Елена Костылева
День
Фото: Порядок слов
Фото: Порядок слов
Петербургская поэтесса Елена Костылева долго воспринималась как молодой автор. В первую очередь благодаря верности узнаваемой интонации поколения, сформировавшегося в конце 1990-х,— интонации, сочетающей доходящую до эксгибиционизма интимность с переменой масок, трезвость самоотчета с игривостью, инфантилизм с меланхолией, Бродского с Буковски. Следы этого подчеркнуто лирического стиля сохраняются и в ее третьей книге (предыдущая, замечательная «Лидия», выходила десять лет назад), но это именно следы. Отличие в том, что составляющие ее вещи — тексты будто бы немного другого статуса. Их автор — человек, привыкший писать стихи, облекать чувственный и интеллектуальный опыт в эту форму. Но — человек, будто бы ощутивший ее неестественность, принудительность и потому позволяющий поэтической речи выскользнуть из скорлупы законченного стихотворения: вернуться обратно к сырому опыту или, наоборот, пойти дальше, выйти за рубеж сделанности.
Помимо поэзии, Костылева известна как главный в России пропагандист и теоретик полиамории. Со временем она придумала термин, преодолевающий несколько навязшую в зубах риторику освобожденной любви: «послеамория». Это — и один из главных сюжетов книги: жизнь желания после любви, мутации (иногда пугающие) тела и духа, пережившего близость. И — в каком-то смысле — ее метод. Тексты эти можно было бы назвать послепоэзией. В значении не авангардистского преодоления конвенций языка, но и не этического сомнения в возможности культурной деятельности после гуманитарных катастроф прошлого века. В смысле более личном, интимном.
Поэзия здесь проживается как опыт уже состоявшийся и более невозможный, не удовлетворяющий. Однако саднящее желание письма переживает то, что привычно ощущается лирикой, как сексуальное желание переживает секс. Освобожденное, это желание — как и освобожденное сексуальное желание — не может быть вполне удовлетворено. Оно становится бесцельным, не имеющим объекта, бездомным. Поэтому текст, написанный в этой свободе, всегда оказывается больше и меньше стихотворения. Желание говорить без конца готово обернуться желанием оборвать речь в зародыше. Как всякое освобождение, выход из-под власти поэзии рождает тревогу. Эта томительная тревога становится главной нотой новых текстов Костылевой.
«День // У каждой своя тоска — по своей подруге, своей паре, своему / Принцу молочному, своему существу со всем тем, чего мне не / хватает, / Своей транссексуальной паре, своим папе и маме, / Инцестуозная / Бойкая — / Это она / Их разделяет // Ты не подходишь,— это всего лишь ты, / Ты не можешь стать / Транссексуальной парой, принцем молочным черным в белом теле, / Негром, номадом. А ты — порционно — просто такая как я, // Эти же / Как-то умеют грустить, как-то умеют / Добраться до самого ада / Пресуществлять этот ад / Детского одиночества цифрового / В ор одинокого мелкого басом орущего существа / Которому / Ясно чего не хватает / Ничего не хватает / не будет хватать никогда // Мелким бесом / Они / Пробиваются / К чистой тоске, чистому горю, чистой сущности / Через / Какие-то слабые, определенные копии ксюш из детсада,— / К переживанию сестринства как основы / Любого дня»
Издательство Порядок слов
Мэри Элиз Саротт
Коллапс
Фото: Individuum
Фото: Individuum
Русское издание недавней книги американского историка Мэри Элиз Саротт удачно приурочено к тридцатилетию событий ноября 1989 года. О падении Берлинской стены написаны тонны исследований, снято множество фильмов. «Коллапс» отличается масштабом. Взгляд предшественников Саротт — либо слишком отвлеченный, либо немного рассеянный. Много сказано о геополитических и экономических причинах краха ГДР. Изрядно — о действиях и мнениях высокопоставленных чиновников (от Горбачева до Буша-старшего), часто, как водится, привирающих, заметающих следы или присваивающих себе чужие заслуги. И совсем немного — о том, как разворачивались сами события: кто и почему открыл границы в разделенном Берлине. Идея Саротт: падение Стены было неминуемо, но то, каким именно образом оно произошло — труднопредставимое бескровное окончание противостояния, длившегося несколько десятилетий,— было результатом цепи случайностей и действий отдельных людей: личной храбрости и трусости, нерешительности и авантюризма, лицемерия и самоотверженности.
Саротт детальнейшим образом реконструирует события 1989 года — иногда буквально по часам, нагнетая саспенс, как в триллере. В этом смысле ее книга больше похожа не на исторический труд, а на архивное журналистское расследование. (Тем более что довольно большая часть ее материала — личные беседы с еще живыми участниками событий.) Она выбирает нескольких героев: отчаянных диссидентов, любопытных журналистов, лицемерных политиков, запутавшихся чиновников среднего звена, священников, дипломатов, пограничников, работников спецслужб и просто частных людей (среди главных героев — Карин Геффрой, чей сын Крис стал последним жителем Восточного Берлина, убитым при попытке перебраться через Стену за 10 месяцев до ее падения). Каждый из них не знает, к чему приведут его поступки, действует по наитию, от безвыходности, иногда — по глупости, в смутной надежде или в отчаянии. В результате всех этих десятков случайностей толпы людей проходят 9 ноября 1989 года из Восточного Берлина в Западный, Стену вскоре ломают, а само построившее ее государство через год прекращает свое существование.
Этот день считается символическим концом Холодной войны. Однако, как показывает Саротт, он мог бы стать и началом войны новой — уже настоящей. Генеральный секретарь немецкой Социалистической единой партии Германии Эрих Хонеккер, как и сместивший его в середине 1989 года Эгон Кренц, были среди немногих мировых политиков, официально одобривших подавление протестов на площади Тяньаньмэнь. Оба были готовы применить «китайский вариант» на родине. Впрочем, и здесь все зависело не только от них: в конце концов, человеком, определившим ненасильственный поворот событий, стал Харальд Егер — усталый начальник крупного КПП, отдавший после многих часов сопротивления приказ пропускать людей на запад.
В исследовании Саротт не стоит искать особенно глубокой аналитики событий. «Коллапс» — книга довольно прекраснодушная, местами — утомительно наивная. И тем не менее это увлекательный рассказ о том, как большая история складывается из малых дел.
Издательство Individuum
Перевод Максим Леонович
Михаил Майзульс
Мышеловка святого Иосифа
Фото: Слово
Фото: Слово
Медиевист Михаил Майзульс — один из трех авторов книги «Страдающее Средневековье», полушутливого проекта, затеянного создателями одноименной страницы «ВКонтакте», в котором средневековые миниатюры становятся мемами. Из забавы молодых историков «Страдающее Средневековье» превратилось в паблик с тысячами подписчиков, а книга стала бестселлером. «Мышеловка святого Иосифа» — во многом ее продолжение. Если «Средневековье» было издано относительно аскетично, это — на редкость красивый том с огромным количеством репродукций. Изначально Майзульс и затеял книгу как альбом с комментариями, затем она превратилась в сборник иллюстрированных эссе. Их адресат — не историки или искусствоведы, а люди, увлекающиеся диковинками. Поэтому средневековое искусство тут предстает как каталог очаровательных, но иногда и тревожных курьезов. Святой Варфоломей держит собственную содранную кожу, а ослепленная святая Люция — глаза на блюдечке. Нечестивые монахи несут яйца на полях молитвенников. Библейские персонажи выплевывают свитки с репликами, предсказывая появление комиксов. Христос возносится за пределы страницы, читатель видит лишь ноги Спасителя. Моисей скрывает рога, а апостолы обзаводятся очками. Майзульс подробно объясняет каждый из этих примеров, но всякий раз подчеркивает: единого метода для толкования средневековых образов не существует. Наши визуальные привычки и культурные навыки не очень подходят к средневековому воображению. Одна и та же вещь здесь может иметь абсолютно разный смысл. Видимый мир таит множество секретов и всякий раз обнаруживает новый способ указать на мир невидимый.
Издательство Слово/Slovo