестиваль NET в этом году проходит в двух городах — в Москве и Петербурге. Питерская часть программы, включенная в афишу Театральной олимпиады, открылась спектаклем Мило Рау «Репетиция. История (и) театра (I)», который сам режиссер считает первым в цикле по исследованию истории театра. С подробностями — Алла Шендерова.
Реконструкция на сцене кровавого криминального происшествия все-таки остается чистым искусством
Фото: Полина Назарова
Реконструкция на сцене кровавого криминального происшествия все-таки остается чистым искусством
Фото: Полина Назарова
За те шесть лет, что Мило Рау остается невъездным в Россию (после спектакля «Московские процессы», заинтересовавшего в 2013-м православных активистов), он успел стать мастером и звездой. Но сказать «звездой документального театра» было бы некорректно: Рау бунтует против приемов документального театра (вроде привлечения в спектакль реальных жертв насилия). Он, похоже, вообще анархист, не признающий догм, в чем московский зритель мог убедиться месяц назад, когда на фестивале «Территория» показали спектакль «Пять легких пьес» (см. “Ъ” от 17 октября).
«В какой момент начинается трагедия?» — спрашивает пожилой Кристьен де Прост, обращаясь в зал. И говорит о том, что хороший артист просто передает зрителям нечто — и чем меньше он это «нечто» меняет, тем лучше. Так выглядит первый пролог «Репетиции…», после которого будет еще несколько. В одном из них мы услышим о молодом музыканте, от одиночества принесшем себе в дом трупы из склепа. «Но они же не могли с вами разговаривать!» — удивились в полиции. «Зато они прекрасно слышат»,— отвечал он. Черный юмор (история, впрочем, подана как реальная) можно считать эпиграфом к еще более черной реальности, фрагменты которой воспроизведут на сцене.
В бывшем шахтерском городе Льеж три парня убили четвертого. На выходе из бара он согласился сесть в машину — показать, где можно снять девушек. Узнав, что он гей, они избили его, засунули в багажник, там он молился по-арабски, чем разозлил еще больше. Его опять избили, раздели и выбросили. Как установило следствие, агония продолжалась четыре часа.
Актер Себастьен Фуко говорит, что услышал о процессе, потому что тело было найдено там, где он обычно гуляет с собакой. На суде его поразила банальность зла (так называется и одна из пяти частей спектакля): убийцы казались такими тупыми, что их было почти жаль. Они не знали, зачем зверски убили 32-летнего Исхана Жарфи, а один все повторял про свой день рождения.
Как часто бывает у Рау, сюжет про Жарфи начинается на сцене с кастинга, где трое непрофи рассказывают о себе «комиссии» из трех профи, а камера транслирует лица на экран. Все живут в Льеже, все когда-то снимались (или мечтали сняться) у братьев Дарденн, у каждого есть любимая музыка. Один, простоватый, коренастый Фабиан Линдерс, рассказывает, что стал безработным, надорвав спину,— его биография оказывается похожа на факты из жизни одного из убийц. Другой, смуглый и курчавый Том Аджиби, жалуется, что в киноэпизодах ему всегда достаются роли арабов — он похож, хотя и не араб. Он вообще не понимает, почему черный должен играть черного или играть в спектакле, протестующем против этого. Само собой, в спектакле Рау Тому достанется сыграть Исхана. Третья исполнительница — 67-летняя Сьюзи Кокко, полуитальянка и атеистка, не может заплакать на камеру. «Как ты можешь быть атеисткой, если ты итальянка?» — «А я коммунистка». Зал хохочет. На вопрос, согласна ли она раздеться перед камерой, Сьюзи обещает подумать. «А если вместе со мной?» — спрашивает Кристьен. Аплодисменты. Все эти «детали» пойдут в дело, когда Себастьен станет реконструировать ход процесса.
Пригодится и готовность Сьюзи сняться голой. Эта сцена «обнажения» (скорее души, не тела) стала самой болезненной в спектакле, где зрителя много терзают подробностями. Вроде эпизода, когда Себастьен вспоминает, как на суде стали показывать слайды с изувеченным телом: все родные убитого вышли, а он решил остаться, чтобы не оставлять жертву наедине с убийцами и совсем чужими людьми. Актер фактически рыдает на камеру, и наблюдать это неловко. Хотя, конечно, сделать зрителям неловко входило в задачи режиссера.
Тотальный провокатор, он коллекционирует не только человеческие боли и странности. Он, похоже, собирает все крайние человеческие проявления. Можно было бы написать целый том, исследуя, как при этом его спектакли остаются идеально выстроенными, не грешат против вкуса, такта и, рассказывая о насилии и крови, не переходят ту грань, которую трудно даже сформулировать. Короче говоря, как спектакли Рау остаются искусством. Поскольку сам он не любит слова «документальность», я бы назвала это реализмом. В том смысле, о котором говорил художник Фрэнсис Бэкон, еще лет сорок назад предлагавший «to wash and to re-invent the realism» (помыть и заново изобрести реализм).
Пожилая Сьюзи тревожно смотрит в камеру. Она ничего не играет, но ты веришь, что она проснулась среди ночи, чтобы сказать мужу: с сыном что-то случилось, иначе бы он поздравил ее с днем рождения. Голая, немолодая, с очень темными сухими глазами, она сидит на постели и смотрит на нас — а мы-то уже все знаем. Тому, что творится с публикой, позавидовал бы любой трагик.