В петербургской KGallery открылась выставка «Зинаида Серебрякова. Живопись. Графика. Письма». Для внимательно наблюдающих за художественной жизнью второй столицы в этой новости нет ничего удивительного, кроме приятного: KGallery, единственная в городе, специализируется на выставках «старого» русского искусства, профессионально комбинируя вещи из своего собрания с работами, предоставляемыми галерее другими частными коллекционерами. В некоторых случаях в выставках принимают участие и государственные музеи. На этот раз в экспозицию вошли вещи исключительно из частных собраний. К удивлению Киры Долининой, их с лихвой хватило на внятный и точный рассказ о популярнейшей художнице.
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Выставка Зинаиды Серебряковой (1884–1967) обречена на успех. Публика ее очень любит, и штук пять самых расхожих ее образов входят в обязательный корпус визуальных радостей «прилично образованного русского человека». Первые дни после вернисажа это мое предположение совершенно подтвердили — это, конечно, не Серов в Третьяковке, но в залах многолюдно и восторженно. Той самой Серебряковой, автопортрета с расчесываемыми волосами перед зеркалом, «Карточного домика» или «За завтраком», тут, конечно, нет, это все музейное, но есть работы, отвечающие за почти все периоды ее творчества. И главное, совершенно узнаваемые.
Проблема узнаваемости работ Серебряковой с первого взгляда — нешуточная. Узнавать (признавать, вспоминать, радоваться знакомству) нам приятно, но в этом узнавании нет ли повторяемости? Вот эти ее миндалевидные глаза на лицах почти всех ею портретируемых, от себя самой и своих детей до Анны Ахматовой, почему они одинаковые? Почему из года в год, из десятилетия в десятилетия она не меняется на своих автопортретах? Почему «голубые танцовщицы», сделанные в ясной и открытой отсылке к французам, такие изящно-бытовые, ловко схваченные, ни к какому Дега и близко не подходят, потому как все те же глаза-сливы и кисть слишком мягкая. Женщины и дети, то, на чем строится миф о Серебряковой, кажутся прекрасными прежде всего тогда, когда они встраиваются в этот персональный ее канон.
Хорошо это или плохо? Художественный рынок и восторженный зритель скажут, что хорошо. Скептик-профессионал увидит в этом ограниченность художественных приемов и художественной воли в целом. Правы все. Серебрякова достаточно однообразна, чтобы вас несказанно радовать, и достаточно умела, чтобы не разочаровывать техникой. Остальное новые времена предлагают во внимание не принимать.
В остатке же — отличная выставка. Не столько повесть о самой художнице (с ее феерической художественной семьей, рисованием с детства, счастливым браком, ранним вдовством, четырьмя детьми, сожженным крестьянами поместьем, мытарствами в Харькове и Петрограде, отъезде в Париж в 1924-м, с кровью вытащенными у Советов двумя детьми и на тридцать с лишним лет покинутыми двумя оставшимися), сколько легкий пересказ всех этих перипетий через холсты и рисунки. Трогательное юношеское родственное мирискусничество 1900-х; россыпь вызывающих те самые восторги портретов 1910–1920-х; феерический этюд к одному из, быть может, самых главных ее произведений, «Белению холста» (1917); тишайшие пейзажи дворцов и поместий; дети, дети, дети; парижский период, где для всплеска эмоций нужны впечатления сильнейшие, вроде марокканского путешествия 1928-го; и заказы, заказы, декорации.
Серебрякова нигде не скучная — она радость глаза и умиротворение души. Большим художником никогда себя не чтившая, но и в «женское рукоделие» никогда не сваливавшаяся, уважавшая прежде всего профессию как таковую. Чему и научила своих детей, которые далеко от искусств не ушли. Программная непафосность — явление редкое и зрителем очень высокочтимое.