Во Дворце на Яузе, где в этом сезоне «квартирует» Театр на Малой Бронной, показали «Норму». Спектакль Максима Диденко по одноименному роману Владимира Сорокина стал первой премьерой театра, возглавляемого теперь Константином Богомоловым. Он поставлен совместными усилиями «Малой Бронной» и Мастерской Брусникина. Чем была советская норма и как воплотилась на сцене, задумалась Алла Шендерова.
Фото: Коммерсантъ / Ирина Бужор / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Ирина Бужор / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Ирина Бужор / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Ирина Бужор / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Ирина Бужор / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Ирина Бужор / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Ирина Бужор / купить фото
Тьму советских анекдотов и частушек, прозу и стихи (скажем, «Дерьмомер» Галича) еще не писатель, а художник Владимир Сорокин сгустил до аккуратного брусочка, упаковав в пакетик с надписью «Норма». Его в романе получают все советские граждане — норму лжи и унижения они глотают ежедневно: в подворотне, отбивая запах водкой, или в гостях — как начинку пирога. Писавшаяся с 1979-го по 1984 год «Норма», этот литературный манифест московского концептуализма, энциклопедия позднесоветской жизни и объект ненависти многих граждан, именующих Сорокина «копрофагом», никогда не ставилась.
Любую рефлексию на тему истории СССР сегодняшний театр предпочитает сводить к пирамиде на параде физкультурников. Революция, тоталитаризм — все это осмысляется лишь внешне. Видимо, вскрыть изнутри, понять психологию людей, решивших строить всеобщее счастье и скатившихся к тотальному насилию, мы не готовы.
«Пирамидами», впрочем, изысканными, занимался и Максим Диденко, апологет визуального театра. Реальность первых советских лет, сгущенная до символов, была в его лучших работах: от поставленной в Александринке «Земли» (по фильму Александра Довженко) до вышедшего в Гоголь-центре спектакля «Пастернак. Сестра моя жизнь».
Бархатный занавес бывшего ДК на Яузе заменяет спектаклю ту постмодернистскую раму, что придумал для романа Сорокин. У него в прологе арестовывают некоего Бориса Гусева, изымают рукопись «Нормы», а потом на Лубянке ее читает некий юный пионер, в финале, к неудовольствию кагебешников, дающий ей высокую оценку.
Фото: Ирина Бужор, Коммерсантъ
Фото: Ирина Бужор, Коммерсантъ
Все это есть и в спектакле: два дежурных милиционера вытаскивают парня из второго ряда, обыскивают. На занавес проецируется лицо «подозреваемого»: черно-белая съемка и грим превращает актера Василия Михайлова в молодого Сорокина. Рукопись вручают пионеру (Мария Лапшина), тот прижимает ее к груди, выдавая свои ощущения в виде изумительных трелей и маршируя вместе с отрядом. Художник Галя Солодовникова пересочинила советскую символику, заменив красный желтым: пилотки и галстуки отливают золотом.
Минут через 15 после начала занавес опустится, прервав эту оперу, она же балет, придуманный режиссером вместе с хореографом Диной Хусейн. «Здесь когда-то снималась "Карнавальная ночь"»,— напомнит, выйдя на авансцену, актер Евгений Стычкин. Скажет пару слов о «мощной державе», фыркнет про «эту вот современную хореографию» и предложит залу спеть что-то из советских песен.
За занавесом Солодовникова расположила огромный «гранитный» монумент, внутри которого маршируют дети и снуют кагебешники, а в центре, повернутое к нам, торчит черное жерло трубы. Иногда проекция (работа с видео — Олег Михайлов, Илья Старилов) превращает жерло в герб. Вокруг золотятся колосья, заставляя вспомнить о ВДНХ или о задушенном в советское время балете «Светлый ручей». Вот только ручей из жерла стекает черный.
Все это изобретательно придумано, хорошо снято (особенно сцена «Падёж» — самый жуткий фрагмент романа дорастает до черного скетча) и неплохо сыграно (команду артистов «Малой Бронной» усилили командой «брусникинцев»). Композитор Алексей Ретинский разъял и пересочинил советские мелодии — оркестр в шинелях и фуражках играет их, стоя на вершине монумента и «обрушивая» вздыбленные звуки в зал. И все же, как любая иллюстрация, это быстро приедается.
Фото: Ирина Бужор, Коммерсантъ
Фото: Ирина Бужор, Коммерсантъ
Все меняется ближе к финалу. «Союз рабочего класса, крестьянства и интеллигенции» в романе запечатлен в знаменитых «Письмах Мартину Алексеевичу» — их сочиняет безымянный старик-пролетарий, копающий грядки. Он делит дачу с ученым, пиетет пред которым неумолимо превращается в злобную брань, теряя признаки речи. Сорокин передал эти метаморфозы в звуках, совершив революцию — не политическую, а фонетическую.
«Я тега ега модо гадо…» — нечленораздельный вой Евгений Стычкин превращает в гимн. Он исполнит его, сперва ползая полуголым среди грядок, потом стоя на руках, а после распрямляясь во всем величии — в белом кителе среди знамен, скрещенных наверху жерла. И тут случается то, что Аристотель называл «узнаванием». Откройте любые соцсети, где безымянные «блогеры» на «клоачном русском» присягают в ненависти филологу Гасану Гусейнову, и узнаете героев Сорокина. Их норма ненависти — все та же.