Что нам делать с нашим мозгом? Катрин Малабу
Фото: V-A-C press
Фото: V-A-C press
Небольшая книга французского философа Катрин Малабу предлагает неожиданно вдохновляющий способ заново соединить естественные науки и освободительную политику. Способ этот сильно отличается от ставшей уже привычной объектно-ориентированной школы. Если там главная ставка — переориентировать мысль с человека на других участников земной жизни, у Малабу человеческий субъект остается в центре, но требует радикального переосмысления.
Малабу, впрочем, исходит из той же точки: мысль о человеке зашла в тупик. Произошло это потому, что философия настойчиво закрывается от той ветви науки, что активнее всего переосмысляет само устройство человеческого организма,— нейробиологии. Даже мыслители-материалисты продолжают отделять сознание от мозга и считают последний недостойным внимания. Ученые в свою очередь не видят необходимости в переносе своих открытий в социальное поле. За тех и других эту смычку совершают авторы многообразной поп-литературы по тренировке мозга и менеджменту — пособий, обещающих повышение эффективности, наилучшую адаптацию к требованиям рынка. Наука становится одним из инструментов капитализма. И это неслучайно.
Как показывает Малабу, у современного социоэкономического устройства и нейробиологии много общего. Более того, последняя во многом и выступает невидимой моделью, организующей существование человека неолиберализма. Главное отличие нейробиологии от принятых ранее представлений: мозг — вовсе не руководящий центр организма, отдающий приказы телу, не источник власти и хранитель знания. Помимо того, устройство отдельного мозга не вполне детерминировано генетически, он не формируется в детстве, чтобы затем постепенно угасать. Напротив, мозг — сложнейшая динамическая система, постоянно трансформирующаяся сеть. Его нейроны, ответственные за всю человеческую интеллектуальную и эмоциональную деятельность, умирают и регенерируются, меняют свои функции, подхватывают обязанности друг друга. Иначе говоря, мозг отличается гибкостью.
Эта же гибкость лежит в основе социального существования человека начала XXI века. Он больше не может сохранять одну, принятую когда-то идентичность, одну профессию, образ жизни. В поле его зрения нет централизованной власти, подчиняющей и требующей стабильности взглядов и умений. Наоборот: от человека ожидается непрерывная перемена навыков, позиций, мест, способность рвать старые связи и устанавливать новые. Те, кто не приспособлены к подобной жизни, оказываются на обочине. Их состояние — утративших скорость и гибкость — совпадает с тем, как в современной психиатрии описывается депрессия: мозг не справляется, нейроны не регенерируются, разрываются привычные связи.
Так возникает главный вопрос: почему, если нейробиология открывает нам столь впечатляющие возможности нашего организма, мы оказываемся несчастны? Почему мобильный мозг становится средством не освобождения, а закрепощения, отчуждается от нас? И как изменить это положение — что нам делать с нашим мозгом?
Ответ Малабу: необходимо отказаться от гибкости и противопоставить ей пластичность. Гибкость — это податливость, покорность, способность материала соответствовать любым требованиям. Пластичность, напротив, это возможность не только изменяться, но и сопротивляться, застывать — принимать твердую форму. Что еще важнее — это возможность взрываться (во французском, как и в английском, «пластик» означает динамит), освобождаться. Такие взрывы лежат в основании любой энергии, в том числе и энергии нервных импульсов. Осознание собственной взрывоопасности позволяет отобрать мозг у предъявляющего на него права мирового порядка. Наперекор аморфной гибкости неолиберализма упругая и опасная пластичность должна стать основанием новой революционной субъектности — нового, имеющего твердые научные основания, подвижного «я».
Издательство V-A-C press
Перевод Карен Саркисов
Ольга Алленова Форпост
Фото: Individuum
Фото: Individuum
За полтора десятилетия, прошедших с бесланской трагедии, она не то чтобы стерлась из памяти, но превратилась в часть исторического фона. Старые вопросы не решены, но задать новые не получается, осмысление будто бы заблокировано. Оттого о Беслане говорили все меньше и меньше — вплоть до этого года. Среди юбилейных (хотя это веселое слово здесь не очень уместно) публикаций книга журналистки «Коммерсанта» Ольги Алленовой интересна тем, что предоставляет как бы двойную временную перспективу. В ее основе — переработанные статьи, написанные прямо во время и сразу после захвата заложников в школе №1,— тексты, наполненные живой болью, страхом, недоумением, бессилием, близостью смерти, возмущением и яростью. Но это не вполне хроника, не архивный отчет. «Форпост» написан из сегодняшнего дня. В центре этой книги — ощущение, что Беслан должен был стать поворотной точкой в русской истории и не стал ей. Отсюда — название.
В идеологии времен второй чеченской войны Осетия мыслилась как кавказский форпост России — пограничная крепость, верность которой имела не только стратегическое значение, но и заверяла само существование Российской Федерации. В тот момент, когда этот форпост был не столько разрушен снаружи, сколько предан изнутри, с первых выстрелов из огнеметов по школе с заложниками, то государство, которое представляла собой Россия середины 2000-х, должно было претерпеть глубокий концептуальный и институциональный кризис. Этого не произошло. Парализующий шок, вызванный бесланским терактом и его бездарным подавлением, а также показательный процесс над единственным пойманным террористом, позволили замять все возникшие благодаря Беслану вопросы. Так произошло везде, кроме самого города.
Книга Алленовой построена на постоянных визитах в Беслан на протяжении этих лет, повторяющихся встречах с одними героями, возвращении к старым разговорам (лейтмотивы эти терялись в отдельных репортажах). Речь, прежде всего, о «Матерях Беслана». Их судьбы — самый впечатляющий в недавней русской истории пример того, как боль рождает настоящую политическую силу. Однако текст Алленовой важен тем, что бесланские матери не становятся здесь чистым символом стойкости и непримиримости, а остаются очень конкретными людьми. Превращение в идеал — тоже способ отчасти забыть, усмирить травму. Ценность, которую отстаивает эта книга,— принципиальное нежелание забывать.
Издательство Individuum
Чарльз Cимик Алхимия грошового магазина
Фото: Jaromir Hladik press
Фото: Jaromir Hladik press
Родившийся в Сербии Чарльз Симик — один из самых заметных современных американских поэтов. У нас его переводили небольшими подборками, но первая вышедшая по-русски книга — не стихи. Точнее, «Алхимия грошового магазина» — нечто между искусствоведческим исследованием и поэмой в прозе. Ее герой — Джозеф Корнелл, авангардный режиссер и художник, самый необычный из американских сюрреалистов. Больше всего Корнелл известен своими коробками — причудливыми ассамбляжами из игрушек, открыток, вырезок, кукольной посуды, астрономических карт и прочей странной дребедени. Корнелловские коробки — порождения удивительной нежности ко всевозможной мелочи и искренней веры в силу случая, в тайное значение связей, возникающих во встречах будто бы не имеющих друг к другу отношения предметов. Симик строит свою книгу как подражание самому искусству Корнелла, отказываясь от нарративной логики в пользу случайных связей, произвола желания. Размышления об искусстве, выписки из дневника героя, собственные воспоминания детства, поэтические ассоциации, меланхолия фланера, искренность проповедника, сосредоточенность знатока сменяют друг друга в попытке приблизиться к корнелловской тайне — тайне малого волшебства, предельной серьезности его смешных ритуалов. «Алхимия грошового магазина» вышла в 1992 году. Ее сюрреалистическое письмо кажется старомодным, но книга Симика непохожа на стилизацию. Скорее — на немного сентиментальный оммаж, написанный уже совсем из другой эпохи.
Издательство Jaromir Hladik press
Перевод Светлана Силакова
Мишель Верже-Франчески, Анна Моретти Эротическая история Версаля
Фото: Издательство Ивана Лимбаха
Фото: Издательство Ивана Лимбаха
Крайне обстоятельная, хотя и с некоторой желтизной, книга историка Мишеля Верже-Франчески и искусствоведа Анны Моретти представляет собой альтернативную летопись истории Франции эпохи Ancien Regime. Политика и культура, войны и научные открытия — все это появляется здесь, но где-то по краям повествования. В центре — секс. Главным образом — сексуальная жизнь двора, и прежде всего королей — четырех Людовиков (с XIII по XVI). Кое-какие знания об этом есть у каждого: маркиза де Помпадур, нимфетки с картин Буше, интриги из романов Дюма. Но это — только верхушка. Верже-Франчески и Моретти раскапывают тонны подробностей об интимных привычках монархов и их приближенных, тщательно распутывают вереницы фавориток, сравнивают для подтверждения сплетен придворную переписку с гулявшими по Парижу похабными куплетами. Эпоха экспериментов с приворотными зельями, еженощных поисков девственниц, гомосексуальных оргий и куртуазных обменов любовницами совпадает с эпохой Версаля. За полтора века небольшой охотничий домик превращается в сияющий вертеп. Затем случается революция. У авторов «Эротической истории Версаля» есть свое объяснение переворота: дело в известном всей Франции половом бессилии Людовика XVI, казавшегося ничтожеством рядом со своими неудержимыми предшественниками. Несмотря на то что книга Верже-Франчески и Моретти полностью основана на источниках, это, конечно же, своего рода архивный таблоид. Время от времени там, где современники стыдливо умалчивали о подробностях, в ход идет фантазия. Эти вставные полухудожественные новеллы окончательно напоминают софт-порно.
Издательство Ивана Лимбаха
Перевод Алла Смирнова