 |
Выставка в Музее прикладного искусства (МАК) посвящена уникальному проекту директора музея Петера Нойвера — спасению дома Рудольфа Шиндлера в Голливуде. Для этого Нойвер провел конкурс среди архитектурных звезд со всего мира. Впервые Фрэнк Гери и Заха Хадид, бюро Coop Himmelb(l)au и Петер Эйзенманн, Эрик Мосс и Доминик Перро попробовали себя в роли охранников среды.
Рудольф Шиндлер родился в Вене в 1887 году и там же учился, а в 1913-м переехал в Америку. В 1921 году он организовал собственное архитектурное бюро в Лос-Анджелесе и довольно быстро вместе с Ричардом Нейтрой превратился в главного архитектора авангардных вилл для Голливуда. Всего он построил около 300 частных домов. Шиндлер был экспериментатором, искренне верящим в технический прогресс и новые материалы. Все свои дома он строил из армированного бетона. Но тогда такой бетон никто не умел делать, и здания быстро ветшали. Поэтому, несмотря на успешную творческую практику, сегодня Шиндлер оказался близок к русским авангардистам: от него остались только чертежи и манифесты.
Исключение составляет собственный дом архитектора в Санта-Монике. В принципе он не слишком отличается от десятков других построенных им вилл: одноэтажный объем свободной планировки, отчасти напоминающий конструктивистские клубы. Хотя это личный дом архитектора, он в отличие, скажем, от дома Константина Мельникова не является чем-то принципиально уникальным по функции, не предполагает, что при 500 кв. м площади будет одна общая спальня на всех членов семьи, а основное пространство уйдет под мастерскую. Просто рядовая голливудская вилла. Но поскольку она осталась одна, ее спасение стало предметом специальной международной кампании.
 |
Так что для охраны памятника приходится действовать другим способом. Демонстрация этого способа — это прежде всего демонстрация уникальных возможностей директора МАК Петера Нойвера. Он организовал международный конкурс, и состав его участников несколько представительнее, чем, скажем, состав участников самого громкого российского конкурса последнего времени — на Мариинский театр. Есть те же самые фигуры — Доминик Перро и Эрик Мосс. Однако Заха Хадид в нашем конкурсе не стала участвовать, здесь же она налицо. Равно как и Фрэнк Гери, который проект делать не стал, но вошел в жюри. Равно как и Вольфганг Прикс (Coop Himmelb(l)au) и Петер Эйзенманн, основатели деконструкции, и еще десяток мировых звезд. Самое главное — задаром (Мариинский конкурс обошелся в $1 млн). Это не заказной конкурс в отличие от Мариинки, и даже конкурс без премий, и даже конкурс без ясных перспектив реализации, потому что инвесторы в этой истории не участвуют.
Тем не менее звезды отнеслись к конкурсу предельно серьезно — кроме Эрика Мосса, все дали вполне реалистичные предложения. Мосс после истории с Мариинкой, когда его проект публично освистали, видимо, перешел на позиции крайнего радикализма. Он предложил затопить соседний с домом Шиндлера участок водой, из воды растут железные пальмы, а к их кронам крепится мятый прямоугольник наподобие выброшенной коробки из-под ботинок — это и есть кондоминиум. Жители подбираются к своему прямоугольнику на блюдцах-лодках и карабкаются наверх по железным пальмам. От дома Шиндлера все это смотрится как стилизованный девственный лес и поэтому контекста не нарушает.
Остальные предложения можно разделить на три типа.
Первый — закопать кондоминиум в землю. Не то чтобы превратить его совсем в подземное жилье, но понизить уровень рельефа и сделать так, чтобы от дома Шиндлера новые строения не были видны. Мне больше всего понравился проект Перро. Он самый спокойный, а кроме того, над закопанным кондоминиумом Перро располагает сосновый лес, как в своей библиотеке в Париже, и выглядит все даже лучше, чем сейчас. У Одиль Дек постройки самого кондоминиума корежатся какими-то геологическими силами, так что в целом напоминают два оврага по десять квартир. У Петера Эйзенманна подземный город выпирает наружу деконструктивистскими холмиками.
Вторую группу составляют архитекторы, попытавшиеся построить рядом с Шиндлером что-нибудь похожее на Шиндлера (Кристоф Корнуберт, Георг Дриндль, Георг Эйшингер). Этот путь — самый похожий на то, что принято делать в России, и, надо сказать, самый неинтересный. Странно пытаться сохранить контекст дома, который был ни на что не похож, путем пристройки к нему чего-нибудь похожего.
Третий путь избрала Заха Хадид. Она предложила уложить кондоминиум в узкий объем 21-этажной башни, считая, что если Шиндлер развивает свой дом по горизонтали, то вертикаль не станет с ним спорить, а просто уйдет в другое измерение. Кроме того, раз дом Шиндлера — самое интересное в этом районе место, то в градостроительном смысле правильно отметить его вертикалью.
 |
Выбрать, какой из способов лучше — как у нас или как у них, довольно трудно. В смысле эффективности у нас как-то вернее. У них это все очень зыбко. Еще неизвестно, как отреагируют на эту инициативу. Пока Нойвера обвиняют в нарушении политкорректности, поскольку он вмешивается в частный бизнес. Впрочем, архитектурные последствия отличаются принципиально. Все три пути сохранения среды могли бы предложить и у нас, но слишком ощутима разница в качестве. Дело не в том, что здесь работают звезды, дело в том, что для них это творческая задача, а не творческое ограничение.
У нас архитекторы серьезного уровня на такой участок просто не пошли бы: площадь маленькая, а головной боли возиться с охранными органами — врагу не пожелаешь. Пришли бы безвестные халтурщики. Инвесторы бы возненавидели этот памятник, из-за которого невозможно ничего построить, да еще шесть комиссий подкупать надо. Вместо 20 нужных квартир пришлось бы строить 30, чтобы отбивать деньги на взятки. Объем бы увеличился, качество ухудшилось. В результате возник бы бездарный, искусственно увеличенный объем, который считался бы условно соответствующим охранным нормам.
Это не фантазии. Пять лет назад такой объем возник рядом с легендарным домом Мельникова в Кривоколенном переулке. Он совершенно бездарен, но в качестве компенсации инвесторов обязали отремонтировать дом Мельникова. Они сделали это очень плохо — силами молдавских шабашников и из запредельно отвратительных материалов. Но тогда казалось, что это лучший выход. Как выясняется, возможен и другой.
Петер Нойвер: у нас в Австрии 25 домов-музеев Моцарта — это катастрофа!
— Почему вы занимаетесь домом Шиндлера?
— Шиндлер — австрийский архитектор, он учился здесь, и здесь его творчество очень важно. А дом в Санта-Монике — немногое оставшееся от его наследия, и мы пытаемся его сохранять, как храним нашу коллекцию. Мне кажется, что музей должен заниматься не только хранением архитектурных экспонатов: чертежей, макетов,— но и пытаться сохранять саму архитектуру. В особенности когда речь идет о собственных домах архитекторов: это наиболее полные их творческие высказывания.
— То есть дом Шиндлера — экспонат Венского музея декоративного искусства?
— Ну, не в прямом смысле, он нам не принадлежит. Мы организовали рядом с ним небольшой офис, который занимался проведением конкурса, мы заботимся об этом доме, организуем какие-то акции. Этот конкурс — результат нашей деятельности, и я благодарен друзьям МАК, моим друзьям за то, что они согласились участвовать в нашей инициативе. Мы предполагаем расширять нашу программу. Таких домов архитекторов в мире не очень много, но они есть. Например, в Москве есть дом Мельникова, и я уже несколько лет веду переговоры о том, чтобы включить его в нашу программу.
— Вы будете заботиться о доме Мельникова? Считаете, у нас о нем некому заботиться? Но ведь он вам не принадлежит, у него есть хозяева. Или МАК покупает дом Мельникова?
— Что вы, нет, разумеется! Не покупаем и не собираемся. Вопрос в том, действительно ли у вас есть кому о нем заботиться. Нет, у вас, конечно, есть масса органов охраны, это не Америка, но у вас думают похоже на то, как вы сейчас говорите: что нужно изменить характер собственности, а потом заботиться, чтобы дом принадлежал государству. Я вообще не думаю, что государство должно присваивать частные дома такого типа. Зачем они нужны государству? Что там делать?
— Музей Мельникова. Музей Шиндлера. Музей архитектуры.
 |
У нас в Австрии 25 домов-музеев Моцарта. Это катастрофа! Там собирают мебель времени Моцарта и делают вид, что это его дом. Дело даже не в том, что в спальне стоит кровать, на которой Моцарт никогда не спал. Дело в том, что дом, в котором нет обитателя, дом, в спальню которого ежедневно заходят 500 человек,— это не дом, это бессмысленный артефакт. В нем теряется различие публичных и частных пространств, в нем все перестает функционировать. Проходя с экскурсоводом через комнаты, затянутые канатами, вы не понимаете, как там жить, и, главное, вы даже не понимаете, что этого не поняли. У вас только остается чувство отупения от столкновения с бессмысленным артефактом, да еще звон в ушах от музыки Моцарта, который, как законченный маньяк, дома в каждой комнате ставил пластинки с разными своими произведениями. Это не музей — там нечего показывать — и не частный дом, потому что нет хозяина. Ни то ни се, бессмысленное строение, лишенное какой-либо ценности, почему-то принадлежащее государству. Вопрос ведь предельно ясен. Задача государства в том, чтобы выполнить интересы общества. Что нужно обществу? Чтобы сохранялся дом Мельникова, частный жилой дом в центре Москвы. Именно это является культурной ценностью. При чем тут музей? При чем тут собственность? Нам нужно, чтобы дом сохранил свой статус, а не сделка с недвижимостью.
Беседовал Григорий Ревзин