Писатель Дина Рубина вновь приезжает в Россию, на сей раз — чтобы презентовать заключительную часть трилогии «Наполеонов обоз», роман «Ангельский рожок». 22 и 23 ноября ее можно будет увидеть и услышать в Петербурге, 24-го — в Москве, а 7 декабря застать на столичной книжной ярмарке non/fiction.
Советы как неблагодарное занятие
— Боитесь ли вы приступать к новой книге? Есть ли у вас страх чистого листа? Как вы с ним боретесь?
— Я, знаете, давно уже ни с чем не борюсь, кроме высокого давления. И будучи автором очень большого количества книг, даже кокетничать не стану на тему «чистого листа». Чистый экран компьютера тем хорош, что вычеркнутая строчка испаряется безо всякого следа. Вымученные черновики уходят в прошлое. Я вообще после выхода книги удаляю из папок любые заметки и заделы, любые записи и переписку, оставляя только одно: чистую вычитанную верстку книги. Но тут еще надо учитывать мой характер — закрытый и не склонный обсуждать писательскую кухню, то есть как раз то, ради чего вы затеяли это интервью.
— Посоветуете ли вы человеку, чувствующему у себя некий (возможно, иллюзорный) талант, писать? Благодарно ли это ремесло — писателя? И есть ли в этом ремесле место гению, вдохновению, наитию и прочей стихии?
— Я одинаково избегаю употреблять по отношению к делу своей жизни и слово «ремесло», и слово «творчество» или «вдохновение». Писательство — это профессия, которая вмещает в себя очень многое: разумеется, и какие-то наработанные приемы, но и прозрения, да, и высокие минуты радости прорыва. В этом смысле мне странен ваш вопрос, есть ли в этом ремесле место гению. Мы вырастаем на книгах гениев, не правда ли? Гении остаются в истории литературы, в толще мировой культуры. Но и у них были свои приемы, свои черновики, свои неудачи, свое высокое давление. Что касается советов… Нет, я их никому никогда не давала. Вот это уж точно неблагодарное занятие. В буре и штормах писательского дела каждый сам ставит парус на своем кораблике и сам намечает маршрут — «куда ж нам плыть?»
— Как часто вы сталкиваетесь с упреками, дескать, в реальной жизни такого случиться не могло бы?
— Это очень распространенная реплика среднего читателя. Отвечать на нее — тоже дело неблагодарное, ибо, если читатель не поверил в события книги, значит, либо его воображение буксует, либо мастерство писателя буксует. Говорить при этом, что «в жизни бывает всякое» или «это реальная история»,— очень глупо, я никогда этого не делаю.
— У вас есть настольная книга? Что вы чаще всего перечитываете? И могла ли (теоретически) это быть книга вашего авторства?
— Ну, понятие «настольная книга» давайте будем воспринимать более э-э-э… широко. Когда-то у набожных людей настольной книгой была Библия или Евангелие. Все остальные книги — кроме поваренных, конечно,— рано или поздно уступают место другой книге. Я же читаю все время, очень разные материалы, очень разных писателей, очень разных жанров… И перечитываю много чего, конечно. Свои книги не перечитываю, а порой даже нетвердо помню, что в них происходит, но иногда по запросу литературного агента или какого-то зарубежного издательства могу заглянуть, что-то проверить. Тогда читаю с интересом, как совершенно чужой текст.
— Возвращаетесь ли вы когда-нибудь к своим сюжетам и героям? Думаете: «Здесь надо бы переделать»?
— Скорее так: «Здесь надо было бы сделать иначе». Переделывание книг — занятие странное, какое-то не совсем честное. То, что я написала в возрасте тридцати лет, принадлежит перу совсем другого человека, чем та я, какой сейчас являюсь. Другие мысли, другие предпочтения, совершенно другие вкусы. Зачем же я буду уничтожать или исправлять себя же, какой я была тогда, тридцать лет назад? Все это моя жизнь, в развитии своей логики, причин и следствий…
«Типичный день писателя — это очень скучно»
— Вы, как и раньше, садитесь писать в три часа утра? Вы всегда были такая ранняя пташка? Расскажете немного о своем типичном дне?
— Да, я рано встаю, теперь уже и по возрасту. Не в три, конечно, но довольно рано. Ярко выраженный жаворонок. К сожалению, даже если очень поздно приходится лечь, просыпаюсь в свой «час петуха», проклиная вчерашний день и обстоятельства. А типичный день писателя — ой, это очень скучно. Поэты, художники, актеры — они гораздо веселее, интенсивнее живут. А прозаики — народ тяжелозадый, им, чтобы книгу написать, надо высидеть много часов на одном месте. Причем желательно на своем собственном рабочем месте. И желательно имея под рукой свою чашку с кофе.
— Вы любите начитывать свои книги. Как вы думаете, формат аудиокниги — это маленький театр? А у читателей он от лени или от чего другого?
— Я люблю начитывать свои книги, очень серьезно к этому отношусь и — простите за откровенность,— очень хорошо это делаю. И почему же это «маленький театр»? В зависимости от таланта исполнителя и качества текста это может быть вполне большой театр, а может быть и великий театр. Когда Валентин Гафт начитывает «Евгения Онегина» — это великий театр.
Обычно я начитываю свою новую книгу до того, как объявляют ее релиз, и тогда книга выходит сразу в трех форматах: в бумажном, электронном и звуковом. Это очень благожелательно по отношению к читателю, слушателю: электронные и аудиокниги стоят дешевле.
Думаю, это замечательно, что люди стали слушать книги; наша жизнь уплотнилась настолько, что выбирать спокойный уголок и спокойные часа три для чтения все труднее. Тогда ты едешь в машине или в метро, включив аудиозапись, и поглощаешь: роман, лекцию, урок по изучению иностранного языка. Кроме того, есть множество людей, которые прекрасно воспринимают книги именно на слух. Согласно недавнему исследованию, аудиокниги по уровню расширения интеллектуального горизонта, ничем не уступают книгам бумажным.
— Чья это была идея — участвовать в премии Rock&Book за лучшие аудиокниги, в том числе начитанные самими авторами?
— Моим продюсерам, студии «ВимБо», одной из лучших студий в стране. И не особо долго эта идея вызревала. В истории литературы вообще чрезвычайно мало авторов, которые хорошо читают собственные тексты. А таких, которые делают это гораздо лучше профессиональных актеров-чтецов, вероятно, один — это я, Рубина Дина Ильинична.
«Жить, подчиняясь внутреннему тихому голосу»
— Можно ли сказать, что в последние годы вы не умещаетесь в рамки одной книги и поэтому выходят трилогии? «Наполеонов обоз» ведь планировался как двухтомник...
— Он не планировался. Он постепенно писался, вырастал, и вырос в три книги. В последние годы действительно были написаны и трилогия «Русская канарейка», и трилогия «Наполеонов обоз». Но между ними вышла вполне компактная книга «Бабий ветер». Думаю, дело не в том, куда я вмещаюсь или не вмещаюсь, а в теме, в собранном материале, в задачах, которые встают по мере продвижения в работе.
— Как долго вы писали «Наполеонов обоз»?
— В целом — четыре года, но начатки замысла возникли давно и, как обычно это бывает, долго зрели, преображаясь и трансформируясь. Хотя интенсивной работы было — вот, четыре года.
— Ради того, чтобы закончить «Ангельский рожок», вы сбежали в деревню Дворяниново Тульской области. Чем был продиктован выбор места?
— А я вообще люблю те места. Рядом — имение-музей художника Поленова, а мы дружим с Наташей Поленовой, правнучкой Василия Дмитриевича. Там и Таруса близенько, литературный очень город. Не говоря уже о Ясной Поляне. А сам домик стоит на территории очень стильного заведения под названием «Болотов.Дача»,— там собирается продвинутая молодежь… И в то же время сама деревня — место тихое, много на заборах девичьего винограда, который багровеет к осени и так прекрасно оттеняет желтизну берез и темную зелень хвойных. Холмы, поля, луна высоко над прудом стоит. А в пруду три лебедя плавают: два белых, один бурый. Волшебное место…
— Сколько сюжетов живет в вас одновременно? Если ли у вас планы в профессии на пять и десять лет вперед?
— Слушайте, вы помните замечательное высказывание Раневской: «Есть люди, в которых живет Бог, есть люди, в которых живет дьявол, а есть те, в которых живут только глисты». Так что давайте не будем ставить вопрос так кардинально: «Тук-тук, кто в домике живет». Не будем подсчитывать сюжеты ненаписанных книг и, конечно, не станем выдвигать встречные планы пятилеток. Просто будем жить, подчиняясь какому-то внутреннему тихому голосу. А как его назвать, там разберемся.
— «На солнечной стороне улицы» недавно перевели на французский. Это стал 41-й язык перевода ваших книг. Какие чувства вы испытываете, когда видите свою фамилию на другом языке? Следите ли вы за переводами?
— Нет, на французском у меня уже вышли до того три книги, но такая вот огромная, внушительная — это приятно.
По поводу испытываемых чувств и своей фамилии. Французский язык — это еще вполне читаемое имя: Dina Rubina — как есть, так и пишется. Вот на голландском моя фамилия звучит малопристойно — Руебина, а на греческом вообще неузнаваемо: то ли Калиткина, то ли Пушкарева. Так что разные чувства, разные. А ведь я еще и на тайский переведена, и на корейский, и на китайский, и на турецкий… Страшно представить, если вдуматься в иероглифы.
С переводчиками я всегда очень нежна и предупредительна, тем более что языков никаких не знаю и потому всегда благоговею. Очень быстро отвечаю на письма, стараюсь соответствовать. Всегда бываю благодарна.
Политики? Ну их всех к черту
— Дом в понимании «место для души»: сейчас (и последние тридцать с лишним лет) для вас это Маале-Адумим? Есть какие-то вещи, которые вы возите с собой, чтобы одушевлять то жилье, где останавливаетесь?
— Учтите, что вы задаете эти странные вопросы человеку, который родился под знаком Девы. Загляните в гороскоп — там у меня ужас что понаписано: циник, скептик, сухарь… Что я могу с собой возить, кроме пары белья, чтобы с благодарностью думать о доме (о хорошей моей стиральной машине)? Насчет Маале-Адумим — это уже мое прошлое. Мы года четыре назад переехали в Иерусалимские горы, в деревню куда меньшей плотности населения. Но моя мечта (неисполнимая из-за дороговизны) — переехать туда, где бы жила только парочка глухонемых соседей.
— Как вы решились тогда, много лет назад, на переезд в Израиль? Сразу ли вы поняли, что это — ваше? Если смоделировать ситуацию, могли бы вы эмигрировать сейчас?
— Ради всех святых, спустя тридцать лет я уже просто не могу говорить на эту тему. Эту историю я рассказала примерно пятистам интервьюерам. Оставим уже в покое давнишние девяностые и не станем моделировать никаких ситуаций, ибо прошлое, как мы знаем, не имеет сослагательного ля-ля-ля.
Эмиграция — штука тяжелая, нешуточная, подчас смертельно тяжелая, и, оглядываясь назад, я вообще не понимаю, как я не то что там сиганула из СССР в иные земли, а как вообще из дому вышла и села в троллейбус. Сейчас для меня выезд на собственный концерт в Ашкелон — задача не из дешевых.
— Вы производите впечатление совершенно аполитичного человека, верно ли это?
— Я произвожу впечатление всегда ровно такое, которое намерена произвести, у меня для этого есть все резервы и возможности. Разумеется, я в курсе политических событий, а живя в Израиле, просто невозможно оставаться в стороне от политики. Но тех, кто эту политику вершит, я не люблю, и не люблю о них говорить, ну их всех к черту. Помните, чье-то высказывание: «Тому, кто любит колбасу и политику, лучше не знать, как делается то и это».
— Каким бы ни был ответ, смогли бы вы жить в современной России?
— Конечно. А почему нет? Жила бы точно так же, сидела за своим письменным столом, только за окном у меня была бы не пальма или алеппская сосна, а береза или что-то там. На Сейшелах или на Мальте тоже вполне бы нашла что делать. Главное, чтобы не очень холодно было. Я ведь пишу о людях, о чувствах — о вечном. Если что меня и интересует, так только история человеческого сердца.
«Я не бородатая девушка, чтобы удивлять “широкого читателя”»
— Вы действительно не помните и не узнаете лиц (как сказали в недавнем фильме о себе)? Есть какая-то черта в вас, о которой не знает широкий читатель и которая может его удивить?
— Ну я ведь не бородатая девушка, чтобы удивлять «широкого читателя». И кто он, собственно, этот самый «широкий»? Мне и узкий подходит. Человек, который прочитает мою книгу и потом будет какое-то время думать о ней,— это и есть мой читатель любого размера, и больше мне его удивить нечем.
— Девяносто или больше процентов вашей аудитории — женщины. Как вы думаете, почему?
— Ха! Откуда вы взяли эти процентики? Я не знаю такого книжного магазина, который продавал бы книги, вводя в компьютер гендерные сведения о покупателе. Во всяком случае в залах, где я выступаю, достаточно представителей сильного племени, да и письма на сайт мне приходят от очень разных людей.
Другое дело, что общемировая культурная тенденция ныне такова, что большая часть читателей, зрителей в театральных и выставочных залах,— это действительно женщины. Возможно, стоит исследовать этот социальный и культурный феномен.
— Почему такая яркая и выпуклая литература так средне переносится на экран? Ведь в экранизациях ваших произведений, IMHO, хороши актеры, сами же они уступают первоисточнику.
— Это как раз объяснимо. Сложные насыщенные тексты со сложными характерами, многоступенчатыми ассоциациями, и так далее… плохо переносят перемещение в зрительный план, всегда обедняются. Инсценировки качественной прозы редко когда бывают удачны. У меня, впрочем, есть два удачных опыта — это фильм «На Верхней Масловке» и фильм по рассказу «Любка».
— «Вообще приятно видеть, что будет, когда меня будут хоронить»,— сказали вы на презентации «Русской канарейки» в РГГУ. Как вы относитесь к смерти? Как долго вам хотелось бы прожить?
— Но ведь вы знаете все ответы на эти вопросы. Полагаю, именно на эти вопросы любой творческий человек ответит примерно одинаково: жить до того момента, пока управляешь своей жизнью, своим воображением и своим делом и не зависишь от посторонних; жить, пока еще можешь фамильярничать и шутить о матушке-Смерти.