фестиваль кино
Половина Венецианского фестиваля осталась позади. АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ — о первых определившихся лидерах и одном громком провале.
Уикенд я посвятил тому, что один из моих российских коллег назвал "треклятым арт-хаусом", то есть фильмам культовых режиссеров со своей темой, своим стилем и своими поклонниками. 94-летний Мануэль де Оливейра снял "Говорящий фильм". Молодая мама, профессор из Лиссабона, везет дочку в круиз по Средиземноморью и показывает джентльменский набор туристических красот — Помпеи, Акрополь, Стамбул, египетские пирамиды. Потом на корабль подсаживается Катрин Денев (в роли крупной бизнесменши), а также Стефания Сандрелли и Ирен Папас (обе играют известных актрис). С ними ведет галантные беседы капитан корабля (Джон Малкович). Это — культурные сливки главных средиземноморских стран. Все кончается терактом на корабле. Три бездетные женщины спасаются, а девочка с мамой погибают. Роковую роль сыграла кукла? похожая на шахидку: девочка вернулась за ней в каюту, и тут прогремел взрыв. Зал устроил "Говорящему фильму" овацию, а председатель жюри Марио Моничелли едва нашел себе место в переполненном зале. Несмотря на нарочитый примитивизм съемок и диалогов, картина производит впечатление — именно из-за ее смелой простоты.
Другим лидером конкурса стал фильм "Прощай, отель 'Дракон'" Цай Минь-Ляня, действие которого целиком происходит в кинотеатре. С невероятной изобретательностью режиссер из Тайваня показал одиночество людей, приходящих в кино, чтобы окунуться в мир грез и ощутить человеческое тепло соседа по креслу. Аплодисменты вызвала сцена, когда трое героев стоят перед писсуарами в течение шести минут, и другая — когда минуты три показывают опустевший зал. Старое кино и старые зрители уходят, и их утрата вызывает у Цай Минь-Ляня столь же печальные чувства, как у Мануэля де Оливейры — закат Европы.
Это были пики фестиваля. Теперь о его впадинах. В Польская "Порнографии" Яна Якоба Кольского по роману Витольда Гомбровича — об играх двух стареющих дядек, которые не могут добиться юной красотки, но получают вуайеристский кайф, занимаясь сводничеством. Дело происходит во время войны, и вдруг выясняется, что дядьки связаны с партизанами, а один из них, еврей, потерял в концлагере дочку. Противное варево из мелодрамы, авантюры, политики и конъюнктуры, приправленное декадентским соусом, оставляет крайне неприятное послевкусие.
Но всех превзошел англичанин Кристофер Хэмптон в фильме "Воображаемая Аргентина". Антонио Бандерас играет режиссера детского театра, у которого аргентинская хунта похищает жену и дочь. Негодяи держат их в тюрьме, издеваются и насилуют. Бандерас открывает в себе дар ясновидения и помогает десяткам товарищей по несчастью узнавать о судьбе их родственников. В попытках вызволить семью герою содействуют птицы — от совы до розовых фламинго, указывающих ему путь, и семья евреев, некогда (о, да!) прошедших через концлагерь. Грешно смеяться над драмами 30 тыс. пострадавших в Аргентине от террора, но именно смех стоял в зале, когда Бандерас, демонстрируя полную актерскую бездарность, страдал с гитарой в руках. Такого дружного "бу-бу!" как после этого просмотра я еще не слышал на фестивалях. И не видел такого откровенного кича.
Итоги первой половины фестиваля сводятся к тому, что на передний план вышли политика и киномания, в том числе и в картинах знаменитых режиссеров. Маргарете фон Тротта в "Розенштрассе" опять рассказывает о концлагерях и страданиях евреев, и надо быть уже настоящим гением, которым она не является, чтобы нейтрализовать стереотип и сообщить что-то новое. Бернардо Бертолуччи в "Мечтателях" обращается к временам студенческой революции 1968 года и рассматривает ее сквозь призму юного синефила, которым некогда был он сам (подробный рассказ об этом фильме и интервью с режиссером читайте в следующем номере). Наконец, Ларс фон Триер вместе со своим датским коллегой Йоргеном Летом сделал фильм "Пять препятствий". Слава богу, в нем нет политики, зато есть довольно претенциозные размышления о садомазохистской и нарциссической природе творчества. По большому счету этот фильм ничего не добавляет к портрету Триера и сигнализирует о грозящей ему опасности, которой не избег Годар,— стать памятником самому себе при жизни. Однако будем надеяться, что это не путь в тупик, а всего лишь эпизод — так сказать, шутка, или чих гения.