выставка искусство
В Берлине торжественно открылась выставка "Берлин--Москва 1950-1980". Открытие, происходившее в здании городского парламента Берлина, было большим государственным событием. Сама выставка оказалась крайне странной победой одинокого кураторского видения бывшего директора дюссельдорфского Кунстхалле Юргена Хартена. Из Берлина — ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН.
С немецкой стороны выставку открывала министр культуры Германии Кристина Вайс. Ее речь была настолько изысканна, что только на десятой минуте возникло легкое беспокойство, что говорит она совсем ни о чем. К этому моменту она как раз стала объяснять, что для плаката выставки была выбрана работа югославской художницы Марины Абрамович, никогда не бывавшей в Москве и весьма недолгое время проведшей в Берлине. Эта работа — перформанс, художница тихо сидит на белом коне с белым знаменем в память своего отца, югославского партизана. Кристина Вайс объяснила, что неясно, какого художника выбирать, русского или немецкого, и вот поэтому — Абрамович. Возникло ощущение, что, видимо, отношения русской и немецкой стороны там складывались здорово непросто, если они пришли к таким нетривиальным решениям. Консенсус, что называется, нашелся вне поля диалога.
Это было еще ничего, потому что, когда заговорил министр культуры России Михаил Швыдкой, все стало совсем уж тревожно. Он заговорил о высочайшем предназначении искусства, которое, по мнению министра, открывает тайну бытия, которое лишено корысти, а лишь устремлено к глубочайшей и сокровеннейшей красоте сущего и так далее. В устах художественного руководителя провинциального драмтеатра эти слова еще бы прозвучали более ли менее естественно. В устах министра Швыдкого, человека ироничного, мысль о том, что современное искусство устремлено к сокровеннейшему, а к тому же еще и бескорыстно, звучала на грани фола. Прямо страшно становилось, что же они там выставили, если ему приходится так блефовать.
Открывалась выставка инсталляцией Юрия Аввакумова "Рабочий и колхозница" — знаменитой работой, в свое время украшавшей итальянский павильон на Венецианской биеннале 1996 года. Господину Аввакумову не повезло — кабы не накал русско-немецкой любви, плакат выставки, несомненно, украшала бы его работа, а не отцелюбивая югославская всадница. Хотя вещь эта не имеет никакого отношения к Берлину, она, пожалуй, точнее всего выражает тот главный нерв, которым в принципе должна была быть организована выставка,— конец коммунистической идеи. И в ней есть хрупкое обаяние нервной трагикомедии этого проекта.
Но только никакого этого главного нерва на выставке нет. Там такая ситуация. Идешь по залам и постоянно встречаешь знакомые русские работы. В начале осмотра — 90-х годов. Валерия Кошлякова, Сергея Браткова, Олега Кулика, Семена Файбисовича, Анатолия Осмоловского, Константина Звездочетова и т. д. Дальше — глубже в историю, появляются во множестве Эрик Булатов, Илья Кабаков, Игорь Макаревич, Комар и Меламид. Русских работ, надо сказать, очень много, кажется, что гораздо больше, чем немецких. Хотя, наверное, это чисто зрительная аберрация, потому что на немецких работах, особенно 90-х годов, взгляд не останавливается совсем. Какой-то непонятный немец непонятно что нарисовал, ну и бог с ним, идем дальше. Постепенно соображаешь, что раз русские здесь самые-самые примелькавшиеся в 90-е годы, то и немцы, видимо, тоже. И надо полагать, что немецкие зрители точно так же смотрят и на наших, опознавая свои модные имена и пропуская эту невнятную визуальную информацию под странными фамилиями.
Наверное, больше всего эта выставка поражает не тем, что на ней есть, а тем, чего на ней нет. На ней нет образа времени. Прошлая "Москва--Берлин", посвященная 20-30-м годам, была устроена вокруг мощного стержня хронологического потока. Здесь же от времени нет практически никаких следов, если не считать вынесенной в отдельную экспозицию в фойе камерной выставки фотохроники. Прошлая "Москва--Берлин" помещала каждое произведение в богатый контекст, и тогда — среди архитектурных планов трансформации городов, кинофильмов, газет, фотографий политических лидеров и фотографий "диссидентов", литературы и т. д.— это произведение оказывалось центром и визуальным символом большого мифа о времени.
Трудно сказать, почему кураторы полностью отбросили историю. Она, в общем-то, довольно фактурна. Даже сегодня, гуляя по Берлину, ты с необыкновенной остротой опознаешь вдруг в этом западном городе какие-то советские зияния пустых проспектов с брежневскими фасадами или вовсе пустыри, оставшиеся после бомбежек. И до сих пор улицы по трассе Стены выглядят пустынными, как будто в ожидании простреливания. Даже затоптанная, в окурках, тропинка парка около Потсдамерплац выглядит поразительным имплантатом бибиревского лесопарка в мир тотальной немецкой ухоженности — сама земля здесь помнит историю, и эта история горяча.
Русские кураторы говорят, что это инициатива немцев. Говорят не кулуарно — каталог выставки открывается статьей Павла Хорошилова, Виктора Мизиано и Екатерины Деготь, где они прямо заявляют, что в Москве выставка будет совершенно иной, то есть что с немецкой концепцией они не согласны. Кулуарно же высказывают свои претензии предельно жестко, правда, в соответствии с характером каждого. Замминистра культуры Павел Хорошилов говорит, что таких тяжелых переговоров у него еще не было и судя по тому, как немецкая сторона специально нахваливала на официальном открытии его дипломатичность, если бы не он, в какой-то момент все бы вообще развалилось. Виктор Мизиано не появился на пресс-конференции, а в частном разговоре заявил, что он не готов подписаться ни под концепцией выставки, ни под выбором произведений и что в результате это получилась выставка главного немецкого куратора, Юргена Хартена. Отчасти это подтверждает и Екатерина Деготь, которая, правда, специально подчеркнула, что в отличие от Виктора Мизиано от подготовки выставки не отказалась и под ней подписывается. Но со многим не согласна.
Точка зрения немецкой стороны заключается в следующем. Юрген Хартен заявил, что он не собирался делать экспозицию, представляющую собой музей изобразительных искусств с хронологической осью. Куда важнее произведение искусства, которое автономно от своего времени, это самостоятельная ценность, которую и нужно показывать. Видимо, открывая выставку, министр Швыдкой и вынужден был повторять что-то в этом роде.
На практике это означает следующее. Есть индивидуальные мифы художников, и они важнее того, что происходило в этот момент с Москвой и Берлином. Мифы эти и по природе своей индивидуальны, а кроме того, русские и немецкие художники в рассматриваемый выставкой момент фактически не общались, так что никаких пересечений между их мифами не наблюдается. Роль соединения берет на себя воля куратора. Она причудлива. Скажем, в одном зале господин Хартен соединяет абстрактную картину Барнетта Ньюмана "Кто боится Красного, Желтого и Голубого" и Федора Богородского "Оплакивание павшего" на том основании, что в обоих произведениях есть некая антропометрия, человеческое измерение. Туда же по тем же причинам помещаются Комар и Меламид с "Музой соцреализма", Гелий Коржев с "Солдатом" и Владимир Татлин с поздним "Натюрмортом с картофелем". Везде есть эта антропометрия. На мой взгляд, это несколько маразматическая игра ассоциаций, но, наверное, кто-то другой увидит в этом гениальное провидение. Можно сказать, что перед нами, в конце концов, просто торжество случайности, а чем сегодня является история, как не бессмысленным случаем?
Дело не в этом. Юрген Хартен творит собственные мифы, и это позволительно для сегодняшнего куратора. Но эти мифы также слабы — риторически слабы, невнятны, как невнятны нам художественные высказывания неизвестных нам художников. При этом они полагаются более сильными и интересными, чем история, и это поразительно. В этом есть какое-то странное самомнение человека, искренне полагающего, что он умнее собственного времени. Интуитивно многие испытывают такое чувство, но это обреченная интуиция. Время многомернее и, главное, интереснее.
Можно было бы сказать, что русским кураторам следовало бы все-таки хлопнуть дверью, потому что это не кураторская работа, а диктат слабых старческих интуиций. Если бы не одно соображение. Так или иначе, русские художники показаны рядом с западными. Неважно, в каком порядке и контексте, но они оказались чрезвычайно пафосно поданы в контексте современного западного искусства. И в этом плане, несомненно, правильно, что министр культуры открывает выставку, а замминистра ее курирует — это продвижение русского искусства, и это правильная задача. Так что в целом мы выиграли. Пусть поддались на безумные немецкие правила, но зато утвердили площадку. А что до всего остального, то, в конце концов, всю эту выставку можно рассматривать просто как заготовку. Как материал, из которого в Москве можно собрать нечто внятное. И если это удастся, то мы утвердим не только достоинство русских художников, но и достоинство русских кураторов.