выставка фото
Хотя 150-летие со дня официального рождения дагерротипии праздновалось в конце 80-х, самая большая и "правильная" выставка, посвященная этому событию, только что завершилась в Париже. В музее Орсэ специально для Ъ побывал обозреватель "Домового" АЛЕКСЕЙ Ъ-МОКРОУСОВ.
В отличие от многих других искусств, у фотографии есть точная дата рождения: 7 января 1839 года на заседании Академии наук было объявлено о новом, механическом способе запечатлевать окружающий мир. Двадцатилетние усилия Нисифора Ньепса (1765-1833) и Луи Дагерра (1787-1851) наконец-то получили общественное признание. Фотография уже была, но десятки людей — от таможенников и ученых до миссионеров и дипломатов — ломали головы, пытаясь понять, что можно с новой игрушкой сделать. Что снимать? Исторические памятники и портреты, виды городов и заморские пейзажи ну и, конечно, изображения обнаженного человеческого тела. Именно открытки последнего сорта на протяжении многих десятилетий оставались для путешественников всего мира лучшим фотосувениром из Парижа (при том что сама французская столица по праву считается самым "дагерротипичным" городом планеты: никакой другой город на дагерротипы так много не снимали).
На выставке, прошедшей в музее Орсэ и переезжающей в нью-йоркский Метрополитен-музей, было представлено около 350 раритетов. Как выясняется, довольно часто редчайшие работы хранятся сегодня не в музеях, но в частных собраниях, причем, как правило, изображения обнаженных тел. Доисторическая эротика и доисторическая порнография пользуются неизменным успехом на всех фотоаукционах. Самый необычный раздел выставки посвящен посмертной фотографии. Поначалу многие настороженно относились к новомодному изобретению и лишь на пороге смерти понимали, что так и не оставили на Земле свое аутентичное изображение. Родственники спешно вызывали фотографа — иногда к смертному одру, но куда чаще уже прямо накануне погребения. Поэтому легкий дух некрофильства сопровождал самое молодое в ту пору искусство практически с момента рождения.
Зато писатели сразу поняли всю красоту и значимость нового изобретения. Как ни горевали они публично об отставленной, будто надоевшая старая жена, живописи, литераторы фотографировались целыми плеядами, оптом и в розницу. Они, в отличие от политиков, первыми почувствовали пиаровские возможности новой игрушки: ведь читателю всегда важно заглянуть в глаза тому, над чьим вымыслом льются слезы. Писатели стремились принять перед объективом разнообразнейшие позы, от утонченно-изысканных до монструально-угрюмых, но не избегали при этом и фривольных видов. Широко известен, например, портрет Бальзака, как бы прикрывающего вырез своей ночной рубахи (на самом деле он руку на сердце кладет: смотрите, вот как я пишу — от чистого сердца!).
На многих дагерротипиях, впрочем, так ничего толком и не разглядеть, настолько изображение стерлось. В какой-то момент мне даже показалось, что в витрине вовсе ничего не выставлено, так, плашка какая-то серебрится, а оригинал то ли забыли повесить, то ли уже украли. Оказавшись с утра первым и единственным в зале и заподозрив с недосыпу неладное, я кинулся к смотрителю: смотрите что случилось! Смотритель успокоил как мог, прочитав в итоге лекцию о несовершенстве первых техник, не сохранявших гарантированно изображение. Впрочем, это ощущение неустойчивости хорошо знакомо зрителю.
Сегодня он живет в таком же мире непредсказуемых фотоэкспериментов, на этот раз с электронными носителями. Новые технологии и грозят сейчас полным вытеснением из жизни классической пленки, а компьютерные вторжения в фотографически закрепленную реальность давно уже перестали быть дурным тоном. Возможно, именно поэтому почтение публики к допотопным техникам только возрастает с годами. В них чувствуется та первобытная сила чувства, та непосредственность взгляда, которая все еще оказывается куда важнее технического мастерства и идеально исполненного трюка.