12 лет при советской власти академия наук сумела прожить, не имея в своем составе ни одного академика-коммуниста. В 1929 году Политбюро ВКП(б) решило положить конец беспартийности академии и выдвинуло на выборы полтора десятка ученых—членов партии. Выборы закончились скандалом: академики забаллотировали троих наиболее одиозных с их точки зрения ученых-коммунистов.
Фото: Фотоархив журнала «Огонёк» / Коммерсантъ
Фото: Фотоархив журнала «Огонёк» / Коммерсантъ
Поведение беспартийных академиков показалось партии демонстративно вызывающим. Председатель ВСНХ товарищ Куйбышев, отвечавший в СССР за отраслевую науку, призвал покарать АН СССР «огнем и мечом», или, попросту говоря, закрыть. Совет народных комиссаров не пошел на столь крайнюю меру, тем более что академики после разъяснительной работы с ними одумались и спустя месяц избрали в свои ряды всех предложенных им свыше ученых-коммунистов. Тем не менее в 1929 году Политбюро ВКП(б) и СНК был декларирован курс на укрепления отечественной науки партийными кадрами, а ОГПУ открыло уголовное «дело АН СССР».
Предвыборные технологии
Сам по себе эпизод с голосованием по кандидатурам ученых-коммунистов на выборах в АН СССР в 1929 году не мог бы вызвать жесткой реакции власти и широкой кампании в СМИ с требованиями рабочих и крестьян уничтожить «гнилой пережиток тайных баллотировок» и «поставить всю деятельность Академии наук под контроль пролетарской общественности». Не избранные академиками трое коммунистов никого не интересовали, власть взбесил не только факт неповиновения академиков, но демонстративное нарушение учеными их же, ученых, тайной договоренности с властью.
Ведь что случилось и о чем не знали возмущенные рабкоры и селькоры советских газет. К 1925 году, когда бывшая Императорская академия наук (с лета 1917 года Российская академия наук) стала АН СССР и была подчинена напрямую СНК, число мест действительных членов (академиков) АН СССР было увеличено с 41 до 75. В 1928 году число академиков было доведено до 90, и к выборам 1929 года в академии образовалось 42 вакантных места академика. На них претендовали 205 ученых, во всяком случае именно столько кандидатов в академики баллотировалось на выборах 1929 года.
Выборам предшествовали кулуарные переговоры управделами СНК товарища Горбунова и члена Политбюро товарища Бухарина с непременным секретарем АН СССР Сергеем Ольденбургом и президентом академии Александром Карпинским. На них, как свидетельствуют историки науки, руководителям академии была сказано, что «Москва желает видеть избранниками Бухарина, Покровского, Рязанова, Кржижановского, Баха, Деборина и других коммунистов». Всего в списке, переданном им Горбуновым, было, по разным данным историков науки, 12 или 14 фамилий. Возражений ни по одному из них у Ольденбурга и Карпинского не было.
В ответ на любезность академиков правительство обещало не возражать против тех кандидатур, которые угодны руководству академии. Сделка со стороны властей выглядела честной, если вообще уместно говорить о честности в таком деле: новые вакансии в АН СССР коммунисты и ученые делили в пропорции 1:3 в пользу ученых. К тому же в партийном списке на избрание присутствовали вполне заслуженные ученые, например биохимик Алексей Бах (его имя носит нынешний Институт биохимии РАН) и инженер-энергетик, автор плана ГОЭЛРО Глеб Кржижановский. Просто они до 1917 года совмещали науку с революционной деятельностью, то есть с тюрьмами, ссылками и эмиграцией. Бах был одним из основателей партии эсеров, потом стал большевиком, а Кржижановский еще в 1893 году вместе с Лениным учредил «Союз борьбы за освобождения рабочего класса» — первую коммунистическую партию в России.
Из партийного списка кандидатов в академики только Бухарин и Рязанов были чистыми профессиональными революционерами, и если имели отношение к науке, то разве что в роли социологов—экспериментаторов на людях. Остальные формально были учеными-гуманитариями и в той или иной степени были связаны с преподаванием в университетах или занятиями наукой в дореволюционное время и разработкой научных основ марксизма-ленинизма после революции.
И вот академики едва ли не единогласно проголосовали за избрание в свои ряды товарищей Бухарина и Рязанова, которые, как все прекрасно понимали, никакие не ученые. Но при этом набросали черных шаров заведующему литературным отделением Института красной профессуры товарищу Фриче, члену редколлегии журнала «Историк-марксист» товарищу Лукину и директору Института философии Коммунистической академии товарищу Деборину.
Возможно, они, судя по их должностям, действительно попортили немало крови ученым литературоведам, историкам и философам. Сами товарищи Фриче, Лукин и Деборин в Кремле мало кого интересовали, академики на них продемонстрировали независимость от партии, а это на 12-м году революции было для власти унизительным. Кроме того, с точки зрения власти, академики оказались возмутительно неблагодарными за все то, что сделала для них партия.
Черная неблагодарность
Мало того, что академию наук, которая в 1917 году целиком, без единого исключения была агрессивно против захвата власти большевиками, не только не ликвидировали как классово чуждое учреждение, академиков, напротив, старались подкормить спецпайками и создать им условия для работы в условиях Гражданской войны и разрухи. Не тронули их и тогда, когда новая власть обзавелась собственной наукой — научными институтами при Наркомпросе, Наркомземе, Наркомздраве, ВЦИК, ВСНХ и т. д. По данным историка науки Феликса Перченка, гораздо больше возможностей по сравнению с академией наук имели Главнаука Наркомпроса и Научно-технический отдел (потом управление) ВСНХ. Наркомпросу подчинялись университеты и (до 1925 года) и сама Академия наук. Под эгидой ВСНХ развивалась прикладная наука.
Рядом с этими двумя пирамидами новой науки росла третья — Коммунистическая академия (при основании — Социалистическая академия общественных наук), которая объединяла Институт красной профессуры, комуниверситеты разного уровня и специализации (например, Коммунистический университет трудящихся Востока), общества ученых-марксистов и т. п. По мысли научного руководителя Коммунистической академии Абрама Деборина, Комакадемия претендовала «венчать все здание науки».
Забегая вперед, надо сказать, что во второй половине 1930-х годов Комакадемия пришла в упадок, а ее остатки были поглощены АН СССР. Но в 1920-е годы положение академии наук было шатким, ее легко могла проглотить и переварить без остатка любая из трех перечисленных выше коммунистических научных структур или все три сообща — порвать на куски по научным направлениям и проглотить каждый свое.
Но вместо этого советское правительство поддержало академию наук, в 1925 году торжественно отпраздновало 200-летие основания академии императором Петром I, что само по себе было удивительным для советской власти, дало академии новое название АН СССР и, забрав ее у Наркомпроса, подчинило себе напрямую. Конечно, в этом был простой расчет: в СНК понимали, что стране нужна не только и не столько коммунистическая наука, сколько просто наука, без которой советская Россия была бы обречена остаться отсталой аграрной страной. Для управления наукой был нужен ее главный штаб, а академия была уже готовым штабом.
Академики, считали в правительстве, должны были понимать, что финансирование их исследований, спецпайки и большие зарплаты, номинированные в золотом червонце (то есть не подверженные инфляции), даются им не за их светлые мозги, а за ту их работу, которая нужна стране. Власть же в ответ требовала, с ее точки зрения, малого: создать внутри АН СССР контролирующий академиков орган, подчиненный напрямую Политбюро ВКП(б). В терминах Гражданской войны при командовании «научной армией» Страны Советов в АН СССР вводился институт комиссаров. Этих комиссаров и предстояло академикам избрать в свои ряды на собрании академии в 1929 году.
Академиков могли бы просто поставить перед фактом, однако их, как малых детей, заранее уговаривали в необходимости этой меры. В январе 1928 году решением Политбюро была создана комиссия из трех членов Политбюро — Молотова, Рыкова и Бухарина — специально для рассмотрения вопросов, «связанных с Академией наук». По результатам их работы были приняты принципиальные решения об увеличении числа академиков и выдвижении на новых выборах кандидатов из числа членов партии. Потом целый год шли кулуарные переговоры «откомандированного» из Политбюро в АН СССР Николая Бухарина с руководством академии.
А в результате на выборах академики продемонстрировали свою независимость. Надо также не забывать, что произошло это в «год великого перелома на всех фронтах социалистического строительства», как назвал 1929 год товарищ Сталин. Иначе как плевок в лицо партии расценить это в Политбюро не могли, и оставить это без последствий власть тоже могла. Требовалось показать академиками, кто в их доме хозяин.
Дело АН СССР
История науки умалчивает, какие слова после злосчастных выборов говорили своим коллегам по академии ее президент Карпинский и секретарь академики Ольденбург. В архивах сохранились лишь частные письма-объяснения им от академиков, голосовавших против коммунистов. Но, вероятно, слова академического начальства были убедительными, потому что не прошло и месяца, как на дополнительных выборах в АН СССР были избраны все трое забаллотированных ранее коммунистов.
Но было поздно. В ОГПУ уже было возбуждено «дело АН СССР». Под разными надуманными предлогами типа ненадлежащего хранения важных исторических документов были арестованы и сосланы около 200 ученых, в основном рядовых сотрудников институтов АН СССР. Из академиков в ссылку поехали всего несколько человек из пяти десятков, голосовавших против коммунистов на выборах 1929 года.
Задача «карающего меча» революции состояла не в уничтожении АН СССР, а в том, чтобы преподать академикам урок, который они бы не забывали до конца своей жизни. Академики в основной своей массе урок запомнили. Ольденбург писал, что в разгар «дела АН СССР» они с женой ложились спать одетыми в ожидании ареста. Среди академиков были, конечно, и такие, кто продолжал упорствовать в своей преданности истине и науке. С ними разобрались потом в индивидуальном порядке, их имена сейчас знает любой ученый, потому что как раз по причине своей принципиальности в науке они были в ней лучшими.
Печальный финал
По прошествии времени стало ясно, что институт научного комиссарства не оправдал себя. Похожая история была на войне, только тогда комиссары просуществовали в Красной армии всего год и были упразднены в самый тяжелый момент, осенью 1942 года, когда бои шли уже в Сталинграде. В мирной АН СССР потребовалось больше времени, чтобы стало окончательно ясно: комиссар ученому не нужен и даже вреден, а выкручивание рук академикам на выборах 1929 года, репрессии против них и вообще не имевших к этому делу рядовых сотрудников академии — все это было зря.
После выборов 1929 года в Академии наук была создана фракция коммунистов-академиков, позднее ставшая именоваться партийной группой академиков АН. В состав партийной группы (фракции) в разное время кроме коммунистов-академиков входили руководители партийных и государственных структур, связанных с руководством наукой (например, народный комиссар просвещения Бубнов, начальник отдела науки ЦК ВКП(б) Бауман, «наблюдавший» за работой АН Горбунов и другие).
Основные задания, связанные с деятельностью академии наук, с решением всех кадровых вопросов, включая отбор кандидатов на академические должности и в аппарат академии, должны были готовиться в партийной группе. Фактически возник параллельный президиуму АН управляющий орган, и многие вопросы, рассматривавшиеся партгруппой, прямо относились к компетенции президиума АН.
Вероятно, работа партгруппы была формальной и никчемной, во всяком случае в архиве РАН не удалось обнаружить никаких документов, характеризующих ее деятельность. А те протоколы заседаний партгруппы, которые сохранились в фонде Молотова в Госархиве социально-политической истории, касались завершающего этапа существования партгруппы в 1936–1938 годах и в основном отражают деятельность партгруппы в период пика репрессий против ученых и работников аппарата академии, главным образом членов ВКП(б). В народе такую деятельность называют «стукачеством».
Назначенный на должность секретаря Академии наук (после ареста непременного секретаря АН Н. П. Горбунова) В. И. Веселовский писал председателю правительства Молотову: «Существование особой партгруппы академиков АН СССР в настоящее время и в теперешнем составе… нецелесообразно. Партгруппа не способна идейно-политически сплотить академиков и мобилизовать их на выполнение решений ЦК партии. Партгруппа <…> превратилась в центр политиканства некоторых академиков—членов партии».
18 января 1938 года Политбюро приняло решение «партгруппу академиков при АН СССР упразднить, а академиков-коммунистов прикрепить только к парторганизациям по месту основной работы в целях укрепления связи академиков-членов партии с коммунистами учреждений, в которых они работают». Этим закончилась история бунта академиков против власти на выборах в АН СССР в 1929 году.
Тонкий слой партийности
После провала насильственной коммунизации науки сверху на уровне академиков АН СССР решение Политбюро от 18 января 1938 года может показаться попыткой сделать то же самое, только снизу — наращиванием числа коммунистов в первичных партийных организациях научных институтов и вузов в основном за счет рабоче-крестьянской молодежи, массово шедшей в 1930-е годы в науку.
Но это ошибочное впечатление. Как показали архивные исследования историка науки Екатерины Долговой, вопреки расхожему историческому штампу в 1920–1930-х годах не наблюдалось жесткого государственного запроса на «партийность» ученых. Слой коммунистов в научном сообществе всегда был тонким. Если не считать одиночек с дореволюционным партийным стажем и вступивших в партию во время Гражданской войны, ученые в основном из области общественных и прикладных наук потянулись в партию в 1923–1924 годах, а пик приобретения ими партийности пришелся на 1927 год.
К 1929 году партпрослойка в составе научных кадров по-прежнему выглядит не очень убедительно — 6%. К 1937 году она возросла до 12%. Если к научным институтам добавить вузы и считать не только коммунистов, но и комсомольцев, то в 1937 году соотношение беспартийных научных работников научно-исследовательских учреждений и вузов составляло 82,2% против 17,8% научных работников—членов и кандидатов ВКП(б) и членов ВЛКСМ.
Но эта партпрослойка была крайне неоднородной. В области общественных наук число коммунистов в некоторых научных учреждениях иногда превышала половину сотрудников. Соответственно, это снижало удельный вес коммунистов в институтах и на кафедрах точных и естественных наук. Среди академиков и профессоров вузов беспартийные составляли соответственно 96,5% и 87,9%, в группе старших научных работников и доцентов — соответственно 82,1% и 78,8%, в группе младших научных работников — 80,6%. Иными словами, партийность ученых возросла по сравнению с 1920-ми годами втрое, но в основном за счет молодых ученых-комсомольцев.
В те годы принимали в ряды ВЛКСМ до войны далеко не всех желающих. Комсомольский билет у молодого человека фактически приравнивался к партийному у более взрослых строителей социализма. Членство в ВЛКСМ не было обязательным условием для молодых людей, желающих получить высшее образование, каким оно стало в хрущевские и брежневские времена.
Более того, не прослеживается статистическая корреляция между партийностью научных работников и приобретением ими привилегий социально-бытового характера. В 1937 году доля партийных ученых в списке Комиссии содействия ученым при СНК СССР (то есть в списке на получение всевозможных надбавок, льгот, спецпайков, улучшенных жилищных условий и т. п.) составляла 12,4%, беспартийных — 87,6%.
По понятным причинам наибольший процент партийных льготников наблюдался среди представителей социально-экономических дисциплин (35,7% партийных и 64,3% беспартийных научных работников). Другие же научные дисциплины демонстрировали удивительную картину: из включенных в список КСУ были беспартийными 90,5% представителей медицинских наук, 91,4% — сельскохозяйственных наук, 92,6% представителей точных и естественных наук, 95,2% представителей инженерно-технических наук.
Молодые ученые числились в отдельном списке КСУ, но и там картина была похожая: 15,8% членов партии и ВЛКСМ среди привилегированных в социально-бытовом плане молодых ученых. Иными словами, стремиться в партию ради карьеры и льгот ученым не имело смысла, и говорить о советской науке в сталинские времена как о «коммунистической» в части ее социально-демографических характеристик едва ли правомерно.
Образно говоря, если не считать общественно-политические науки, которые действительно были насквозь пропитаны учеными-коммунистами, остальная наука в те годы была лишь отлакирована тонким слоем партийности.
Коммунизация академии снизу
Может показаться парадоксом, но тотальная коммунизация Академии наук началась как раз в послесталинскую эпоху, причем без малейшего принуждения сверху. После войны доля коммунистов в научных учреждениях увеличилась за счет вернувшихся с фронта ученых, которые часто вступали там в партию. Яркий пример такого ученого — Иосиф Рапопорт, ушедший в 1941 году на фронт добровольцем, отвоевавший всю войну комбатом на передовой и вступивший там партию. В 1948 году на знаменитой сессии ВАСХНИЛ доктор наук коммунист Рапопорт едва ли не в одиночку сопротивлялся с трибуны сессии шельмованию генетики Трофимом Лысенко и его сторонниками. Другие ученые, как будущий Нобелевский лауреат Виталий Гинзбург, которого не пустили на фронт, вступали в партию в военные годы, считая это своим моральным долгом.
Но с фронта мало кто вернулся. В послевоенные годы основной прирост коммунистов в науке шел по другому накатанному пути. До уровня заведующего лабораторией включительно ученый мог не задумываться насчет вступления в партию, если, конечно, он работал в институте или на кафедре неидеологического профиля, должность завлаба не подразумевала членства в партии. А поскольку наука делалась и делается во всем мире на уровне лабораторий, то и партийность к науке не имела никакого отношения.
Но выше, на должностях, связанных с администрированием в науке,— замдиректора и директора института, а в некоторых крупных институтах и на уровне завотдела партийность подразумевалась автоматически. Поэтому на этих должностях практически все ученые были членами КПСС. Также показана партийность была серьезным ученым в оборонной области и тем крупным ученым, которые представляли советскую науку на всевозможных симпозиумах за рубежом. Понятно, что вступали ученые в партию не по идейным соображениям, а потому что такие были правила игры в науке в хрущевские и брежневские времена.
Да и вступить тогда в ряды КПСС ученому, даже если бы он вдруг почувствовал, что жить дальше не может без партии, было проблематично. На научные институты выделялись квоты на прием в партию. В институтах неидеологического профиля это было, как правило, одно место в год. У молодых карьеристов, желавших продвинуться в науке за счет партбилета, были большие проблемы отвоевать это место. Кроме прочего, в здоровых и успешных научных коллективах на них смотрели с плохо маскируемой брезгливостью.
Директоров институтов, их замов, руководителей ключевых отделов и выдающихся ученых, основателей научных школ избирали в АН СССР. Кого же еще туда выбирать? В итоге практически у всех академиков в кармане лежал партбилет. Распоряжение членов сталинского Политбюро товарищей Молотова, Рыкова и Бухарина о коммунизации академии наук было выполнено. Только к этому времени двоих из них давно расстреляли, а третьего — Вячеслава Молотова — исключили из партии и отправили на пенсию, отобрав у него должности и регалии. Кроме одной — научного звания почетного академика АН СССР.