Не прошло и трех лет с момента прихода нового тысячелетия, как "большая архитектура" (по крайней мере, ее мейнстрим) решительно распрощалась с ретроспекциями. Об этом оповестили публику влиятельные архитектурные критики — кто с горечью, а кто и с нескрываемым торжеством: "Неомодернизм возобладал над лужковским стилем", "Отныне — арест на ордер" и т. п. Однако, по наблюдениям обозревателя Ъ ЛЮДМИЛЫ ЛИХАЧЕВОЙ, в частном интерьере ничего подобного не произошло.
Таким образом, последним "историческим" стилем массовое сознание считает модерн (ар нуво). Вполне возможно, в этом одна из причин устойчивого спроса на неомодерн в интерьере, только в последнее время несколько пошедшего на убыль. В начале 1990-х в любви к модерну — этому "мимолетному виденью" в истории русской архитектуры — сошлись и архитекторы, и их заказчики. Советское искусствоведение долго считало модерн "малохудожественным". За годы идеологического запрета он приобрел в глазах архитекторов ореол мученика и стал эталоном творческой раскованности. Рынок недвижимости оценил раскованность модерна. Для тех, кто эти квартиры приобретал, модерн означал возвращение в некую ностальгическую точку отсчета, в сакраментальный 1913 год, с которым социализм любил сравнивать все свои достижения. Овальные окошки, цветные витражи, кованые ирисы и "удары бича" приятно щекотали самолюбие заказчика, позволяя отождествлять себя с преуспевающим предпринимателем — буржуа образца начала XX века. А известная неврастеничность стиля пришлась как нельзя кстати в нестабильной атмосфере очередного fin-de-siecle. Реинкарнация модерна была и продолжает оставаться чисто российским явлением (в Европе это последний раз произошло в 1920-х годах, когда возник ар деко), профессиональным праздником районного масштаба, иногда успешным и талантливым, иногда похожим на невольную дискредитацию. В свое время модерн не выработал строгого канона, и качество его интерпретаций зависит только от меры вкуса интерпретаторов. Встречаются изящные вещи, но бывают и довольно грубые подделки: под перила лестницы характерной изгибистой конфигурации вставляют какие-то несусветные точеные балясинки, окна занавешивают многослойными и чудовищно вычурными драпировками и т. п. Оправдывают это тем, что чистота стиля — прерогатива дворцов. В эпоху модерна дворцы уже не строили, поэтому за ним признается "исконное право на эклектичность". Как раз наоборот — ар нуво (с французского — "новое искусство") возник в свое время как реакция на засилье эклектики.
Именно эклектизм и доминирует на самом деле в современном "историческом" интерьере. Сам термин избегают употреблять и те, кто работает в интерьере, и те, кто эти работы описывает, — за ним закрепился устойчивый негативный оттенок. Эклектика чуть не с рождения стала синонимом стилевого беспредела и эстетической беспринципности, хотя этимология этого слова иная. Греческое eklektikos значит "выбирающий", соответственно эклектизм — "искусство выбора". В трактовке известного историка интерьерного искусства Чарльза Мак-Коркодейла "это не стиль, а скорее, позиция, позволяющая снимать сливки с художественных богатств Средневековья, Востока, Ренессанса, барокко, и делать это, зачастую пренебрегая точностью в деталях". В Европе эклектизм возник в 1830-е годы, Россия, как всегда, запаздывала лет на тридцать─сорок. В апартаментах состоятельных людей второй половины XIX века сочетались готический кабинет с мавританской курительной комнатой и будуаром в духе рококо. Нечто подобное наблюдается и сейчас, причем даже в так называемых вертикальных планировках: подвал — "помпейская" сауна, первый этаж — "бидермейер" для хозяина, второй — "эллинизм" для хозяйки, третий — "супрематизм" для их сына. Эдакое восхождение по спирали эволюции стилей в рамках одной квартиры, позволяющее удовлетворить и развести в пространстве несхожие вкусы ее обитателей. Корбюзианская машина для жилья держала обитателя в ежовых рукавицах, эклектика предлагает сибариту комфортабельную машину для путешествий во времени, сквозь слои эпох и культур.
Мак-Коркодейл считает, что эклектизм неизбежен хотя бы по причине возросшей доступности информации по любому связанному с искусством вопросу. Секрет его популярности в России имеет свою специфику — это своего рода "синдром голодного детства". В ситуации достаточно резкого перехода от дефицита к изобилию и от цензуры к полной творческой свободе заказчик и архитектор компенсируют каждый себя и друг друга к вящему взаимному удовольствию. Впрочем, есть и причина из разряда объективных. В эпоху массового производства невозможно назвать архитектора или декоратора, который разрабатывал бы каждую мелочь в комнате — от дверных ручек до осветительных приборов и обстановки. Мебель по рисунку автора проекта встречается, но, как правило, в сочетаниях с фирменными изделиями, априори безошибочными, выверенными по своей эргономике и практичности в эксплуатации. Попытки адаптировать серийные вещи под избранный стиль жилища иногда выглядят комично: раз увидев, невозможно забыть унитаз с золотым бачком и декоративными накладками в "египетской" квартире дизайнера Эллы Глянцевой. Вторжение "символов XXI века" в ретроинтерьер — головная боль для дизайнера, пекущегося о чистоте стиля. В их аранжировке и адаптации проявляют чудеса изобретательности: телевизоры, например, прячут в фальшбюро, задвигают поглубже в фальшкамины или, на худой конец, обрамляют неким подобием портала. Что при желании можно расценивать как своеобразную месть телевизору — за то, что вытеснил из девяти десятых интерьеров ненужный и немодный книжный шкаф.
Однако самым опасным конкурентом хай-тека, минимализма и других принципиально "новых" архитектурных языков выступает не эклектика с ее вседозволенностью, не пышное барокко и не романтическая готика, а неоклассика, греко-римская традиция с ее поразительной способностью к самовозрождению. Далеко не каждый заказчик, мечтающий лицезреть в своем жилище ионическую колонну, знает, что ее каннелюры некогда символизировали вертикальный поток времени, истечение небесных вод, питающих все живое на земле, и уже в III тысячелетии до нашей эры делению суток на 24 часа соответствовали 24 каннелюры. Эти смыслы и знаки давно растворились в коллективном бессознательном. Зато предубеждение против неоклассики, как бы скомпрометировавшей себя коллаборационизмом со сталинским режимом, было еще недавно довольно прочным. Неоклассика пробивалась с трудом еще и по причине утраты профессиональной культуры: современному архитектору, чтобы грамотно нарисовать карниз, предстояло обложиться увражами. Но и при этом не все эксперименты заканчивались удачей. Например, попытки втиснуть колоннады в стандартную квартиру с потолками 3,2 метра, зашив при этом в потолок сверхсовременную систему кондиционирования воздуха. Результат — дремучий лес из низкорослых, как пони, колонн. И поскольку колонна служит мерилом человеческого масштаба — ощущение, что квартира принадлежит карликам.
Этот этап как будто пройден. Сегодня заказчик вправе выбирать между архаизирующей классикой Михаила Филиппова, энциклопедическим подходом Михаила Тумаркина и Дмитрия Шелеста (в одной квартире — реминисценции из Джона Соана и Роберта Адама плюс сталинский кабинет), театрализованными версиями от Величкина и Голованова (перегородка в виде храма Ники Аптерос под потолком с голубой подсветкой, изображающей небо Эллады) и безордерной классикой петербуржца Якова Волошина, пожалуй более всех вышеперечисленных приспособленной для жизни, а не для репрезентации владельца в интерьере.
Именно обращениям архитекторов к классике российский интерьер обязан тенденцией, напрочь отсутствующей на Западе. Ее можно обозначить как "город в квартире". Одна из последних интерьерных работ Филиппова так и называется — "Венеция". Прямоугольная планировка перерезана диагональной "улицей". Двухъярусное членение стен имитирует два этажа, каждый со своими колоннами, портиками и "окнами". Перспектива множится в зеркалах и замыкается мощной аркой, установленной поперек "улицы". Схожий прием сечения квартиры по диагонали встречается у Тумаркина и Шелеста. Есть в этом что-то общее с реконструктивными операциями барона Оссмана в Париже, какой-то пафос переустройства, не нашедший себе применения в городе и реализованный в масштабе квартиры. Те, кто не решается на столь радикальные действия, позволяют себе, по крайней мере, ротонду — излюбленный элемент строгого классицизма конца XVIII века, заимствованный им из арсенала кумира — Андреа Палладио. В работах наших современников ротонда зачастую смахивает на храм неизвестного божества, установленный внутри городской квартиры. Остается надеяться, что это божество — неувядающая классика, причем не только для архитектора, но и для владельца апартаментов.
Как классики, так и футуристы подчас создают жилую среду, настолько дизайнерски завершенную и совершенную, что существовать в ней несовершенному человеческому существу становится непросто. Немецкий дизайнер Эрик Якобсен как-то заметил по поводу таких опусов: "Когда входишь, это производит фантастическое впечатление, это сразу восхищает глаз. Но человек, который живет в такой обстановке, должен чувствовать, что она чего-то требует от него. Здесь нельзя просто сидеть таким, какой есть. Надо самому быть красочным 'плодом дизайна'". Российскому интерьеру еще предстоит длинный путь к европейскому взгляду на вещи, к элегантной естественности, вкусу к подлинной старине и умению грамотно экспонировать ее на абсолютно современном фоне.