Вышла новая книга Виктора Пелевина «Искусство легких касаний». Обозревателю «Огонька» она, впрочем, не показалась легкой — скорее напомнила монументальную фреску о человеческих страданиях.
Фото: Эксмо
Фото: Эксмо
Книга напоминает складень, с двумя малыми дверцами по бокам и массивной доской посередине. В левой части описан обряд жертвоприношения: современные люди добровольно приносят себя в жертву, даже не замечая этого. Понимая собственную ничтожность перед лицом вечности, они бессознательно стремятся к самоуничтожению; из пустоты и выйдет пустота. В центре — массивная история человеческого страдания, от древности до наших дней — и попытки поставить страдание на службу человечеству. А справа — короткое поучение о том, как извлекать из страдания необычного рода удовольствие.
Пелевин — непревзойденный мастер рассказа, новеллы, вещицы; они легки, буквально парят, непонятно, на чем держатся (подобно арестантскому вагону в рассказе «Столыпин»).
Говорят, есть Пелевин ранний, есть поздний — это не совсем точно. Есть Пелевин короткий и есть — длинный.
За «коротким» чувствуется сосредоточенный мастер, который творит одним усилием мысли. Именно потому, что вселенную нужно обустроить за семь дней, ничего лишнего в ней нет, никакие вторжения из внешнего мира не мешают судьбе рассказа (хотелось бы обойтись без спойлеров, но рассказ «Столыпин» — самый сильный и смелый: по сути, он бросает вызов устоявшимся криминальным понятиям). А вот за «длинным» Пелевиным стоит мастеровой, который делает большую вещь на заказ: чтобы довести до нужного объема, приходится наполнять медийным «белым шумом» (то есть конспирологией, которая теперь на каждом шагу).
В целом перед нами — школьный трюк о переходе одной энергии в другую: страдания в наслаждение и обратно (несложно догадаться, что автор и сам придерживается концепции «без страдания нет счастья»). Но теперь вопрос стоит так: а куда, собственно, девается страдание, миллиарды кубометров человеческих страданий за всю долгую историю? Ведь оно не может исчезнуть бесследно? А если страдание неизбежно — должен же в этом быть какой-то смысл, для чего-то же оно «нужно»? Когда ты ставишь вопрос о «смысле страдания», перед тобой неизбежно возникает проекция высшего порядка. Размышляющий так автоматически начинает смотреть на мир с точки зрения «высшего разума». Как пишет Пелевин, когда доехал до шлагбаумов, труднее выбирать варианты объезда: вместе с концепцией высшего разума ты автоматически должен принять и концепцию о ничтожности единичной человеческой личности. Что «человек сам по себе ничего не значит», что он всегда заложник чьей-то воли (поразительно, но, например, Владимиру Сорокину в его антиутопиях совершенно не нужен «высший смысл» в качестве костыля: все безобразия творят сами люди, которые находят удовольствие в насилии, в причинении боли другим). Концепция «высшего замысла» популярна сегодня и в России (в этом смысле Пелевин — яркий выразитель общественного настроения). Не сами люди в чем-то виновны или за что-то ответственны — за все отвечает этот самый «высший замысел». Однако видеть «высший смысл», например, в известных нам массовых человеческих катастрофах ХХ века — опасная грань; так недалеко и до оправдания чудовищных злодеяний. Пелевин хорошо это чувствует и поэтому, несмотря на весь свой духовный структурализм, умело объезжает опасные аналогии.
Писать рецензию на Пелевина в привычном виде бессмысленно, потому что он давно уже — «сам себе рецензия» (в новой книге он как раз пишет «либеральную рецензию» на самого себя, отнимая последнюю краюху у критика). Но из произведения нужно улавливать не сюжет, а свет и звук, учил нас еще Морис Бланшо. Спустя 30 лет более или менее понятно, кем (и чем) является Пелевин для русской культуры.
У последнего советского поколения (самый преданный читатель Пелевина) остались от прошлого лишь зарубки, метки в бессознательном — часто в виде навязчивых слов или песен, цитат из фильмов. Но они очень сильны — как любые первые впечатления. Поступим по методу Пелевина, возьмем совершено типичную вещь, которая крутится в голове, ну вот хотя бы песню «Притяжение земли», с припевом «мы — дети Галактики», поет Лев Лещенко. Песня написана в 1978 году — самый пик брежневизма, но уже и начало его заката. В сущности, совершенно гуманистический и универсальный текст, безо всякой идеологии.
Но стоит ее послушать сейчас — как и любое советское —как в голове тотчас начинает звучать чей-то другой, параллельный голос. Это можно назвать диверсией сознания (у Пелевина есть, кстати, повесть, буквально реализующая эту метафору,— «Операция „Burning Bush"», 2010). Этот голос умно и зло начинает шутить, смеяться над каждой строчкой песни, словно передразнивая ее, и все очарование золотого брежневизма рассыпается, и становится понятно, что за каждой строчкой песни — не то что даже ложь, а просто пустота. Что это за голос? Этот «внутренний голос» и есть Пелевин. Точнее даже так — «пелевин». Это можно назвать голосом рассудка, критики, но этого мало; он словно бы говорит от лица целой философии. Пелевин подарил нам язык для деконструкции, для высмеивания идеологических утопий (рецензент, например, помнит, как буквально перестал быть советским человеком, прочитав первый роман Пелевина «Омон Ра», за что всегда ему будет благодарен).
Можно, конечно, найти неофициальные литературные корни Пелевина, но, в сущности, он первый (и почти единственный) именно постсоветский писатель.
Подобно древним богам, он «родил сам себя» — из ничего, из золы и грязи. В самом основании «пелевина» лежит не смеховая культура Рабле, не карнавал Бахтина или что-то еще шибко культурное. Язык Пелевина «родился» от детских садистских стишков («девочка в поле гранату нашла» и т.д.), страшных пионерских рассказов на ночь — про черную «Волгу» с надписью ССД (смерть советским детям). Эти заряженные большим цинизмом вещи, как сегодня считается, были народным антидотом против приторного соцреализма, мертвых догм, как и анекдоты про Чапаева или Штирлица. Их разрушительная энергия оказалась очень сильной — в силу их абсолютной антикультурности и даже аморальности, но ничего, кроме разрушения, они не могли породить. «Я сам разжег огонь, который выжег меня изнутри. Я ушел от закона, но так не дошел до любви»,— это написал БГ в 1988 году, и то же примерно можно сказать о самом Пелевине.
Пелевин стал разрушителем не просто советских утопий, а любых утопий вообще, пусть бы даже они были в сто раз человечнее, чем тоталитарные. Ведь если признать, что есть какие-то «хорошие утопии», это ставит крест на всем его писательском замысле, концепции. А на это он пойти не может (как и любой писатель — трудно отказаться от претензий на универсальность). И если в ранних его вещах какая-то «надежда» на человека проскальзывала, то с тех пор Пелевин сознательно изгоняет даже намеки на эту надежду. Именно поэтому часть своего дара он обращает в каждом романе на ритуальные проклятия современному миру — с его верой в улучшение человека, в толерантность, феминизм и реновацию. В этом смысле Пелевин обречен создавать и далее мрачные фрески о человеке, который зависим от высших воль и сил, от борьбы спецслужб или эшелонов высшего разума. В каком-то смысле Пелевин описывает самого себя — он ничего не может сделать против собственной писательской стратегии. Ну и против ветра, как гласит народная мудрость, тоже — какой смысл. Пелевин будет побежден, когда кто-то предложит другой миф — обладающий такой тоже мощной энергией, но при том способный «поверить в человека», поставить его в центр вселенной. Современная русская литература, однако, в человека подчеркнуто не верит, считая его «заложником истории», и в этом смысле она вся похожа. Похожа на Пелевина.